Приключения 1979 — страница 3 из 13

Волк нападает сзади

ПРОЛОГ

На улице послышались тихие приглушенные шаги. Мужчина в черном пальто с поднятым воротником шел вдоль домов, натянув на самые глаза шляпу.

Мокрый снег валил не переставая, но единственный ночной прохожий не обращал на него никакого внимания. Ветер иногда швырял ему снег прямо в лицо, а он продолжал шагать так же медленно, не поднимая глаз, и капли воды стекали с его лица.

Затем он пошатнулся и, не вынимая рук из карманов, распластался лицом в тротуар.

В спине его, слева, поверх пальто, сверкнула большая рукоятка ножа, будто осветив на мгновение темную ночь.

Кровь, хлынувшая из-под рукоятки, смешиваясь с водой, потекла по тротуару.

1

Деревья, кусты, вся земля в снегу, небо тоже белое, и в белизне заполнившего все кругом снега была трогательная чистота.

Вот послышались чьи-то робкие шаги. Затем из лесу вышла косуля. Она остановилась на прогалине, на мгновение насторожив уши и осматриваясь по сторонам Изо рта и ноздрей ее шел пар. Утопая ногами в снегу, косуля прошла несколько шагов вперед и, снова навострив уши, огляделась.

Хруст снега, раздававшийся из-под ног косули, отчетливо звучал в нависшем над пространством беззвучье, и, когда он умолк, снова всюду воцарилось молчание, будто всегда так было и будет, природа останется столь же чистой, и на всей земле только скрип снега под ногами косули вдруг да нарушит заповедную тишину.

И тут издалека послышался шум идущего поезда. Подняв голову, косуля взглянула на дым далекого паровоза. Дым, бросая на распростертую кругом белизну черные пятна, продвигался вперед. Косуля вновь опустила голову, похоже, ни шум паровоза, ни его вид не пугали ее.

Поезд прошел с неслыханной в здешних местах скоростью, и паровоз, будто мстя утвердившейся тишине, издал резкий гудок. Неожиданный звук привел все вокруг в смятение. Косуля вздрогнула от отвращения, рванулась и, проваливаясь ногами в снег, скрылась в лесу.

— Джейран!.. Джейран!..

Оторвав от окна хорошенькую головку с белыми, чуть ли не больше ее самой бантами, девочка изумленно посмотрела на мать широко открытыми, обрадованными негаданным видением глазами:

— Джейран был, э, мама, джейран был! Такой красивый был! Постоял, затем убежал...

Мать сказала, не отвлекаясь от раскрытого журнала:

— Хорошо, хорошо...

Девочка догадалась, что мать ей не верит, и от обиды у нее задрожали губы.

— Не веришь? — воскликнула она. — Честно говорю...

Мать, на этот раз приподняв глаза от журнала, повторила:

— Хорошо! — и снова скользнула взглядом в журнал.

У девочки тут же испортилось настроение, радость ее померкла.

В мягком купе ехало четыре человека — маленькая девочка с матерью, пожилой мужчина, развернувший газету, и сидящий напротив него молодой человек.

Молодой человек спросил:

— Джейран дрожал от холода?

Девочка посмотрела на него и поняла, что этот молодой дядя ей верит, верит, что она только что видела настоящего джейрана.

— Изо рта, и из носа шел пар, — сказала она.

Молодой человек улыбнулся. Улыбка у него была удивительная: тонкие губы расходились, показывая ослепительно белые зубы, а в глазах светилось, что-то чистое, и в чистоте этой чувствовалось нечто близкое и родное,

Мать девочки опять оторвалась от журнала и сначала оглядела добродушного молодого человека, а затем дочку, и, покачав головой — есть же еще простаки в мире! — отвернулась.

Девочка снова загрустила и, отойдя от окна, села напротив матери.

Паровоз настырно тащил за собой состав, пробиваясь сквозь засыпавший рельсы снег.

Девочка сказала:

— Сыграем в шашки, мама?

Мать, насупившись, склонялась над журналом и молчала.

— В Эфиопии двести тысяч человек умерли с голоду. Вот тебе и жизнь! — заметил читающий газету человек.

Девочка протянула руку, вытащила из маминой сумки карты и, надеясь пробудить внимание матери, сказала:

— Тогда давай сыграем в «дурака»...

Мать не отвечала.

Молодой человек взял из рук девочки колоду карт, предложил:

— Клади свою карту куда хочешь и сама перемешай.

Девочка серьезно и быстро перемешала карты и протянула их молодому дяде.

Молодой человек принял у нее колоду, поднес ее к глазам и долго рассматривал. Наконец вытащил одну карту и показал девочке.

— Эта?

Девочка широко распахнула глаза.

— Да! А как это у вас получилось? — и, не дожидаясь ответа, обескураженно подтолкнула мать: — Ты видела, мама?

Мать, откинувшись от журнала, с улыбкой посмотрела на молодого человека.

— Сколько же времени в Италии продолжается правительственный кризис! — Это опять высказался пожилой мужчина. Свернув газету, он равнодушно глянул на молодого человека.

Тот, пересчитывая карты, сказал:

— Одной не хватает... Ты?

Девочка искренне воскликнула:

— Нет. Все там...

— А это что? — Молодой человек протянул руку к надетому на девочку шерстяному жакету и вытянул из промежутка между пуговицами одну карту, потом прикоснулся рукой к черным волосам девочки и достал оттуда еще одну. — И эта здесь, оказывается, была.

Девочка восхищенно взглянула на мать и в полном восторге от сказочной таинственности мира взмолилась:

— Еще покажите, еще!..

Мать ее, недоверчиво посмотрев на молодого человека, потянула к себе сумку — должно быть, в ней были ценные вещи.

Молодой человек улыбнулся:

— Ну хватит. — Он поднялся на ноги, открыл дверь и вышел в узкий коридор.

Пожилой мужчина направился за ним и, вытащив из кармана пачку сигарет, спросил:

— Курите?

— Нет. Большое спасибо.

Пожилой зажег сигарету и произнес:

— В первый раз вижу такого воспитанного молодого человека: в вагоне не курите.

Молодой улыбнулся:

— Не так уж я молод, как вам показалось...

Пожилой возразил:

— Примета юности: вечно хочется выглядеть постарше... Вам вот самое большее лет двадцать пять — двадцать шесть, разве это не молодость?

Теперь его собеседник рассмеялся:

— Мне тридцать семь...

От неожиданности куривший поперхнулся дымом.

— Не может быть!

— Могу поклясться...

— Да вы фокусник? — Он и внешность своего спутника готов был объяснить фокусничеством.

Молодой человек снова засмеялся — последний вопрос ему очень понравился.

— Какой уж там фокусник!

На этот раз улыбнулся и пожилой:

— А мать девочки испугалась вас, сумочку к себе притянула, а... — и, посерьезнев, добавил: — Что делать бедняжке, жуликов у нас еще много...

Молодой человек глубоко вздохнул:

— Много.

2

На вокзале шел мокрый снег. Погода была очень холодной, в такое время вроде б ни приезжать, ни уезжать некому. Никого вокруг и не было видно, кроме женщины, продающей пирожки, и пристроившихся возле ее ларька двух мальчишек одиннадцати-двенадцати лет.

Пожалуй, крохотный ларек этой продавщицы был единственным теплым местом на вокзале. Из посудины, полной пирожков, поднимался пар, лучшей рекламы, чем этот пар, для съедобного товара не было. Однако женщина, надевшая поверх добротного пальто белый халат, позевывала из-за отсутствия клиентуры.

Один из мальчишек сказал:

— Тетя Зиба, хорошие у вас сегодня пирожки.

Продавщица пирожков Зиба, удерживая зевок, улыбнулась, затем, когда из старенького приемника «Араз» послышался голос Кадыра Рустамова[4], приоткрыла один глаз. А когда Кадыр Рустамов спел:

— Все улицы полить я смог,

Чтоб ты не запылила ног... —

Зиба, не удержавшись, сказала:

— Послушайте только. Вот оно как!.. Он полил улицы водой, чтоб ноги любимой не испачкались в пыли! Где теперь такого мужчину найдешь?

Евший пирожок мальчик, не поняв ее слов, недоуменно спросил:

— Что это ты говоришь, тетя Зиба?

Зиба, открыв и другой глаз, посмотрев на мальчика и вновь улыбнувшись, сказала:

— Этого-то ты и не знаешь, Муршуд!.. Ты еще маленький... Вырастешь — узнаешь, о чем это я говорю.

Любопытное дело: когда эта женщина так улыбалась, она больше была похожа на воспитательницу из детского сада, заботливо старающуюся постичь душу ребенка, чем на лоточницу.

Кадыр Рустамов пел:

Опять придешь или вновь уйдешь...

Но Зиба уже снова обернулась подлинной торговкой. Покачав рукой, она обратилась к радиоприемнику:

— Так не получится, чтоб без вранья.

Как обычно, сначала послышался гудок паровоза, затем показался поезд, и, когда он подошел и остановился у платформы, спешно дожевывая пирожки, мальчишки побежали к вагонам. Муршуд на ходу бросил товарищу:

— Ты с той стороны, а я — с этой!

Один из них помчался к паровозу, а другой пустился к хвосту поезда.

Зиба в нос промычала слова Муршуда, будто строчку из песни:

— Ты с той стороны, а я — с этой!

Наш знакомый молодой человек, сойдя с поезда, мгновенно продрог. «Фокусник» почти уже приблизился к выходу в город, но здесь его настиг Муршуд.

— Дядя, дядя, у вас спички есть, поменяемся?

Прибывший остановился, спросил:

— Этикетки собираешь?

— Да.

Молодой человек сокрушенно покачал головой:

— Жаль, не курю...

Мальчик, сразу сникнув, посмотрел в сторону поезда и, поскольку никого больше не увидел, зашагал рядом.

— Давно метет?

— Три дня, как началось. В Баку не так? — спросил, стараясь походить на взрослого, Муршуд.

— В Баку весна.

Когда они вышли в город, молодой человек спросил:

— Тебя как зовут?

— Муршуд.

— Дай мне твой адрес. Я тебе спичечные этикетки из Баку пришлю.

От радости глаза у Муршуда заблестели:

— Правда? — Но радость тут же его покинула. — Нет, так нельзя, — сказал он.

— Почему?

— Я тоже ведь должен дать вам спички.

— Зачем мне спички. Я не курящий. И этикетки не коллекционирую.

— Ну и что?.. Даром я не хочу...

— Вот ты какой!.. А где здесь книжный магазин?

Муршуд внимательно посмотрел на гостя, приехавшего из Баку.

— Вы там проверять будете?

Гость засмеялся:

— А что?

— Мой отец там работает.

— Ну... Боишься, что отца твоего проверю?

Муршуд пожал плечами.

— А что его проверять. — Затем, протянув руку, показал: — Вот, идите по этой улице прямо, потом поверните направо...

— Ты здесь останешься?

— Да, товарища жду.

— Хорошо, товарищ Муршуд, большое спасибо. — Приехавший из Баку гость потряс мальчику руку и зашагал вдоль улицы.

Он шел, втянув голову в воротник и размахивая черным портфелем, с которого мерно стекала вода. Он повернул направо, от угла, показанного Муршудом, прошел еще немного и остановился перед выстроенным недавно двухэтажным книжным магазином.

Перед дверью в узеньких сенях на табуретке, покрытой маленьким матрацем, сидел пожилой мужчина и, дымя трубкой, чинил круглую электроплитку. Мужчина скорее всего был сторожем магазина и готовился к длинной зимней ночи.

А вечер только еще начинался.

И приехавший из Баку человек, миновав книжный магазин, вошел в двухэтажное старинное здание, на двери которого крупными буквами было написано — «Районная прокуратура».

3

Прокурор Дадашлы помешал кочергой мерцающие в печке угли, притворил тяжелую заслонку, сунул обе руки в карманы брюк и, напевая себе под нос, подошел к письменному столу. Взял в руки грушевидный стакан с недопитым чаем и, сделав два глотка, поставил его на стол.

Рядом со стотридцатикилограммовой громадой прокурора Дадашлы стакан выглядел совсем крохотным. Казалось, забавляется стаканом как игрушкой. Действительно, зачем это чай такому большому человеку?

Дверь кабинета открылась, и вошел приехавший из Баку посетитель,

— Здравствуйте, — сказал он и закрыл за собой дверь.

Прокурор Дадашлы удивленно оглядел вошедшего, осмелившегося в пальто и не испросив позволения сразу войти в его кабинет. Он будто не верил, что видит перед собой следователя по особо важным делам при прокуроре Азербайджанской ССР, советника юстиции Гюндюза Керимбейли.

— Гюндюз Керимбейли? — вопросил прокурор, отчего-то произнося имя Гюндюз с особым ударением.

Приветливо улыбнувшись своей чудесной улыбкой, Гюндюз Керимбейли сказал:

— Разрешите?

— Пожалуйста, пожалуйста, конечно!.. — Прокурор Дадашлы обменялся рукопожатием со своим внезапным гостем. — Входите, располагайтесь! — И, положив ему на плечо мясистую, рыхлую ладонь, прокурор повел Керимбейли к столу.

Гюндюз бросил пальто на диван и сел.

Прищурив свои блестящие, как две черные виноградинки, глазки, прокурор Дадашлы взглянул на Гюндюза Керимбейли.

— Верьте мне, я разбираюсь в людях. Но, клянусь честью, не зная вас, в жизни бы не подумал, что вы следователь по особо важным делам, советник юстиции, да еще к тому же Гюндюз Керимбейли! Каждый раз, как вижу вас, сомневаюсь, он ли...

Видимо, к медовым комплиментам, к славе Гюндюз Керимбейли был небезразличен — мощная вещь похвала! — и радостно, растроганно улыбнувшись, он сказал:

— Как у вас здесь жарко. Ну и натопили.

Начало беседы пришлось по душе прокурору Дадашлы.

— В такую погоду необходимо разжечь огонь и погреться у печки. Дядя Фаттах у нас мастер разжигать печь. — Прокурор Дадашлы с наслаждением потер рука об руку, аккуратно положил локти на постеленное на стол полотенце, сцепил мясистые пальцы. И, глядя на гостя с привычной для себя ласковостью, добавил: — Таких, как я, надо прятать подальше от глаз Амосова. Мне требуется эта вот печь, книга и благоговейная тишина здешних мест. Я слышал, вы сами книголюб. — Когда прокурор Дадашлы упомянул книги, настроение его мгновенно поднялось. — Каюсь, я неисправимый книгоман! И просто обязан вам показать мою библиотеку.

Прокурор Дадашлы, естественно, намек в словах следователя по особо важным делам понял. Было заметно, как огорчительно для него после разговора о книгах перейти к рассказу о преступлении.

— Сколько дней не нахожу уж покоя. Двадцать семь лет работаю в системе, но такая бесчеловечность — по пальцам пересчитать. Дело веду я сам, к тому же... к тому же мы вроде бы напали на след... — Прокурор развел в стороны руки, положил ладони на стол и, должно быть, от внутреннего напряжения постучал пальцами по столу. — Хотите вызову оперативную группу, поговорим обстоятельно?

Дадашлы протянул руку к кнопочке звонка, но Гюндюз Керимбейли его остановил:

— Поговорим пока вдвоем. С товарищами встретимся позже.

Приехавший из Баку коллега откровенно нравился прокурору. Встав из-за стола, Дадашлы присел напротив Гюндюза Керимбейли на стул: когда он садился, казалось, тонкие ножки стула, не выдержав веса этого огромного тела, тут же рассыплются на щепки.

Восседая на стуле, Дадашлы говорил:

— Вообще-то район здесь спокойный. Смертных случаев считай что и не было. Правда, однажды, лет двадцать назад, у нас произошла одна трагедия со смертельным исходом. Некий ревнивец пырнул свою жену ножом, оскорбившись... двадцать лет назад... А теперь вдруг такое дело! Да еще в трех шагах от здания прокуратуры, в самом центре!.. Клянусь честью, как будто мне положили отомстить за все мои спокойные деньки. Сколько времени уже, а даже ночью, ложась в постель, не могу взять в руки книгу, чтоб полистать. Нервы... Но я даже не знал, что из республиканской прокуратуры должны приехать... Почему же нам не сообщили? Мы бы встретили вас.

— Зачем это?

— Прав мой сын — любит Гюндюз Керимбейли конспирацию. В Баку на юридическом факультете учится он, мой сын. Вы, наверное, и сами это знаете, но и я вам скажу: ваше имя на устах у всех студентов юридического факультета. Особенно после раскрытия преступного дела Мехради-заде...

Следователь по особо важным делам спросил:

— Когда все это произошло?

Прокурор Дадашлы, естественно, уловил намек. Поэтому решил начать сразу с главного:

— Несчастье случилось позавчера ночью, между двенадцатью и часом. Таково заключение судебно-медицинской экспертизы. Убит ножом в спину. Всю ночь шел мокрый снег. Тело до утра оставалось на улице. На месте происшествия никаких следов не обнаружено. Убитый, Махмуд Гемерлинский, приехал сюда из Баку на поезде в двадцать тридцать пять. По словам его внука, примерно в одиннадцать они были дома. И — опять примерно — через пятнадцать-двадцать минут он вышел из дома.

— Для чего?

Прокурор Дадашлы пожал плечами.

— Внук утверждает, что у деда спазмой сжало сердце. В такую погоду сердце побаливает, что поделаешь.

Гюндюз Керимбейли улыбнулся:

— У кого как.

Прокурор Дадашлы согласился и продолжил рассказ:

— И то верно. От их дома до места происшествия примерно четверть часа ходьбы.

Прокурор встал со стула, подошел к печке и, взяв из аккуратно сложенных дров одно полено, бросил в огонь. Новое полено сразу же охватило ярким пламенем, что заметно подняло настроение прокурора.

— Осина, — сказал Дадашлы. — Здорово горит. — Оставив дверцу печи открытой, он направился к столу и спросил: — Вы состоите членом общества книголюбов?

Гюндюз не мог не улыбнуться.

— Разумеется, — отвечал он и добавил, будто продолжая говорить о деятельности этого общества: — Махмуд Гемерлинский впервые приезжал в этот район?

Прокурор Дадашлы задумался.

— Да! — сказал он. — В первый раз приехал. — Затем он открыл одну из папок, лежащих на столе. — Вот дело, начатое в связи с убийством Гемерлинского.

— Разрешите?

— Конечно, конечно, — обрадованно согласился прокурор Дадашлы и помассировал себе пальцами виски.

Возможно, такой массаж его и успокаивал, не исключено, что в какой-нибудь старой книге дается тому наиподробнейшее объяснение.

Бегло просматривая папку, Гюндюз спросил:

— Золотые часы его взяли?

Убрав руки с висков, прокурор Дадашлы ответил:

— Да. Взяли старые наручные часы. И еще портмоне вытащили из кармана. Сколько в нем было денег — неизвестно. Внук полагает — рублей тридцать-сорок... Сам Гемерлинский был на пенсии. Пенсионер республиканского значения.

Гюндюз Керимбейли достал из папки какую-то бумагу.

— Гемерлинский Фазиль, двадцати четырех лет, учитель истории. Это тот самый его внук, да?

— Да. Его внук. — Прокурор Дадашлы машинально произнес эти слова и вдруг, точно рассердившись на себя за свои же мысли, ударил кулаком по столу; жирный кулак подскочил и упал как мячик. — Ну что за бессердечие? Взять и угробить человека ради каких-то копеек! Одни старые золотые часы да тридцать рублей!

Гюндюз Керимбейли просматривал фотографии.

На фотографиях был заснят мужчина, лежавший вниз лицом на земле.

Отложив в сторону снимки, Гюндюз спросил:

— Вы говорили мне, что вышли на след...

— Да, для меня лично задача ясна... Есть тут один, некий Имаш по имени. Родную мать способен зарезать! Его рук дело!

— А доказательства?

— Когда Махмуд Гемерлинский приехал из Баку, Имаш находился на вокзале. Торчал у кассы, глазел на приезжих. Так утверждает кассир. Но сам Имаш все отрицает. Боится, что спрошу я его: «Эй, ворюга Имаш, в такой снег, в метель, что тебе делать ночью на вокзале? Ты-то никуда ведь не уезжал...» Что он мне ответит? Сказать, что вышел на охоту, добычу искал?

— Ну а другие доводы есть?

— Есть.

Гюндюз Керимбейли посмотрел на прокурора Дадашлы: так какие же?

Прокурор Дадашлы приподнялся над столом.

— Интуиция, взращенная на протяжении двадцати семи лет беспорочной службы, товарищ следователь по особо важным делам. Смотрю я, к примеру, в глаза Имашу и чувствую: эта сволочь, извините, за копейку может человека убить, дважды сидел за воровство.

— А сам он что говорит?

— С ним я пока официально не беседовал. И с кассиром ему очной ставки пока не устроил. Правда, дома у него произвел обыск, но часы и портмоне не нашлись... Где он их спрятал, аллах его знает! Но я в аллаха не верю, а...

Гюндюз Керимбейли, улыбнувшись, промолчал. А прокурор Дадашлы продолжал:

— Ничего, найдем!.. Нож по самую рукоятку вонзил. Глубина раны семнадцать сантиметров, представляете? Гемерлинский был человеком высокого роста. Нужно быть таким силачом, как Имаш, чтобы суметь совершить такое...

Гюндюз сложил карточки в папку, взял еще один документ и, рассмотрев его, спросил:

— Ваш эксперт опытный работник?

— Только что закончил медицинский институт. Приехал по распределению. Умница, а не парень. К тому же здесь все настолько ясно, что и слепцу все понятно...

— Я хотел бы с ним встретиться.

— Сейчас?

Гюндюз посмотрел на часы:

— Нет, сейчас уже поздно, как-нибудь потом поговорим. Рабочее время закончилось...

Закрыв папку, он поднялся и внезапно раскашлялся. Прокурор Дадашлы закрыл сейф на ключ и сочувственно спросил:

— Кажется, вы простудились?

— Да, похоже, немного простудился.

— В такую погоду лучше всего не иметь никаких забот, сидеть себе у печки, а возле себя разложить груду книг! В нашем доме для приезжих печь тоже хорошо греет.

— Далеко он отсюда?

— Нет, дорогой. Наш городок очень маленький, здесь все одно, что далеко, что близко! Садовник дома для приезжих, дядя Фаттах, работает сторожем книжного магазина, того, что поблизости.

Они стояли друг против друга. Пожалуй, на всей земле не найти было б двух людей, столь сильно внешне отличающихся один от другого, как следователь по особо важным делам Гюндюз Керимбейли и прокурор Дадашлы. Один — чудовищно толстый, с поредевшими волосами, выглядел гораздо старше своих пятидесяти пяти лет, хотя одет был со вкусом: черный благопристойный костюм, черные туфли, белоснежная рубашка, модный цветастый галстук. Другой — среднего роста, стройный и худощавый, в шерстяном джемпере грубой вязки и в джинсах, казался совсем еще молодым юношей. Вряд ли кто-нибудь признал бы в нем следователя по особо важным делам при прокуроре Азербайджанской ССР, советника юстиции и, как говорил прокурор Дадашлы, к тому же Гюндюза Керимбейли. Из десяти девять решили бы, что он футболист.

4

Гюндюз Керимбейли и прокурор Дадашлы вышли из здания прокуратуры вместе. Дадашлы, нахмурившись из-за ненастной погоды, нахлобучил шляпу на лоб, затем, посмотрев в сторону книжного магазина, громко поздоровался:

— Добрый вечер, дядя Фаттах!

Сторож с противоположной стороны улицы отвечал:

— Добрый вечер!

— Не хочешь перейти к нам?

Дядя Фаттах, поднявшись с топчана, застегнул пуговицы телогрейки, пересек улицу и, подойдя к ним, снова сказал:

— Добрый вечер.

Как и Гюндюз, прокурор Дадашлы тоже во второй раз поздоровался со сторожем и, наверное, чтоб не задерживаться в такую погоду долго на улице, сразу перешел к делу:

— К нам из Баку гость приехал, дядя Фаттах, остановится в доме для приезжих.

Дядя Фаттах посмотрел на советника.

— Очень хорошо сделает! С удовольствием, рады будем встретить. Место для него найдется.

Дадашлы обратился к Гюндюзу Керимбейли:

— Слушать дядю Фаттаха — все равно, что еще один университет окончить. К тому же он в нашей гостинице и садовник и администратор. Одним словом, всем этим домом распоряжается он. Да еще и сам там живет вместе с семьей.

Седовласый, седобородый сторож, видимо, понравился и следователю по особо важным делам.

Заметив это, прокурор Дадашлы сказал дяде Фаттаху:

— Проводи-ка гостя прямо сейчас, пусть отдохнет немного. Дел у него много. А за книги не бойся, ничего с ними не станет, сразу же и вернешься.

Дядя Фаттах, попыхивая трубкой, улыбнулся.

— Трус умирает по сотне раз в день, а мужественный человек только раз в жизни. Чего мне бояться?

Эти слова дяди Фаттаха понравились прокурору Дадашлы. Засмеявшись, он сказал:

— Видели, каков наш дядя Фаттах? Пожалуйста, в машину.

Гюндюз Керимбейли покачал головой:

— Я лучше пройдусь пешком.

— Вот в этом мы никогда не сойдемся. Я ходить пешком не люблю. Ладно, идите отдыхайте. Завтра с утра и мои сотрудники, и милиция в вашем распоряжении. Все, что у нас есть!.. Знаю, вы не любите, когда много людей, но все, что потребуется, предоставим.

Пожимая руку Дадашлы, Гюндюз спросил:

— Об этом тоже говорят на юридическом?

Прокурор Дадашлы подхватил:

— Так точно!

Попрощавшись, они разошлись.

Гюндюз Керимбейли с дядей Фаттахом зашагали по тротуару, а прокурор Дадашлы направился к дожидавшемуся его с утра «газику», как вдруг, вспомнив что-то очень важное, повернулся назад и крикнул вдогонку Гюндюзу:

— Чуть не забыл сказать вам! Страшно подумать!

Гюндюз Керимбейли остановился и повернулся к прокурору Дадашлы.

— Я обнаружил отличную рукопись Шейха Махмуда Шабустари[5], очень редкая вещь, не позднее XVI века! Покажу вам, когда мы пороемся в моей библиотеке, — сказал прокурор Дадашлы.

Улыбку Гюндюза прокурор Дадашлы, наверное, расценил как выражение явного удовольствия.

Гюндюз благодарно наклонил голову:

— Непременно пороемся.

С удивительным для своих ста тридцати килограммов проворством прокурор Дадашлы забрался в ГАЗ-69 и, когда машина проезжала мимо Гюндюза, помахал ему рукой.

Дядя Фаттах шагал несколько впереди, глубоко затягиваясь трубкой, бережно укрываемой им в ладони, Гюндюз Керимбейли, едва выйдя из теплой комнаты, подняв воротник пальто, шел рядом с дядей Фаттахом и, чтобы не угодить в лужу, не отрывал глаз от земли.

Дядя Фаттах, не вынимая трубки изо рта, показал головой на что-то впереди:

— Вот, смотри, здесь.

Гюндюз удивленно взглянул на дядю Фаттаха. Дядя Фаттах пояснил, невозмутимо дымя трубкой:

— Эх, сынок, наш райцентр — маленький райцентр. И еще говорят, шила в мешке не утаишь. Совсем спокойный город, а теперь в самое что ни на есть тихое время года и вдруг такая история... Я об убийстве деда учителя говорю.

Гюндюз Керимбейли, дойдя до места, указанного дядей Фаттахом, остановился и, прищурившись, огляделся вокруг.

Обычная улица обычного районного городка. Вдоль улицы вытянулись заборы, прикрывающие дворы одноэтажных и двухэтажных домов. Через каждые пятнадцать-двадцать шагов попадались разноцветные ворота, с трудом различимые в надвигающейся темноте.

Гюндюз Керимбейли сильнее закашлялся и еще плотнее вжался в свое пальто.

— Идем, сынок, идем, — сказал дядя Фаттах. — Ты, кажется, успел уже простудиться.

Как бы не расслышав его слов, следователь по особо важным делам указал на забор, прислонившийся вплотную к тротуару, на котором резко выделялись ворота, и спросил:

— Чей это дом?

Дядя Фаттах сначала пригляделся к воротам, будто и сам был в здешних местах пришельцем, а затем сказал:

— Этот?.. Это двор женщины Фатьмы.

— А кто она, женщина Фатьма?

Губы дяди Фаттаха, посасывающие трубку, улыбнулись.

— Кем она может быть? Сплетница.

Гюндюз Керимбейли тоже не мог не улыбнуться.

— С кем же она живет здесь?

— Сын есть у нее, шофер. С ним...

— А как его зовут?

— Джеби.

Гюндюз Керимбейли хотел еще что-то спросить, но кашель чуть не согнул его, и дядя Фаттах откровенно забеспокоился.

— Сильно ты простудился, — сказал он. — Давай-ка пойдем лучше. Аллах милостив, может, завтра погода исправится. Идем-идем, отдохнешь хоть немного.

Гюндюз Керимбейли наконец-то откашлялся и сказал:

— Один человек плакался, что он весь в долгах. Ему говорят, не переживай, аллах милостив. А тот возражает, в том-то все и дело, что и всю причитающуюся мне милость я уже задолжал.

Гюндюз Керимбейли улыбнулся и снова закашлялся. Взяв его под руку, дядя Фаттах произнес:

— Пошли! Если уж суждено оплачивать долги милостью, так пусть этот долг подождет до завтра.

Следователь по особо важным делам согласился:

— Пошли. Но только еще не к вам, дядя Фаттах, а в дом, где живет Фазиль Гемерлинский. А потом уже к вам.

Дядя Фаттах посмотрел на своего продрогшего гостя и огорченно возразил:

— Нет, товарищ, это не дело. Этот дом находится на одном конце города, а дом для приезжих — совсем в другой стороне!

— Замерзнуть боишься, дядя Фаттах?

Рассердившись, дядя Фаттах вынул изо рта трубку:

— Погоды я не боюсь, товарищ! Я за тебя боюсь, за тебя! И молодость тогда не выручит. Из одного климата совсем в другой попал. Тебя-то, наверное, тоже кто-нибудь ждет в Баку?

Следователь по особо важным делам поежился.

— Вот это ты прямо в точку попал, дядя Фаттах. Ох как я тороплюсь в Баку! Знаешь почему? У дочки моей день рождения через три дня...

Дядя Фаттах уже успокоился.

— Пусть растет большой и красивой! Наверное, дитя еще...

— Спасибо, десять лет исполнится. А десять лет, сам знаешь, дядя Фаттах, это юбилей. Ну, пошли?

— В дом для приезжих?

— Сначала в тот, дом, где живет учитель Фазиль. А затем и домой.

Дядя Фаттах, кажется, смекнул, что переубедить приехавшего бакинца безнадежная задача, и, покачав головой, двинулся с места, опять несколько опережая своего спутника.

Незаметно совсем стемнело. И оттого, что на улицах было так неуютно темно, а из расположенных на деревянных крышах труб струились веселые дымки, холод чувствовался еще больше. Окна, словно по очереди, загорались, и следователь по особо важным делам, шагая возле дяди Фаттаха, что есть силы напрягал глаза, с ресниц которых стекали капельки мокрого снега, чтобы рассмотреть и дымящиеся трубы, и окна, в которых так приветливо горел свет, а затем по привычке уставился лицом вниз, чтоб не попасть ногой в лужу.

Дядя Фаттах, покуривая трубку, как бы беседовал сам с собой:

— Такие в мире дела. На склоне лет человек приезжает навестить внука, а какой-то негодяй выпускает из него кровь, чтобы заграбастать пятнадцать копеек!.. Получит их он, жди, а!.. Ядом вытекут из носу.

— При чем здесь мир, а, дядя Фаттах, это же люди...

— А мир и люди — это одно и то же, сынок. Человека называют самым разумным существом планеты. А смотри, что он вытворяет иногда, это самое разумное существо. Конечно, что сбылось, того не исправишь, это верно. Кому что судьбой предписано, то и сбудется. Смерть не бывает лучше или хуже, это все правда. Смерть есть смерть. Но оценку выставляют и смерти. А ее дешевизна обидна человеку!..

Чем больше дядя Фаттах говорил о дурных людях, тем темнее становилось. Пропитанный мерзкой сыростью снег, словно боясь упустить редкую возможность, валил все сильнее и сильнее. Гюндюз Керимбейли окончательно заледенел, и при каждом взрыве кашля этого приезжего бакинца дядя Фаттах качал головой

— Тебе б сейчас дома сидеть да чай пить с малиновым вареньем...

Гюндюз не выдержал:

— Да, сейчас чай с малиной — лекарство.

Дядя Фаттах остановился перед воротами белевшего в темноте двухэтажного дома и, показав окно на втором этаже, где еще горел свет, сказал:

— Вот здесь он живет.

Гюндюз Керимбейли, кутая шею в воротник пальто, еще раз взглянул в освещенное окно.

Мгновение они постояли молча. В течение этого короткого мгновения в нарастающем шуме хлынувшего потока мокрых снежных хлопьев послышались перебивающие друг друга человеческие голоса. Голоса доносились из указанного дядей Фаттахом окна. Очевидно, два человека ожесточенно ругались между собой.

Следователь по особо важным делам Гюндюз Керимбейли и дядя Фаттах прислушались к голосам. Слова невозможно было разобрать, но не приходилось сомневаться: спор в доме все более разгорался.

Дядя Фаттах, дымя трубкой, сказал:

— Кажется, не вовремя мы пришли...

Гюндюз Керимбейли, не отрывая глаз от окна, возразил:

— А может быть, как раз вовремя, — и добавил с резкой, решительной интонацией, так непохожей на знакомый сторожу мягкий и сдержанный тон: — Ты иди, дядя Фаттах, я потом приду.

Дядя Фаттах догадался, что лучше ему согласиться. Странно только, что этот промокший бакинец дрожал как цыпленок, а тут и дрожь как рукой сняло.

— Может, подождать тебя здесь?

— Нет, к чему ждать, иди.

— А как ты нас найдешь?

— Найду. Учитель меня проводит.

— Ну что ж. Мы как раз против школы живем...

Дымя трубкой, дядя Фаттах повернулся и медленно исчез в темноте.

Гюндюз решил постучать в маленькую калитку, но она оказалась открытой. Когда он вошел во двор, откуда-то выскочила здоровенная собака с обрезанными ушами, не иначе как волкодав, и залилась лаем. Не будь она на цепи, дела советника стали б плохи. В свете, идущем от одноэтажной пристройки, глаза ее злобно блестели.

Из двери дома чуть высунула голову пожилая женщина, стараясь не подставлять лицо пронизывающему снежному вихрю.

— Кто это там? — послышался ее голос.

— Я к учителю Фазилю.

Женщина прикрикнула псу:

— Тихо ты!

Пес тотчас замолк, будто только и ждал окрика этой женщины. Помахивая хвостом, торопливо убрался в конуру.

Поднявшись по деревянной лестнице на второй этаж, Гюндюз приблизился к веранде.

Голоса слышались теперь совсем ясно.

— Я тебе не ребенок, чтобы меня запугивать.

— Не знаю, ребенок ты или еще кто-нибудь. Вот что я тебе скажу: промокший дождя не боится. Запомни: сделаешь только что-нибудь плохое, выпущу кишки твои наружу!

— Ну что ты за человек? Языка человеческого не понимаешь? Что ты на меня так набросился?

Гюндюз Керимбейли, должно быть, даже в интересах дела не любил подслушивать. Вытащив руку из кармана пальто, он постучал в дверь.

Сначала наступила тишина, а затем изнутри донесся голос:

— Ничего не надо, тетя Айна!

Гюндюз постучал снова.

— Ну что там еще? — одновременно с этими словами дверь отворилась, и открывший ее парень, оглядев незнакомого ему гостя, спросил: — Вы к кому?

Гюндюз посмотрел на стоявшего посреди комнаты мужчину лет сорока пяти — пятидесяти, одетого в ватник, и спросил застывшего перед ним молодого человека:

— Вы учитель Фазиль?

— Да, я.

— У меня к вам небольшое дело.

Бросив быстрый взгляд на мужчину в ватнике, учитель Фазиль предложил Гюндюзу пройти в помещение.

— Входите, пожалуйста, располагайтесь.

Войдя в комнату, Гюндюз Керимбейли направился к стулу, указанному Фазилем, и, поскольку здесь, было очень жарко, снял пальто. Портфель, с которого, не переставая, стекала вода, он поставил на пол возле стола. Сел и положил пальто на колени. Мужчина в ватнике, косо взглянув на гостя, посмотрел на учителя Фазиля и выразительно произнес:

— Я пошел! Надо будет, еще приду!

Когда он вышел, учитель Фазиль с глубоким вздохом повернулся к Гюндюзу:

— Извините, я подумал, тетя Айна снова интересуется, не надо ли нам чего. Я говорю о хозяйке дома... Я здесь квартирантом...

Следователь по особо важным делам достал из нагрудного кармана лежащего у него на коленях пальто удостоверение и показал его учителю Фазилю.

— Я беспокою вас по делу Махмуда Гемерлинского.

Учитель Фазиль сел на старый кожаный диван возле двери и с искренней, сердечной горестью сказал:

— Ужасно погиб старик! Из-за меня погиб!

— Почему из-за вас?

Учитель Фазиль посмотрел на Гюндюза Керимбейли и, несколько поколебавшись, ответил:

— Если б меня здесь не было, что ему-то тут делать?

Гюндюз, придерживая на коленях пальто, спросил:

— Зачем же он приезжал сюда?

Учитель Фазиль, встав с дивана, подошел к следователю и взял у него пальто.

— Давайте повешу, — сказал он. — Мокрое, пусть подсохнет немного.

Повесив пальто на гвоздь, прибитый к задней стороне двери, он снова сел на прежнее место:

— Меня приезжал проведать, зачем же...

— Это я прочел в вашем пояснении.

Учитель Фазиль удивленно взглянул на Гюндюза Керимбейли, если, мол, прочли, чего еще снова-то спрашивать?

— Это ваш родной дед, да?

Учитель Фазиль, будто ребенок, поднес руку ко рту и принялся грызть ноготь большого пальца:

— Я все рассказал. В протоколе все записано...

— Вы не хотите со мной разговаривать?

Фазиль, не отнимая руки ото рта, отвечал:

— Почему не хочу? Родной дед, конечно... Отец погиб на фронте, я был его единственным сыном. У деда остались двое внучат, я и сестра моя, больше у него никого не было. Сестра старше меня, живет в Баку, замужем, своя семья уже. Дедушка жил один. — Учитель Фазиль, оторвав ото рта палец, сложил руки на груди.

— Сестра приезжала на похороны?

— Конечно, приезжала. Долго задержаться она не могла, у нее ребенок грудной.

— Раньше вы жили вместе?

— Да. А после окончания университета меня распределили сюда.

— Это когда?

— Полгода уже, как я здесь.

— В Баку наведывались? Навещали деда?

— Да, конечно. Без нас он сильно скучал...

— Когда вы в последний раз были в Баку?

— Двадцать второго числа. В субботу сразу же после окончаний уроков и поехал.

— И на воскресенье остались?

— Да. Ночью выехал в Баку, чтоб в понедельник успеть на занятия.

— Значит, вы выехали из Баку двадцать третьего. Двадцать четвертое, — следователь загнул один палец, — а двадцать пятого дедушка уже оказался здесь. Всего через день он снова приехал сюда, чтобы встретиться с вами?

Учитель страдальчески посмотрел на Гюндюза Керимбейли, обхватил лицо двумя руками, склонил голову и со стоном произнес:

— Из-за меня человек погиб. Из-за меня.

Не удержавшись, Гюндюз Керимбейли громко раскашлялся, кашель на этот раз шел не из горла, а откуда-то из груди. Сомневаться не приходилось, простыл он очень сильно. Продолжая кашлять, он поднялся и, взяв платок из кармана пальто, поднес его ко рту. Дождавшись, когда пройдет кашель, сказал:

— Послушайте меня, учитель Фазиль! Если вы хотите, чтоб человека или людей, убивших вашего деда, нашли и покарали, если вы хотите, чтоб мы это сделали быстро, расскажите мне все, что вы знаете, ничего не утаивая. Времени играть в прятки у нас нет. Если мне придется вызвать вас в прокуратуру, я буду обязан допросить вас совершенно официально!

Учитель Фазиль отнял от лица руки и недоуменно посмотрел на своего гостя. Он, видимо, не ожидал столь строгого начала. Немного поразмыслив, он вымолвил:

— Но ведь одно совсем не касается другого.

— О чем это вы?

— О связи моего дела с убийством дедушки.

— Какого еще вашего дела?

Учитель Фазиль опять сложил на груди руки, и откинул голову на спинку дивана, уставившись покрасневшими глазами на потолок. Он наконец-то догадался, что его непрошеный гость просто так от него не отстанет, душу вытряхнет, а правды доищется.

— Так дед приезжал по моему делу, — уточнил учитель.

Следователь по особо важным делам резко переспросил:

— По какому же все-таки делу?

Встав, учитель Фазиль подошел к окну и, прижавшись лбом к стеклу, уставился в темноту.

— В этом городке все равно ничего не скроешь, — сказал он, не отрывая глаз от окна, и с трудом добавил: — В Баку у меня есть невеста. Наши деды с детства друзьями были... Еще когда я учился в университете, нас обручили... Я приехал сюда, а она осталась в Баку... После приезда... — Учитель Фазиль запнулся: наверное, в этот миг он чувствовал себя в самом неприглядном положении.

Гюндюзу Керимбейли захотелось ему помочь:

— Девушка полюбила другого...

Учитель, все так же глядя в окно, прерывал его:

— Нет, девушка здесь ни при чем, это я полюбил...

Он замолчал. Гюндюз, спрятав платок в карман пальто, тоже приблизился к окну.

Но учителю не терпелось побыстрее закончить мучительный разговор.

— Это учительница русского языка в нашей школе. Зовут ее Саадет... Дед не давал согласия, говорил — нехорошо поступаешь, мужчины так не поступают... Я и сам знаю, что нехорошо, но разве человеку здесь с самим собой справиться? Человек не способен предугадать будущее: мы были молоды, нас обручили, нам казалось, друг друга мы любим. А потом оказалось, что все это детство, любви никакой нет. — Учитель Фазиль разнервничался от собственных слов и не заметил, как повысил голос. — Потом оказалось, я другую люблю!.. Отправился объяснить все деду. Нет, не соглашается он, я должен сам к вам приехать и посмотреть, что там происходит! Упрямым он был очень! Если что-то вобьет себе в голову, разубедить его невозможно. Характер у него был такой: и дома, и на работе... — Учитель Фазиль оторвался от окна и посмотрел на Гюндюза. — В былые времена он тоже был как бы вашим коллегой. Начинал работать в милиции в районе, был начальником милиции... Нас тогда еще и на свете не было... Затем, вплоть до выхода на пенсию, был на другой работе... Бандитам, контрабандистам от него жизни не было, а умер от воровского ножа какого-то подонка,

Гюндюза Керимбейли снова прихватил кашель.

Повернувшись к нему, учитель спросил:

— Может, попросить тетю Айну принести чаю?

— Нет, большое спасибо, пойду. — Гость снова предстал перед учителем в своем первоначальном облике: вежливым и внимательным человеком. — Извините, я бы на прощание задал вам еще пару вопросов... Девушка знала, что ваш дед возражает против ваших отношений?

— Какая девушка?

— Здешняя учительница. Саадет.

Учитель кивнул головой:

— Знала!

— И что приедет, знала?

— Нет, я ей об этом не говорил,

— А кому говорили?

Учитель Фазиль, немного помолчав, ответил:

— Имашу. Это брат Саадет... Старший брат...

Гюндюз Керимбейли, подойдя к двери, снял с гвоздя пальто и, одеваясь, спросил:

— Вы один ходили встречать деда?

— Да.

— По дороге никого не встретили?

— Нет.

— Сразу же сюда пришли?

— Да.

— И не успели прийти домой, он сразу же вышел?

— Да.

— Зачем?

— Не знаю, может, с сердцем плохо стало или еще что... Он вдруг стал очень мрачен. Даже пальто не снял, минут пять-шесть посидел, может, десять... Потом сказал, что пойдет пройдется по улице. Как ни пытался его удержать, не вышло. И меня не пустил с ним пойти. Сказал, подышит немного воздухом и вернется...

— По дороге домой или дома он вас о чем-нибудь спрашивал?

— Нет, не спрашивал.

— Это точно?

Учитель Фазиль немного подумал, потом сказал:

— Спросил, доволен ли я своей хозяйкой или нет. Я объяснил ему, что тетя Айна человек хороший.

— И это все?

— Да.

— И по дороге?

— И по дороге ничего не спрашивал. Сначала настроение у него было неплохое. Говорил, что после большого города человек себя здесь очень приятно чувствует. Дым от машин, везде асфальт, все это ему весьма надоело... Потом он замолчал, не проронил больше ни слова.

Гюндюз взял портфель и, приостановившись перед дверью, задал последний вопрос:

— Человек, что был только что здесь, это Имаш?

Учитель, поразившись, посмотрел на Гюндюза Керимбейли:

— Да, это он. А как вы догадались?

Следователь по особо важным делам, улыбнувшись, пожал плечами.

Учитель Фазиль взял пальто с изголовья кровати, надел его и сказал:

— Я провожу вас...

5

Деревянные крыши домов сумрачно блестели в темноте, мокрый снег валил и валил. Буйно стекающая с крыш и из водосточных труб вода, будто селевой поток, неслась по улицам. Окна в городке одно за другим гасли, и в кромешной тьме растущие на улице ивы и орех голыми своими ветвями вселяли в человека еще большее уныние.

Следователь по особо важным делам Гюндюз Керимбейли сидел возле маленькой электроплитки на деревянной табуретке и смотрел на раскаленную докрасна спираль: над электроплиткой поднималось еле заметное жаркое марево. Оно будто жаловалось на уличную непогоду и вообще на горести мира.

Следователь накинул себе на плечи пальто. После отвратительной погоды на улице, должно быть, источаемое плитой тепло и незамысловатый уют его маленькой комнатки приносили Гюндюзу необыкновенное удовольствие, но чувствовалось, что, хотя глаза его пристально смотрели на покрасневшие провода электроплитки, мысли Гюндюза находились совсем в ином месте.

Перед окном на круглом столе стояла сахарница, варенье, маленький чайник и грушевидный стаканчик. Шторы окна были слегка раздвинуты, и по тому, как мокрый снег бил снаружи в стекло, было ясно: хмарь эта успокоится еще не скоро.

В комнату вошел дядя Фаттах с мешочком в руке.

— Пока ты не спишь, давай-ка я поставлю тебе банки, сынок!

Гюндюз Керимбейли, заранее смакуя наслаждение от банок, улыбнулся:

— Дядя Фаттах, ты меня так избалуешь.

Положив мешочек на разукрашенный сундук, стоявший возле железной кровати, дядя Фаттах заметил:

— Желанного гостя с пустой скатертью не встречают. Сейчас, правда, голодным никто не останется, у каждого на столе что-нибудь да есть, кило белого хлеба стоит тридцать копеек, но гость-то ест не то, что ему хочется, а то, что ему подадут. Тебя-то, сынок, я хорошо разгадал потому, что ты с таким кашлем принялся расхаживать по делам, в такое-то времечко. Понял уж, что и завтра так же поступишь, и послезавтра, и еще на другой день. И до конца всей своей жизни... Говорят, сделай доброе дело и забудь о нем: люди не узнают, а создатель все узнает. Однако не забывай, дома-то и тебя тоже ждут!

Гюндюз Керимбейли встал, бросил пальто на изголовье кровати и, усевшись на постель, сказал:

— Мать у меня в Баку, дядя Фаттах, так она будто по крупицам собрала все, что ты говоришь.

Дядя Фаттах, вынимая банки из мешочка, выстраивал их на сундуке.

— Таких, как ты, я немало повидал, сынок. Закалки ты крепкой, от дела тебя не оттащишь. Говорят, себя жалеть — счастья не иметь. Не знаю, как там у тебя со счастьем, но, уж жалеть ты себя не жалеешь. Разболелся вот. А мой-то долг в том, чтобы вернуть тебя матери таким, каким она тебя сюда послала. Потому что ты гость мне, а не чужак какой-нибудь. — И дядя Фаттах, повернувшись к двери, громко позвал: — Муршуд!

Муршуд заглянул в дверь.

— Что надо, папа?

— Иди-ка сюда, поможешь.

Войдя в комнату, Муршуд, конечно, сразу же узнал гостя. Гюндюз поздоровался с ним за руку.

— Ба!.. — воскликнул он. — Муршуд-киши[6], а я твой гость, оказывается.

Дядя Фаттах с удивлением посмотрел на них и, тотчас поняв, в чем дело, рассердился на сына: — Опять на вокзал гонял?

Гюндюз Керимбейли, снимая с себя джемпер, проговорил:

— Отчего б мужчине и не собирать коллекцию, а? — И смешал рукой черные кудрявые волосы Муршуда. — Знаешь, что такое коллекционер? Один собирает марки, другой — трубки, третий же — трамваи. Ты же этикетки спичечные собираешь. Вы, коллекционеры, как вас называют, особая публика.

Наматывая ватку на железную проволочку, дядя Фаттах поразился:

— Трамваи?

— Да, дядя Фаттах, есть где-то один миллионер, трамваи собирает.

Дядя Фаттах сказал:

— Совсем озверели. Один трамваи собирает, другой человека из-за золотых часов прикончил, суть же одна. Две стороны одного пятака. — Он вытащил бутылку со спиртом и открыл ее. — Раздевайся догола и ложись в постель. После банок я тебя укутаю. Вообще-то тебе и завтра не следует выходить на улицу.

— Такого условия у нас не было, дядя Фаттах. После твоих банок завтра мы должны будем чудеса творить!

Дядя Фаттах улыбнулся, покачав головой.

Гюндюз Керимбейли ничком вытянулся на постели.

Дядя Фаттах, укрыв его одеялом до пояса, большими, сильными руками помассировал спину Гюндюза, а затем, дав спички Муршуду, приказал:

— А ну зажигай.

Муршуд выхватил спичку и чиркнул ею. Дядя Фаттах с неожиданной для своих лег быстротой обмакнул обмотанный ватой конец железной проволочки в спирт, зажег его и по одной стал ставить банки.

— Смотри, как здорово получилось, — восхитился он своему умению. — Сынок, да у тебя простуда — лучше и не придумаешь.

Гюндюз Керимбейли, вытянув руки вдоль тела, внимательно смотрел на своего лекаря. Затем подмигнул Муршуду. Муршуд радостно улыбнулся.

Поставив банки, дядя Фаттах натянул одеяло на Гюндюза и, усевшись на табуретку, достал из кармана пиджака кисет и трубку,

Муршуд устроился на сундуке.

Гюндюз Керимбейли спросил у Муршуда:

— Сколько же вас всего?

Муршуд ответил:

— У меня четыре сестры и два брата.

Гюндюз улыбнулся:

— Это же целая армия, дядя Фаттах!

Дядя Фаттах, зажигая трубку, улыбнулся и в знак согласия кивнул головой. Гюндюз спросил у Муршуда:

— Ты самый маленький?

— Нет, одна сестра старше меня, а остальные все младшие...

Дядя Фаттах, попыхивая трубкой, подложил под себя одну ногу и сказал:

— Говорят, никогда не жалеют те, кто рано наелся и рано женился. Насчет еды это точно, но и насчет женитьбы правду сказали. Если вроде меня женишься поздно, вместо того чтоб внуков нянчить, приходится детей подымать. Правда, говорят еще, что быть холостяком все равно что султаном, но я-то ничего султанского не обнаружил... Вся моя жизнь прошла в труде. Да и сейчас тоже. Днем здесь работаю — убираю, подметаю, садовничаю, ухаживаю за своими уважаемыми гостями, такими, как ты. По вечерам же в книжном магазине сторожем стою.

— Когда же ты спишь, дядя Фаттах?

— Да когда мне спать, почтеннейший. Шутка ли, для такой армии раздобыть хлебушка? Здесь пискнут — нужно воды принести, там крякнут — беги за хлебом. — Дядя Фаттах глубоко затянулся из своей трубки.

Гюндюз Керимбейли сказал:

— Что-то у самой шеи очень жжет, дядя Фаттах.

— Простуду из тебя высасывает, из всего твоего тела. Время подойдет — сниму.

— Не скучно тебе в магазине?

Дядя Фаттах, дымя трубкой, ответил:

— Нет, сынок, не скучаю. Вы, горожане, когда у вас время есть, кино смотрите, этих, — дядя Фаттах указал на Муршуда, — никак не оторвать от телевизора. А мое кино, мой телевизор — все минувшие мои дни. Проходят друг за другом перед глазами. — Глаза дяди Фаттаха остановились, уставившись в какую-то неведомую точку. — Эх, да разве найдешь сейчас в мире дни, чтоб исчислить ими дни прошедшей моей жизни, — в сердцах махнул рукою дядя Фаттах и мгновенно опомнился. — Забот же, — он снова указал на Муршуда, — видишь вон, сколько угодно...

Лицо Гюндюза Керимбейли сморщилось:

— Очень уж здорово жжет, дядя Фаттах.

Дядя Фаттах, вынув трубку изо рта, насмешливо улыбнулся:

— Э-э-э, мужчина еще, а совсем терпения нет.

Он снова засунул трубку в рот и на этот раз посмотрел в окно. Мокрый снег тарабанил в оконное стекло, будто уличный холод рвался проникнуть в эту теплую маленькую комнату.

Гюндюз посмотрел на Муршуда, потом на дядю Фаттаха и спросил:

— Имаш где работает, дядя Фаттах?

— Какой Имаш?

Муршуд, в свою очередь, тоже спросил:

— Брат учительницы Саадет?

Гюндюз, наверное, из-за банок снова скривился:

— Да. Брат учительницы Саадет.

Дядя Фаттах, дымя трубкой, сказал:

— По-моему, он нигде не работает.

— Почему? Болеет чем-нибудь?

Дядя Фаттах немного помолчал.

— Болеть-то он болеет, но болезнь-то его иного рода.

Гюндюз Керимбейли вопрошающе посмотрел на дядю Фаттаха,

— Вот люди, — продолжал дядя Фаттах. — У каждого своя какая-нибудь болезнь. У кого паралич, у другого глаза почти не видят, а третий ворует. Как это только что говорили? Коллекционер?

Муршуд подтвердил:

— Коллекционер.

Гюндюз спросил:

— Так что же Имаш?

Дядя Фаттах поерзал на табуретке:

— Если кто ест чужой хлеб, так он враг моих глаз. Враг моих глаз. Да, вот он, вот этот Имаш, как его зовут, мать родную может зарезать...

Муршуд вмешался:

— Учительница Саадет хороший человек.

Дядя Фаттах кивнул:

— В семье не без урода. Сначала воровал у людей кур, индюшек, гусей, уток. Теперь уже начал красть баранов, коров, буйволов, лошадей. Поймали, несколько лет отсидел. Опять месяца два как вышел. Пока нигде не работает.

Муршуд спросил у отца:

— А что он сейчас будет воровать? Людей?

Дядя Фаттах, вынув трубку изо рта, осадил сына:

— Ты молчи! — Разговор о воровстве испортил настроение старику. Поднявшись, он откинул одеяло к ногам Гюндюза и стал по одной снимать банки. Банки со смачным чмоканьем отрывались от спины следователя. — Пах! О какие черные кровоподтеки, хорошо прихватили.

Дядя Фаттах снова собрал в мешок банки, быстро помассировал Гюндюзу спину и заботливо укрыл гостя одеялом.

— Спи, сынок, — сказал он. — Спокойной ночи.

— Спасибо.

— Ночью вставать вам никак нельзя. — Будто вставать или не вставать посреди ночи так уж зависело непосредственно от самого следователя по особо важным делам.

Муршуд хитро засмеялся:

— Будьте здоровы!

— Будь здоров, Муршуд-киши!

Взяв мешочек с банками, Муршуд вышел из комнаты. Дядя Фаттах выключил свет, вышел вслед за сыном и закрыл за собой дверь.

Среди внезапно наступившей в комнате темноты мутно заблестели оконные стекла.

Мокрый снег с шумом хлестал в окно.

Гюндюз Керимбейли повернулся на спину, положил руки под голову и начал глядеть в окно, будто удары снега о стекло ему о чем-то говорили, и следователь вслушивался в их шум...

6

Мокрый снег не унимался. Вода заполнила весь двор, весь городок.

Собака с обрезанными ушами, услышав какой-то звук, насторожилась, но, узнав тетю Айну, снова убрала морду в будку и улеглась.

Тетя Айна, высунув голову в сторону пристройки, всмотрелась в темноту, а затем, пройдя сквозь пристройку, не торопясь стала подниматься по деревянной лестнице. Поднявшись на одну ступеньку, она останавливалась, прислушивалась и, не почувствовав ничего подозрительного, опять поднималась еще на ступеньку.

Добравшись до второго этажа, тетя Айна остановилась перед дверью, на некоторое время снова замерла, затем, пригнувшись, приложила ухо к двери. Кто-то внутри ходил — слышались звуки шагов. Скрипнула железная сетка кровати, и наступила тишина.

Тетя Айна немного подождала, потом, так же как и поднималась, потихоньку спустилась со ступеньки на ступеньку вниз. Возле деревянной стены пристройки она взяла в руки медную посудину и, приподняв подол длинной юбки, чтоб не испачкаться в грязи, отправилась в самый конец двора. Там она в темноте и скрылась среди деревьев.

7

Минуло время третьих петухов. Снег больше не шел, но небо продолжало хмуриться. Все говорило о том, что эти тяжелые тучи вновь разверзнутся над райцентром.

Мир кругом будто был вымыт — и голая яблоня, и гранатовый куст, и стволы алычи, и спускающаяся вниз по саду асфальтовая дорожка, и цементный пол дворовой пристройки.

Дядя Фаттах колол во дворе дрова, и Муршуд, подбирая в охапку готовые поленья, складывал их под деревянной лестницей, поднимающейся на второй этаж.

Жена дяди Фаттаха, Гюльдаста, кипятила у пристройки самовар. Ей было лет сорок — сорок два. Несмотря на то, что Гюльдаста родила семерых детей, она еще отнюдь не отцвела, а выглядела стройной, красивой женщиной.

Старшая дочь дяди Фаттаха смывала грязь с деревянных ступенек. Девочка лет восьми-девяти опускала стаканы и блюдца в наполненный горячей водой тазик, стоящий на столе возле стены пристройки, а затем вынимала и вытирала. У маленькой трехлетней девочки — видимо, последнего ребенка дяди Фаттаха — левая рука была привязана веревкой к туловищу, пошевелить ею она не могла. Отрывая правой рукой кусочки хлеба, который она держала в зубах, девочка бросала их разгуливающим по двору курам и цыплятам.

Когда Гюндюз вышел на веранду второго этажа, дядя Фаттах, подняв голову, увидел его и первым поздоровался:

— Доброе утро, сынок, как дела?

Спускаясь во двор, Гюндюз отвечал:

— Доброе утро. По-моему, неплохо. Совсем не то, что вчера.

Гюльдаста, очевидно, почувствовала себя неловко, увидев раннего гостя. Она прикрыла рот шелковым платком, надетым под шерстяной шалью, и чуть слышно поздоровалась.

Гюндюз приблизился к дяде Фаттаху и улыбнулся:

— Времечко к утру — руки, к топору, дядя Фаттах!

Дядя Фаттах, взмахнув обеими руками топором, одним ударом расколол пополам лежащее на пне толстое и короткое бревно.

— Каждой работе хозяин нужен, — сказал он следователю.

— Помочь?

— Кто бьет по железу, тот и кузнецом станет, — засмеялся дядя Фаттах. — Не обижайся на мои слова... Но, скажу я тебе, работа умелого любит.

Гюндюз тоже рассмеялся.

— Зачем обижаться, дядя Фаттах, — сказал он и, потеребив курчавые волосы стоящего рядом Муршуда, прижал его голову к груди. — Запомни, богатырь, эти слова отца. В них — сокровище.

Дядя Фаттах поправил его:

— Да не отца его это слова, народные это слова. Миллионы таких Фаттахов, как я, пришли и навсегда исчезли в нашем неуспокоенном мире. А слово народа осталось. — Дядя Фаттах вновь поднял топор над головой. — Пусть дети хорошо учатся, заработают себе доброе будущее, придет время, эти слова им сами собой вспомнятся. — Произнеся это наставление, дядя Фаттах опять взмахнул топором: плотное бревно разлетелось с одного удара надвое.

Самая маленькая девочка подошла и встала возле них, с интересом рассматривая незнакомого дядю. Гюндюз спросил:

— А тебя как зовут?

Девочка не отвечала.

— У тебя язычка нет, да?

Девочка показала язык.

— Оказывается, есть! — Только теперь Гюндюз заметил, что левая рука ребенка привязана к туловищу.

— Что с рукой у девочки?

Гюльдаста, поправляя платок, ответила:

— Левша. Завязали, чтоб она разработала и правую руку.

Девочка посмотрела на мать, потом, повернувшись лицом к гостю, подергала завязанной рукой и, чтоб избавиться от навалившейся на нее с утра беды, попросила у него помощи.

— Я хочу, чтобы эта моя рука стала правой. — И она снова задергала левой ручкой.

Гюндюз засмеялся. Гюльдаста тоже улыбнулась и покачала головой, не смотрите-де, что такая- маленькая, шайтану шапку сошьет.

— Ты гляди только, чего она хочет, а! — Дядя Фаттах удивился и, засмеявшись, повернулся лицом к гостю. — Ты умывался уж?

— Умылся из рукомойника на веранде.

— Для мужчины это не умывание... Муршуд, иди-ка полей воды, пусть твой дядя умоется.

Муршуд зашел в комнату на первом этаже дома, вынес оттуда кувшин воды и прямо посреди двора полил Гюндюзу на руки. Гюндюз шумно плескал себе воду в лицо.

— Вот теперь совсем чудесно, — сказал следователь. — Я перед тобой в долгу, дядя Фаттах!

Дядя Фаттах, вынув трубку из нагрудного кармана ватника, сунул ее в рот.

— Там, где начинаются долги, дружба кончается, — возразил он. — Какой долг? Чувствуй себя как дома. Пока ты здесь, у нас для тебя всегда лучшее место найдется. Ты должен себя крепким чувствовать. Вовремя пить, есть. Работа у тебя тяжелая.

8

Прокурор Дадашлы присел перед камином и помешал кочергой горящие в огне дрова. От жара его мясистое лицо еще больше распухло и раскраснелось. Прислонив кочергу к камину, он выпрямил спину, на редкость легкими шагами прошел через комнату и уселся за столом.

Гюндюз, положив пальто на колени, сидел в мягком кресле. Банки дяди Фаттаха сделали свое дело: весь вид следователя по особо важным делам вновь говорил о его здоровье и молодости.

Старший инспектор уголовного розыска капитан Джаббаров, высокий, худой человек, пристроился возле приставного стола, образующего вместе с письменным столом прокурора черную букву «т», и просматривал бумаги в лежащей перед ним папке. Затем он повернулся к Гюндюзу и сказал:

— Шесть лет я работаю в этом районе. Мне казалось, это самый мирный уголок в мире. Воровство случалось, драки были, спекуляция, естественно, тоже, но убийство? Крохотный район,, все друг друга знают, люди приветливые. И вдруг ни с того ни с сего такое безобразное ограбление.

Гюндюз, встав, бросил пальто на кресло.

— Все это я уже слышал! — сказал он и, подойдя к окну, остановился.

На улице опять тихо падал снег, и несколько ребятишек, не обращая на это внимания, играли в футбол, утопая в воде и грязи.

Не отрывая глаз от играющих в футбол пареньков, Гюндюз Керимбейли сказал:

— Но это непохоже на ограбление...

Наступила тишина. Капитан Джаббаров, захлопнув папку с бумагами, посмотрел на прокурора, а прокурор Дадашлы, облокотившись на письменный стол, уперся в обе ладони мясистым подбородком и исподлобья уставился на следователя по особо важным делам.

Проехавшая по улице грузовая машина окатила грязью отскочивших к тротуару ребят. Шумно ругая шофера, они стайкой бросились вдогонку за автомобилем, а потом снова столпились на середине улицы и начали играть. Гюндюз, отвернувшись от окна, сел напротив капитана Джаббарова:

— Я не собираюсь полностью отрицать, что убийство Махмуда Гемерлинского было совершено с целью ограбления. Все может быть... Но одно обстоятельство меня весьма беспокоит. Зачем этот несчастный, даже не передохнув, вышел из дому? Почему именно один? С сердцем стало плохо? Предположим, что так. Но отчего не посидеть во дворе? Почему он не прогулялся рядом с домом? Что его потянуло по той же самой дороге, какой, он шел от вокзала? Вы утверждаете, что Махмуд Гемерлинский захотел прогуляться. Не могу в это поверить. Между домом учителя Фазиля и местом происшествия довольно большое расстояние. Идти ему пришлось по грязи, среди луж. Между тем недалеко от дома учителя Фазиля, прямо по дороге, ваш районный парк. Почему там не прогуляться ему? Чисто, никакой слякоти. На вокзал, что ли, он пошел? Зачем? Решил вернуться в Баку?

Капитан Джаббаров заметил:

— Ночью здесь ни одного поезда на Баку нет.

Гюндюз согласно кивнул:

— Правильно, я это тоже проверил. Во-вторых, должна же быть какая-то причина, чтоб так быстро вернуться в Баку. Что могло случиться? Поругался с внуком? Так сразу? Может, учитель Фазиль говорит нам неправду?

Прокурор Дадашлы собрался что-то возразить, но Гюндюз Керимбейли остановил его.

— Все это россказни, товарищ прокурор. Если учитель Фазиль говорит неправду, разве он не сумел бы соврать более логично? Вполне мог. А ведь учитель Фазиль вряд ли напоминает тупицу. Сейчас, по-моему, главный вопрос для нас вот в чем: почему Гемерлинский так поспешно вышел из дому, зачем он сразу же направился на вокзал, то есть зачем ему понадобилось вернуться на ту же дорогу, по которой он только что шел? Прокурор Дадашлы выдвинул средний ящик письменного стола, вытащил сигареты и предложил Гюндюзу.

— Большое спасибо, — поблагодарил Гюндюз. — Не курю.

Прокурор положил сигареты на письменный стол.

— Я тоже не курю, — сказал он и, поднявшись из-за стола, подошел к печке, помешал кочергой угли и, выпрямившись, посмотрел на следователя по особо важным делам.

— Значит, Гемерлинского убили с другой целью? И, чтобы запутать следствие, из карманов у него вытащили часы и портмоне?

Наступило молчание. Чтобы ощутить издевку в словах прокурора Дадашлы, вовсе не надо было быть семи пядей во лбу. Молчание нарушил сам Дадашлы:

— Но это же штамп из коллекции дилетантов, сочиняющих детективы, товарищ следователь по особо важным делам...

Взглянув на опухшее лицо прокурора, Гюндюз улыбнулся:

— Но что такое штамп? Штамп, стандарт, шаблон, трафарет — это все то, что мы ежедневно видим, с чем мы сталкиваемся постоянно, разве не так?

Прокурор Дадашлы ответил на вопрос следователя по особо важным делам не сразу.

— Конечно, — произнес он, — от ваших вопросов так просто не отмахнешься. Они выглядят справедливыми. На пути к истине миновать их нельзя. Но ведь можно задать и совсем иные вопросы, совсем иные «зачем»? Если вор Имаш не замешан в этом деле, зачем ему скрывать, что он был на вокзале? Должна же у него быть хоть какая-то причина, чтоб скрывать это.

Прокурор Дадашлы подошел к письменному столу и, облокотив на него обе руки, нагнулся к следователю по особо важным делам.

— Я-то людей знаю, — обиженно сказал он, — таких, как Имаш, я хорошо знаю. Насквозь их вижу, всех этих сукиных детей! Простите, но голодного волка к деревне тянет. Засел на вокзале, видит, человек из Баку приехал. На руке золотые часы, откуда ему знать, что приезжий живет на пенсию, а в кошельке у него всего тридцать рублей. Вот он и ограбил его, и представьте себе, даже не подозревая, что сейчас же он его и убьет — нет, всего лишь завладеет имуществом, ну а остальное уже, так сказать, по привычке... У старика дома сердце схватило. Тут ваш вопрос начинается. Так или иначе, Гемерлинский вышел из дому. А вор-то от холода дрожит, в кармане у него ни шиша, и вдруг такая везуха — счастье само прет навстречу. Может, даже остановил старика, о мировых проблемах с ним заговорил. А потом и прикончил! Могло же все так произойти, клянусь честью, могло! Я их насквозь вижу, всех этих... — Прокурор Дадашлы чуть было не произнес какое-то откровенно смачное слово, но проглотил его и спросил: — Или не могло?

Следователь по особо важным делам Гюндюз Керимбейли улыбнулся.

— Все это россказни, — повторил он. — И то, что вы описали, и мои собственные предположения... — Затем, поднявшись, подошел к телефонному аппарату. — Можно отсюда по автомату позвонить в Баку?

— Нет, — ответил следователь Джаббаров. — Баку нужно заказать. Нас быстро соединяют.

Прокурор Дадашлы, пытаясь пошутить, спросил:

— Опять конспирация?

— Нет никакой конспирации. С домом хочу поговорить, с детьми.

И Гюндюз взял телефонную трубку.

9

Гюльдаста разожгла в пристройке очаг.

Дядя Фаттах, раскуривая трубку, выговаривал гонявшемуся во дворе за большим петухом Муршуду:

— Даже такое простое творение аллаха поймать не можешь.

Гюльдаста, ставя на огонь наполненный водой медный казан, сказала:

— Это не петух, сотворенный аллахом, а сам гнев аллаха. Разве с ним справиться ребенку?

Маленькая девочка с привязанной левой рукой подошла к дяде Фаттаху:

— Открой руку. Я поймаю.

Дядя Фаттах, погладив ребенка по голове, сказал:

— Ну и хитра, и в кого ты такая пошла?

Гюльдаста засмеялась:

— В кого же, как не в тебя, муж? Тебе ли не знать?

Малышка сказала:

— Я похожа на джыртана[7].

Дядя Фаттах взял девочку на руки:

— Нет, ты непохожа на джыртана, ты самый джыртан и есть!

Муршуд, кувыркнувшись, схватил петуха за хвост, но и на этот раз не смог удержать его в руках. Петух, раскричавшись, вырвался и убежал.

Чаша терпения дяди Фаттаха лопнула:

— Эй ты, недотепа, день проходит, сейчас придет гость!..

Муршуд снова ринулся за петухом.

10

Снег перестал валить, но небо было сплошь серым, и на этом безрадостном фоне с трудом различался дым, идущий из разбросанных по деревянным крышам труб. Едва поднявшись, дым смешивался с тяжелыми тучами, проходящими над райцентром; тучи стелились над самыми дымоходами.

В верхней части городка трубы были закутаны туманом.

И эти мокрые деревянные крыши, и туманные горы, и все, что виднелось сейчас вокруг, — все мечтало о солнце.

Имаш, сидя на корточках в нижней части своего двора, обстругивал края только что поставленных дверей и не сразу увидел стоявшего возле забора, перед которым росли кусты ежевики, Гюндюза Керимбейли.

— Успеха трудам праведным! — обратился Гюндюз к не обращающему на него никакого внимания хозяину.

Имаш не ответил, еще усерднее занимаясь своим делом.

Тогда Гюндюз Керимбейли подошел к калитке и приоткрыл ее:

— Войти можно?

Имаш, оглянувшись, посмотрел на навязчивого гостя и кивнул головой.

— Салям алейкум, — поздоровался следователь по особо важным делам.

Имаш молча кивнул.

Гюндюз сначала взглянул на Имаша, придерживающего коленями новую дверь, затем осмотрел аккуратный дворик, где все было на своем месте.

— Если сегодня вы не расположены разговаривать, я пойду, — сказал он.

Продолжая строгать, Имаш высказался:

— Сегодня уйдешь, завтра вернешься, начальник!

— Вернусь вряд ли, а вот вызову, это точно! — улыбнулся своей особенной улыбкой Гюндюз Керимбейли. — Как вы узнали, что я начальник?

— Много ваших встречал, — сказал Имаш. — Как увижу, сразу усекаю. Овчарки, начальник, нюхом след берут, а я тоже: раз дыхну и с ходу вас чую.

Видимо, и следователь по особо важным делам хорошо знал людей вроде Имаша и умел с ними разговаривать. Засунув руку в нагрудный карман пальто, он извлек оттуда удостоверение и, подержав его перед глазами Имаша, сразу приступил к делу:

— Где вы были двадцать пятого ночью?

Имаш все еще не оставлял своей работы.

— Двадцать пятого? Откуда мне знать, начальник, я человек не рабочий, кто его помнит, где меня носило.

— Вот вы и вспомните.

— А в чем дело, начальник? Что, опять у кого-то украли козу или корову?

Гюндюз, пропустив мимо ушей откровенную издевку Имаша, с еще большей настойчивостью повторил:

— Где были вы в ночь на двадцать пятое число, когда был убит дед учителя Фазиля Гемерлинского?

Рука Имаша бросила дверь, и на его худой жилистой шее заходил кадык.

— Ты что это хочешь сказать, начальник?

Следователь по особо важным делам резко повысил голос:

— А то и хочу сказать, что к незнакомому человеку на «ты» вам бы лучше не обращаться! Мы что, друзья большие были?

Имаш не отвечал.

— Я вас спрашиваю, друзьями мы были? Отвечайте!

Имаш и сам не заметил, как приподнялся на ноги и произнес:

— Нет.

— Вот и потрудитесь тогда говорить на «вы»!

Имаш, отряхивая коленки брюк, сказал:

— Извините.

— Так где вы находились двадцать пятого числа ночью?

Вытащив сигарету из кармана, Имаш чиркнул спичкой и, затянувшись, немного пришел в себя:

— В тот вечер... двадцать пятого, я был дома... спал...

— Дома у вас могут подтвердить это?

Имаш молчал.

— А сестра как? Она это подтвердит?

Имаш со злостью шмякнул о землю только что зажженной сигаретой.

— Ее вы не трогайте! — вскричал он. — Она мне не чета! Чистый человек...

Гюндюз Керимбейли направился к воротам.

— До свидания. Мы еще, должно быть, увидимся. — Потом, приостановившись на мгновение, добавил; — Больше всего в мире я не люблю ложь. Запомните это.

Имаш поплелся за ним.

— Как только вскочит у человека на глазу бельмо, — заныл он, — так он и пропал...

Гюндюз повернулся в его сторону:

— Почему вы нигде не работаете?

Чувствуя, что не выдерживает больше взгляда этого молодого начальника, Имаш отвел глаза в сторону.

— В нашем районе лучше человеку подохнуть, чем потерять доброе имя. Человека ославили вором. Кто теперь здесь даст работу вору Имашу? Кто захочет работать вместе с вором Имашем? Эх... — Имаш махнул рукой и, опять вытащив из кармана сигарету, закурил. — Я вот вам говорю о том, что снаружи горит, а о том, что внутри, молчу... — Он вдруг рассердился на самого себя, видимо, за то, что так разоткровенничался. — Знаю я, это все проделки учителя! Он и послал вас ко мне! Но ничего из этого у вас не выйдет! — Имаш немного повысил голос. — Я уже говорил! — Нагнувшись, он поднял валявшийся на земле рядом с ямой большой заржавленный нож и с размаху метнул его в дверь. Нож вонзился в дверь, и заржавленная, грязная рукоятка пронзительно задрожала. — Я ему уже говорил, что...

Следователь по особо важным делам оборвал его,

— Сколько вам лет?

Имаш, замолчав, захлопал глазами. Наверное, он соображал, что за хитрость таится за этим вопросом. Потом ответил:

— Уже больше пятидесяти...

Выходя из дворовой калитки, Гюндюз Керимбейли сказал:

— И когда вы о себе подумаете? Пора ведь уже.

И, не попрощавшись, удалился.

Стоя у забора, Имаш некоторое время смотрел ему вслед, потом повернулся, подошел к яме и, вытащив сигарету изо рта, со злостью швырнул ее в грязь.

Из двери торчала рукоятка воткнутого ножа.

11

Войдя с холода в жарко натопленный кабинет прокурора Дадашлы, Гюндюз Керимбейли прежде всего невольно взглянул на весело потрескивающую печь. Конечно, это не осталось не замеченным прокурором Дадашлы, и он гордо вскричал:

— Да, хорошо горит, — а затем указал на молодого человека, сидевшего за длинным столом напротив инспектора уголовного розыска Джаббарова. — Эксперт ждет вас.

Гюндюз Керимбейли, снимая пальто, пожал руку молодому человеку. Тот представился:

— Судебно-медицинский эксперт Кязимов.

Следователь по особо важным делам решил не терять времени.

— Товарищ прокурор, если вам не трудно, покажите мне дело, открытое в связи с убийством Гемерлинского.

Прокурор Дадашлы протянул лежащую перед ним папку Гюндюзу.

— Вот, пожалуйста. Мы здесь тоже ворон в небе не считаем. Делом занимаемся.

Гюндюз Керимбейли слегка улыбнулся и, взяв папку, сел рядом с Кязимовым. Из папки он вынул заключение судебно-медицинской экспертизы:

— По вашему заключению, Гемерлинский был убит ножом, по форме своей напоминающим финку?

— Да, это так.

— Острая сторона ножа при ударе оказалась вверху?

— Так точно.

Гюндюз повернулся к прокурору Дадашлы:

— Нож вошел глубоко. Вы поэтому считаете, что убийца человек высокого роста?

Прокурор Дадашлы сказал:

— Конечно. Вряд ли Гемерлинский присел под дождем на улице, мол, не удобнее ли вам так будет — садануть меня ножом сверху вниз.

— Но дело как раз в том, что Гемерлинского вовсе не ударили ножом. Нож был брошен! — Поднявшись, Гюндюз Керимбейли вытащил из кармана лежащего на диване пальто большой охотничий нож. — Вот что я купил сегодня в вашем универмаге. Их там полно, — с ножом в руке он приблизился к судебно-медицинскому эксперту. — Примерно таким ножом и убили, не так ли? Видите? Одна сторона острая, другая — тупая.

Эксперт Кязимов в замешательстве оглядел охотничий нож.

— Да, — согласился он. — Убили именно таким ножом.

Следователь по особо важным делам посмотрел на растерявшегося вконец прокурора.

— Ни один убийца не наносит удар так, чтобы тупая сторона была обращена вниз. — Он взялся за рукоятку и поднял нож вверх. — Вот как его приходится держать... Иначе никак невозможно.

Ни слова не сказав, прокурор Дадашлы вытащил из папки фотографии и, будто впервые их увидев, по одной просмотрел. Затем поднялся, взял нож, протянутый ему следователем по особо важным делам, ухватился мясистыми пальцами за рукоятку и, как только что показывал Гюндюз, поднял нож вверх. На мгновение с лица его исчезла привычная ласковая улыбка, будто он действительно хотел кого-то ударить, и он сказал:

— Спорить здесь не приходится. Все правильно. Метнул, сукин сын, а когда увидал, что старик готов, вытащил.

Прокурор Дадашлы произнес эти слова так, будто за игрой в шахматы подставил своего ферзя прямо под пешку, бей, мол, а теперь, заметив свою оплошность, растерялся.

Поднявшись из-за стола, он направился к печке, вышагивая легко и изящно, будто и не владел телом в сто тридцать килограммов.

Гюндюз улыбнулся:

— Так кто же в вашем районе так бросает ножи?

Прокурор Дадашлы, орудуя возле печки кочергой, ответил:

— Любителей таких забав не знаю, но Фазиль Гемерлинский организовал в школе секцию- стрельбы из лука.

Следователь по особо важным делам Гюндюз Керимбейли тоже подошел к печке и, наблюдая, как прокурор, пригнувшись, помешивает кочергой угли, спросил:

— Кстати, вы знаете? Гемерлинский раньше работал в милиции.

Прокурор Дадашлы оторвал свой взгляд от огня и снизу вверх посмотрел на следователя по особо важным делам, как бы интересуясь, а что, собственно, стоит за этой новостью.

Гюндюз обратился к Джаббарову:

— Вам необходимо сегодня же отправиться в Баку. В архиве Министерства внутренних дел познакомитесь с документами Гемерлинского. Сейчас мы с вами все подробно обсудим.

12

У самых ворот дома стояла самодельная скамья — длинная доска, прибитая к двум коротким топчанам. Это было место постоянных встреч городских кумушек.

Три-четыре старухи, воспользовавшись прояснившейся погодой, собрались здесь. Фатьма не торопилась высказаться:

— Бандита, что убил здесь дедушку учителя, найдут не сегодня-завтра! Из Баку большой начальник приехал. Говорят, раз взглянет человеку в глаза и уже знает, что ты за человек! Из какого гнезда птичка вылетела! Эх дела... Человека убили, а внук его с сестрой ворюги любовь крутит! С утра до вечера вдоль по бережку ручка к ручке...

Одна старуха спросила:

— Откуда знаешь, Фатьма, что так говоришь?

Другая заметила:

— Чего Фатьма не знает, курица склюет.

Фатьма не унималась:

— Вот этими самыми глазами видела. Своими глазами видела: бессовестные обнимаются у реки.

Тетя Айна не поверила:

— В такую-то погоду?

— Их кровь греет, что им погода, — сказала, Фатьма. — Какая там погода, если обнимается сестра ворюги Имаша?

— Значит, ты хочешь сказать, что эта учительница Саадет даже хуже Зибы? — снова спросила тетя Айна.

Фатьма аж подскочила от злобы, будто слова раскаленным углем прижгли ее рану.

— Послушай-ка, женщина! Клянусь аллахом, я так тебя сейчас клюну, что все материнское молоко, которое ты сто лет назад высосала, польется из твоего носу. Какое мне дело до Зибы! Кто она мне такая, что ты меня ею попрекаешь, а?!

Если б у ворот не притормозил грузовик Джеби, наверное, женщины б перессорились.

Джеби выпрыгнул из кабины, не поздоровавшись, вошел во двор, и Фатьма, сразу же засеменив вслед за сыном, поднялась по деревянной лестнице на второй этаж.

Джеби снял с себя шоферскую куртку, кинул ее на тахту, стоящую на веранде, и расстегнул ворот рубашки. Нагнувшись над умывальником, сполоснул себе лицо.

Фатьма подала на четырехугольный стол зелень, хлеб, соль, перец и похвалилась:

— Хороший пити я приготовила. Мясник Абыш сегодня зарезал сладкого барана, я взяла грудинку. Сейчас принесу.

Джеби, ничего не ответив, сел за стол, взял пучок зелени, сложил его пополам и, обмакнув в соль, начал есть.

Фатьма принесла миску с дымящимся пити, поставила ее перед сыном, а сама села на подушечку, лежащую на деревянной табуретке.

Джеби, зачерпнув ложкой пити, откусил хлеба и, прожевывая, сказал:

— Вижу, тебе есть что рассказать.

Фатьма, вытирая высохшими, почерневшими от времени и забот пальцами цветную клеенку на столе, спросила:

— Почему не в настроении сегодня?

— Говори, говори...

— Так... — сказала Фатьма. — Что мне рассказывать-то? Только что опять мать Шамистана Гуту раскудахталась. И эта толстуха Айна тоже вот...

— Что она?

— Так... Что ей сказать? Опять Зибой меня попрекала.

Джеби, едва поднеся ложку ко рту, с отвращением швырнул ее в миску.

— Еще что-нибудь можешь рассказать?

Джеби не сказал ничего больше, но Фатьма поняла, что, если-еще раз упомянуть имя Зибы, наверняка начнется скандал.

Сын снова принялся за пити.

Фатьма спросила:

 — Почему хлеба не накрошишь?

Джеби не отвечал.

Поерзав на табуретке, Фатьма снова подала голос:

— Дочку Сальбиназ обручили с сыном Аббасели. Говорят, недотепа он, жалко такую девушку!.. Хорошая девушка, я видела в бане...

Джеби хлебал суп. Наступило молчание, и это молчание вновь нарушила сама же Фатьма:

— По делу убитого на нашем углу из Баку большой человек приехал. Говорят, не сегодня-завтра найдет, кто убийца.

На этот раз Джеби так грянул ложкой о миску, что пити брызнул во все стороны. Ничего не сказав, он встал, взял с тахты кожаную куртку и, быстрыми шагами выйдя с веранды, спустился во двор.

Фатьма необыкновенно поразилась действиям сына. Джеби, ловко вскочив в кабину, завел мотор: машина рванулась с места.

13

В Баку был солнечный день. Даже не представлялось, как это после такого мокрого снега, холода, грязищи где-то действительно могло взойти солнце.

Едва только красный свет светофора приостановил мечущиеся во все стороны автомобили, инспектор уголовного розыска Джаббаров, перейдя улицу, быстрыми шагами поднялся по ступенькам Министерства внутренних дел.

14

Уже смеркалось... С пеной несущаяся сейчас река засверкает и заблестит в наступившей кругом темноте. Слышались только шелест реки да доносящиеся порой из леса вскрики кукушки — ни шума машин, ни звуков радио, ни городской суеты. Даже шаги здесь тонули в тиши — растущий повсюду мох скрадывал их шуршание. Следователь по особо важным делам Гюндюз Керимбейли шел вдоль реки, мимо голых, унылых деревьев. Ничто не тревожило покоя, чистоты, цельной умиротворенности дремлющего мира. Оказавшись наедине с природой, человек не в силах был в эту пору вторгнуться в ее сон.

Засунув руки в карманы пальто, Гюндюз осторожно шагал по засыпанной прелыми листьями тропинке. Он смотрел на реку, на деревья, на кусты ежевики и дикого крыжовника. Казалось, он всем своим существом находился сейчас в объятиях этой тихой, чистой и непорочной природы. По-видимому, и мысли его тоже остановились здесь, хотя, может быть, он и вспоминал о другом. Действительно, отчего, когда царят вокруг такая тишина, мир и целомудренность, человек убивает человека? Почему один человек становится кровавой бедой для другого?

Учителя Фазиля и Саадет он увидел первым. Они тихо брели навстречу Гюндюзу. Даже издали по их походке было заметно, что они будто отгородились своей близостью от всей вселенной, так они погрузились друг в друга. Когда учитель Фазиль и Саадет заметили Гюндюза, они о чем-то перемолвились: о чем именно, было, разумеется, не понять, зато нельзя было не догадаться, что неожиданной встрече со следователем по особо важным делам среди безлюдной тиши влюбленные не порадовались...

Когда они подошли к следователю и, конечно же, поздоровались, Гюндюз, улыбаясь, сказал:

— Прошу мне поверить, встреча наша чистая случайность.

Ни учитель Фазиль, ни Саадет не нашли в себе сил улыбнуться ему в ответ. Учитель Фазиль проговорил:

— Все в мире начинается именно со случайности...

— Да, от случая зависит многое, — согласился Гюндюз Керимбейли.

Учительница Саадет сочла необходимым попрощаться:

— До свидания. Мне надо идти.

Следователь по особо важным делам не мог не почувствовать себя неловко:

— Я просто прогуливался. Мне б не хотелось вам мешать...

— Все равно здесь мы обычно расстаемся друг с другом, — сообщил ему Фазиль. — Когда нас вместе видят в райцентре, от сплетен несдобровать.

Учительница Саадет попрощалась еще раз и покинула их.

Учитель Фазиль продолжал стоять возле Гюндюза. Некоторое время никто из них не проронил ни слова. Затем Гюндюз, нагнувшись, поднял с земли палку и, глядя на реку, медленно зашагал дальше. Учитель Фазиль двинулся рядом с ним.

Гюндюз спросил его:

— Вы что-то хотите мне сказать?

— Да нет, у меня... у меня ничего такого для вас нет. А у вас, наверное, опять ко мне дело... Завтра, наверное, из-за меня и в школу пришли бы...

Гюндюз Керимбейли опять улыбнулся ему своей доброй улыбкой.

— Не обижайтесь, — сказал он. — Сегодняшний мой разговор с учительницей Саадет был крайне полезен.

— Узнали что-нибудь новое? — в голосе учителя Фазиля зазвучала откровенная ирония.

— Конечно, узнал.

— А что, например?

— Ну, например, узнал, — Гюндюз внимательно посмотрел на учителя Фазиля, — что она вас очень любит.

Теперь учитель Фазиль уже ничего не сказал. Видимо, он уже уловил главное: когда говоришь с таким человеком, иронию свою лучше поприпрятать — это тебе не директор школы и не инспектор районного отдела образования. Наконец он выдавил из себя:

— Большое спасибо за информацию.

Пожалуй, такой разговор был не по душе Гюндюзу Керимбейли. Терпение у него лопнуло.

— Послушайте, молодой человек! — остановившись, Гюндюз взглянул прямо в глаза учителю. — Или вы полагаете, что мне доставляет удовольствие вмешиваться в дела посторонних людей? Пытать, кто кого любит, а кто кого нет? И что за человек чей-то брат?

Учитель Фазиль не отвечал.

Продолжая вышагивать ровными шагами, Гюндюз Керимбейли уже доверительно продолжал:

— Но мне действительно нужно вам кое-что сказать... Надо вас спросить об одной вещи, точнее, снова спросить.

Он замолчал и, поигрывая палкой, некоторое время не произносил ни слова, продолжая идти вперед.

Постепенно темнело.

— Вспомните-ка хорошенько. От сказанного вами зависит многое. После того как ваш дед сошел с поезда, — Гюндюз выговорил эти слова с особым ударением, — и вплоть до момента, когда вы вошли в комнату, с кем-нибудь вы встретились? Кого-нибудь видели? Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить все подробности этой ночи, все подробности. Не торопитесь.

Они шли рядом, и учитель Фазиль, опустив лицо в землю, ничего не говорил. Наконец он сказал:

— Нет, мы ни с кем не встречались...

— И никого не видели?

Фазиль снова некоторое время помолчал:

— Нет!

— Но ведь не может же быть, чтоб вы никого не видели?

— Зимой погода плохая, к тому же была ночь... В райцентре в такое время никого уж нет. То есть на улице никого нет, вне домов, я имею в виду...

— На вокзале никого не было?

— Нет...

— А служащие вокзала?

— Служащие, наверное, там были...

— Вот видите...

— Этих людей я не знаю, может, они даже и были совсем рядом с нами, не обратил внимания...

— А на улице? Когда шли домой?

Строгие и быстрые вопросы следователя по особо важным делам заставили учителя Фазиля призадуматься. Теперь он пытался представить себе все подробности зловещей ночи.

— Дядю Фаттаха, сторожа, видели около книжного магазина, даже поздоровались с ним.

— Видите, по одному и вспоминаются. Еще кого-нибудь видели? Вот из таких пропущенных вами людей?

Фазиль опять немного помолчал:

— Тетю Айну. Тоже поздоровались и поднялись наверх. Потом тетя Айна принесла нам чай и, увидев, что дедушка вышел из дому, удивилась, куда это он, мол, в такую погоду?..

— Ну вот, двое уже... Еще?

Учитель Фазиль остановился и внезапно сказал:

— А я знаю, что вы хотите услышать!

Гюндюз тоже остановился и улыбнулся:

— Интересно. Вы уже знаете, а я все еще никак не могу разобраться в своих мыслях...

Учитель Фазиль, наверное, посчитав слова Гюндюза коварной ловушкой, огорчился:

— Не считайте меня наивненьким простачком. Моя жизнь никакого отношения к убийству моего деда не имеет.

— Ну это еще как сказать, — заметил Гюндюз.

Учитель Фазиль, как бы не веря своим ушам, посмотрел на следователя и хотел что-то ему возразить, но Гюндюз не дал ему возможности договорить:

— Это еще как сказать, есть ли связь между вашей жизнью и нашим сегодняшним разговором.

Учитель Фазиль уставился в сторону реки, уже начинавшей блестеть с наступлением темноты, и вымолвил:

— Имаш на вокзале был.

— Так! Теперь трое...

Учитель Фазиль вновь изумленно повернулся к следователю по особо важным делам Гюндюзу Керимбейли. Конечно, он никак уж не ожидал, что только что произнесенные им слова, его последнее сообщение будут восприняты столь спокойно.

Гюндюз уточнил:

— Отчего вы это скрывали?

— Не хотел, чтобы в эту историю впутали Саадет. Не хочу, чтоб ее именем забавлялись в нашем райцентре.

— А что Имаш делал на вокзале?

— Стоял у кассы и смотрел на нас.

— Он в открытую рассматривал вас?

— Да.

— А потом?

— Потом он ушел.

— Больше его не видели?

— Нет, — поколебавшись, учитель Фазиль с видимым усилием добавил: — Но он никакого отношения к убийству не имеет... Он очень любит Саадет. И такое не сделает... Дедушку ограбили.

— Кружок стрельбы из лука в, школе организовали вы?

Фазиль Гемерлинский опять удивленно посмотрел на следователя по особо важным делам.

— Да. А что?

Гюндюз Керимбейли собирался еще о чем-то спросить, но в этот момент сзади послышался голос Муршуда:

— Дядя Гюндюз! Дядя Гюндюз!

Муршуд, запыхавшись, подбежал к ним и выдохнул:

— Наш прокурор ищет вас. Человека домой посылал. И машина его по улицам вас ищет.

15

Когда Гюндюз Керимбейли вошел в кабинет, прокурор Дадашлы посмотрел на него со своего места снизу вверх, хитро улыбнулся, и, естественно, как и мы, следователь по особо важным делам не мог не догадаться: есть какая-то новость, причем хорошая новость. Весь мясистый лик прокурора Дадашлы сейчас откровенно провозглашал: пре-крас-на-я но-вость.

Дадашлы кивнул на сидящего перед ним младшего лейтенанта Гасан-заде.

— Чтоб ни дня не прожить без милиции! — сказал он и, натужась, попытался как можно глубже втянуть в себя живот, чтобы вытащить ящик письменного стола. — Вас ожидает сюрприз.

Увидев Гюндюза, младший лейтенант встал и продолжал стоять по стойке «смирно».

Подойдя к столу, следователь спросил:

— Часы?

Дадашлы, оторвав взгляд от ящика, посмотрел на этого выглядевшего намного моложе своих лет бакинца и, в свою очередь, спросил:

— Это как называется? Телепатия?

Гюндюз улыбнулся:

— Интуиция.

Прокурор Дадашлы обменялся взглядами с младшим лейтенантом и покачал головой: вот-де, мол, товарищ младший лейтенант, какие чудеса происходят на свете. Затем он вытащил из ящика золотые наручные часы и положил их на стол.

Гюндюз взял часы и взглянул на них с таким интересом, будто эти золотые часы сейчас и поведают ему все, что с ними произошло, по порядку.

Поднявшись, Дадашлы засунул руки в карманы брюк, обойдя стол, подошел к Гюндюзу и воззрился через голову следователя по особо важным делам на часы так, будто узрел их впервые. Потом он вынул правую руку из кармана и положил ее на плечо младшего лейтенанта.

— Садись, — разрешил прокурор. — Ты читал «Принца и нищего», Гасан-заде?

— Читал, товарищ прокурор, — четко отрапортовал милиционер.

— Майлса в этой книге помнишь?

Гасан-заде несколько смутился:

— Я, товарищ прокурор, ее давно читал.

— Этому Майлсу было дано дозволение в любое время сидеть в присутствии королей Англии. — Прокурору Дадашлы так понравились собственные слова, что он громко засмеялся. Находка золотых часов его явно обрадовала, он снова погрузил руку в карман и продолжал любоваться часами. — Наш младший лейтенант товарищ Гасан-заде обладает таким подходом к людям, что никогда не ожидаешь, с каким он уловом вернется. Вот и Зибу он взял тоже совсем неожиданно.

Положив часы на стол, Гюндюз повернулся к младшему лейтенанту:

— Слушаю вас.

Его деловитость не очень-то повлияла на Дадашлы. Прокурор решил отвечать сам вместо младшего лейтенанта:

— У нас в райцентре есть некая Зиба, на вокзале пирожки продает. Так она на вокзале и хотела эти часы сплавить кому-то из проезжающих. — Дадашлы вновь взглянул на младшего лейтенанта. — Попробовала, да наш смелый Майлс, как горный орел, пал на ее голову!

Гюндюз Керимбейли по-прежнему безо всякой улыбки спросил:

— Она какое-нибудь объяснение дала?

На сей раз серьезность в его голосе повлияла и на прокурора Дадашлы, и он, пройдя за стол и рассаживаясь в кресле, сказал:

— Утверждает, будто она их нашла.

Младший лейтенант, наклонившись, достал из портфеля, поставленного им у ног, листок бумаги и протянул его следователю по особо важным делам.

— Пожалуйста, — доложил он. — Вот ее показания.

— Не нужно, — сказал Гюндюз. — Где она живет, эта Зиба?

Гасан-заде поднял с пола портфель.

— Если позволите, я провожу вас.

16

Потихоньку погода снова начинала хмуриться, и хмурость эта отчетливо проступала на фоне загорающихся электричеством окон, она будто предвещала: еще немного — и липкий снег опять загонит жителей городка в их дома.

Младший лейтенант Гасан-заде, шагая рядом с Гюндюзом, спросил:

— В столице вы тоже не пользуетесь автомобилем, товарищ Керимбейли?

— Когда надо, сажусь, конечно. В Баку обойтись без машины задача невыполнимая. Но я не люблю ни машин, ни троллейбусов, ни автобусов.

Младший лейтенант буквально впивался в каждое слово прибывшего из Баку известного криминалиста и, несомненно, из каждой его реплики извлекал для себя поучение и мораль. Несколько смущаясь, он произнес:

— Знаете, наш райцентр хороший город. Есть где в нем погулять. И люди здесь хорошие...

Гюндюз, окинув взглядом младшего лейтенанта, улыбнулся и сказал:

— Иначе я и не думаю.

Гасан-заде все еще стеснялся.

— Знаете, — сказал он, — чувствуешь себя как-то непривычно... Первый раз вы сюда приехали. Впервые видите эти места, этих людей... А ищете среди них убийцу...

— Такая уж у нас работа, лейтенант. — Гюндюз, конечно, сознательно опустил слово «младший». — И у вас, и у меня, и у всех нас... Вам сколько лет?

— Двадцать четыре.

— Еще все впереди, лейтенант. Много еще людей увидите, со многими делами столкнетесь, и сердце у вас частенько еще будет прихватывать горечью, но одного у вас не должно быть — неудовлетворенности. Не надо себя жалеть, как же это так, что я, мол, всю жизнь посвятил такому занятию, а люди выращивают цветы, пишут книги, дают концерты... Я же денно и нощно караулю воров, поджидаю убийцу и в мыслях своих подозреваю чуть ли не каждого, а потом выясняется, что и правонарушитель-то вовсе не тот человек, которого я подозревал, а совсем другой. Необходимо когда-нибудь обо всем об этом передумать. И никогда уже себя не жалеть. А знаете, что для этого нужно?

Младший лейтенант, ничего не ответив, посмотрел на следователя по особо важным делам.

Опять улыбнувшись, Гюндюз продолжал:

— Для этого нужно очень любить людей. И вот эту серую хмарь любить, и те горы любить... Пожалуй, мои слова несколько похожи на менторское наставление, да? Но ведь я и на юридическом факультете долгое время преподавал.

Младший лейтенант сказал:

— Знаю. Вы ведь один раз даже к нам в школу приезжали. Я же учился в Мардакянах в школе милиции. Наш начальник пригласил вас прочесть нам лекцию. Тогда вы раскрыли дело валютчиков.

Гюндюз Керимбейли не поддержал разговора и посмотрел в сторону гор, чернеющих над, деревянными крышами. После слов, сказанных им младшему лейтенанту, и эти горы, и деревянные крыши, и светящиеся во мгле окна, и будто отторгнутые неярким оконным светом сумерки стали для него еще роднее. Очевидно, в натуре следователя по особо важным делам наряду с педагогическими наклонностями многое оставалось еще и от студенчества.

Младший лейтенант, показав на железные ворота двухэтажного дома, сказал:

— Пришли. Это дом Зибы.

Первый этаж этого дома служил гаражом, из окна второго этажа падал свет.

— Что ж, у нее и машина есть?

— Нет, это не ее, это Джеби «Москвич», старенький.

— Кто это Джеби?

Младший лейтенант засмущался:

— Так, шофер. Работает в колхозе на грузовике.

— Тот самый Джеби, что сын Фатьмы?

Младший лейтенант удивленно воззрился на Гюндюза:

— Да.

— А зачем же он здесь свою машину держит?

Младший лейтенант не ответил и, когда они подошли к воротам, открыл калитку, заглянул во двор и позвал:

— Зиба! Эй, Зиба!

Очевидно, Зиба тотчас же узнала младшего лейтенанта по голосу. С руганью она выскочила на лестничную площадку.

— Ну чего? Чего ты от меня еще хочешь? — крикнула она. — Что я тебе, деньги, что ли, должна? Мало тебе, что с грязью меня смешал?

Заметив вместе с младшим лейтенантом незнакомого человека, она явно насторожилась и, попритихнув, оглядывала их.

Гасан-заде выступил вперед:

— Товарищ Керимбейли прокурор, приехал из Баку. Сам с тобой желает поговорить.

— Пусть желает, да...

Гюндюз Керимбейли, прищурившись, посмотрел на Зибу и уверенно попросил:

— Можно к вам подняться наверх?

— Можно, конечно, почему нельзя...

Поднявшись наверх, они вошли в комнату.

Зиба крепко перетянула себе лоб полотенцем, а изо всех ее причитаний и воплей было ясно — болит у нее голова. Но вот странно: голова у этой женщины, может, и правда сильно болела, но неистощимые ее ахи и охи убеждали только в одном: притворяется, причем притворяется нагло и развязно.

Гюндюз сказал:

— Мы не собираемся отнимать у вас много времени. Мне что-то кажется, будто вы не совсем хорошо себя чувствуете?

Зиба окинула Гасан-заде взглядом, преисполненным ненависти.

— А как же мне еще себя чувствовать? — Она жестом указала на младшего лейтенанта. — Уже и в своей каморке никакого мне покоя от него нет.

Замолчав, она демонстративно обратилась к одному Гюндюзу Керимбейли:

— Садитесь же, что вы стоите?

Гюндюз притянул к себе один из стульев, придвинутых под круглый стол, и уселся на него.

— Большое спасибо, — поблагодарил он. — А вы почему не садитесь?

Зиба, сжимая себе рукой лоб, объяснила:

— Я-то с утра до вечера сижу, — однако, несмотря на то, что с утра до вечера ей приходилось заниматься этим делом, она все ж устроилась напротив Гюндюза.

Младший лейтенант продолжал стоять, облокотившись на подоконник.

Энергично растирая себе лоб, Зиба, будто рассуждая сама с собой, запричитала:

— Ох, взгляни на мои дела, аллах, посмотри на мои силы! Народ празднует, гуляет, а в мой дом прокурор приходит...

Младшему лейтенанту стало неловко за Гюндюза Керимбейли.

— Нехорошие слова говоришь, Зиба.

Зиба, вновь окатив младшего лейтенанта с головы до ног ненавидящим взглядом, бросила:

— А ты заткнись! Только и знаешь, как кот подкрасться да кинуться на шею. Ну погоди еще!

Сравнение Зибы вывело из терпения младшего лейтенанта:

— Что, Джеби скажешь?

Зиба от его слов совсем потеряла голову:

— Ты бы лучше подумал о беде сестрицы своей Гюльяз, чей муж развлекается в городе с девочками!

Гюндюз Керимбейли посмотрел на младшего лейтенанта, и под его взглядом Гасан-заде вынужден был замолчать.

Его отступление Зиба объяснила по-своему.

— Ну чего тебе надо? Что я такого плохого наделала? Часы нашла, а потом захотела продать? Что я, в чужой карман залезла?

Гюндюз подчеркнуто спокойно ее спросил:

— А где вы их нашли?

Зиба пальцем показала на младшего лейтенанта.

— Все выложила ему, — подтвердила она. — Все по порядку написала. Даже подписаться заставил. Что, образования не хватило, плохо написал?

Гюндюз так же спокойно предложил:

— И мне тоже расскажите.

Его спокойствие и скрытая в этом спокойствии уверенность подействовали и на Зибу. Женщина перестала вопить и объяснила:

— Сегодня нашла. Нашла и там же хотела продать. Тут этот... — Зиба взглянула на младшего лейтенанта и с трудом удержалась от смачного словца, — этот... повис надо мной...

— А коробочку куда дели?

— Какую коробочку?

— От часов. Из кожи, маленькая такая, должна была быть коробочка.

— Ах, коробочку... Коробочку я выбросила. Я же не ребенок, чтобы играть с коробочкой от часов!..

— Куда выбросили?

— Откуда мне знать, куда я ее выбросила? Разве на вокзале человек знает, куда что выбрасывает?

Поднявшись, Гюндюз Керимбейли с неожиданной не только для Зибы, но даже и для младшего лейтенанта резкостью сказал:

— Здесь у нас с вами беседа не получается, Зиба-ханум! Продолжим наш разговор в прокуратуре.

Глаза у Зибы полезли на лоб:

— За что же меня брать-то? Что я такого сделала? Человека ограбила?

Наступила недолгая тишина, и эту тишину нарушил голос следователя по особо важным делам:

— Человек, чьи часы вы хотели продать, убит. Я не знаю, вы-то слышали об этом или нет? Но вы говорите неправду. А в таком деле говорить неправду уже тяжелое преступление.

Вновь наступило молчание. Глаза Зибы от беспредельного, невыразимого страха полезли из орбит. Гюндюз внимательно глядел на нее.

Зиба, стащив полотенце со лба, проглотила слюну.

— Я вас не обманываю, — прохрипела она.

— Обманываете! Куда вы выбросили коробочку от часов на вокзале, вы ведь сами не знаете, да? — Следователь по особо важным делам независимо от своей воли повысил голос.

— Да...

— Какого цвета была коробочка?

— Она была в грязи... Грязная была, вот я и не обратила внимания на цвет... Льет в городе, который день льет...

— Пока это единственное правдивое слово, сказанное вами. Действительно, который день льет. Но у этих часов никакой коробочки не было!

— Как это не было?.. Вы же сами сказали, да... — И только теперь Зиба поняла, в чем тут дело, а вместе с пониманием происходящего она поднесла к глазам скинутое ранее со лба полотенце. — Зачем вы пришли сюда? Он что, человека убил, что ли? От меня больше ни одного слова не вырвете!..

Следователь по особо важным делам вышел из комнаты, младший лейтенант Гасан-заде — следом за ним. Пока они сходили с лестницы во двор и направлялись к улице, сверху доносился плач Зибы.

Некоторое время шагали молча.

Опять, как и предполагалось, начал мести снег.

Гюндюз Керимбейли, подняв воротник, сунул в карманы руки. Спустя пару кварталов Гасан-заде не выдержал:

— Зиба неправду говорит, товарищ Керимбейли.

Гюндюз, не отрывая глаз от туфель, спросил:

— Какую неправду?

— Муж моей сестры... Он учится в Москве в аспирантуре...

Гюндюз внимательно посмотрел на младшего лейтенанта.

Гасан-заде добавил:

— К тому же воспитанный парень...

17

Все окна районной прокуратуры, кроме одного, уже погасли. В ярко освещенной комнате друг против друга сидели два человека — следователь по особо важным делам Гюндюз Керимбейли и старший инспектор уголовного розыска Джаббаров.

Гюндюз брал документы из лежащей перед ним папки и внимательно их проглядывал один за другим. Сейчас он был больше похож на молодого ученого, сидящего в библиотеке и собирающего материал для своей диссертации, чем на следователя по особо важным делам.

Капитан Джаббаров не сводил глаз с Гюндюза Керимбейли и, должно быть, был крайне рад, что такого известного следователя столь заинтересовали собранные им и привезенные из Баку документы.

Наконец следователь по особо важным делам сложил все бумаги в папку, некоторое время молча смотрел на капитана Джаббарова и спросил:

— Какая погода в Баку?

Конечно, старший инспектор уголовного розыска ждал от Гюндюза Керимбейли куда более важных вопросов...

— Хорошая, — ответил Джаббаров.

18

Дядя Фаттах, подложив под себя одну ногу, сидел в кресле и, попыхивая трубкой, говорил:

— У меня была бабушка, старуха Набат, как называли ее и старые и малые. Самого Надир-шаха застала на троне, давно уж ей за сто лет было. В зимнюю пору ненастной погодой по вечерам мы собирались вокруг нее. Не знаю, чем была душа этой женщины. До полуночи рассказывала сказки. Начиная с Мелик-Мамеда, охотника Назара и до того, как шах Аббас ткал ковер. Все рассказывала и рассказывала!..

Гюндюз, сидя напротив дяди Фаттаха, пил чай. И Муршуд, пристроившись на деревянной табуретке, уставился глазами в рот отцу. Наверное, рассказы дяди Фаттаха были для него чем-то вроде сказки о Мелик-Мамеде.

— И очень пугливая была женщина. Ночью боялась спускаться одна во двор. Проходила зима; весенними, летними вечерами собирались вокруг, нее: расскажи, мол, сказку. Но, странно, весной и летом не любила она сказки рассказывать. Мы говорили: «Не расскажешь, не будем по ночам с тобой во двор выходить». Ей ничего не оставалось делать, начинала рассказывать... Теперь думаю, зачем это пугали мы бедную старушку... — Дядя Фаттах улыбнулся: — Говорят, у невесты под языком должен быть сахар, а у жены, благо свекровь есть, под языком должна быть хитрость... Так уж устроен мир.

— Эти сказки и я знаю, — сказал Муршуд.

— Конечно, ты знаешь, что тебе делать еще остается... Теперь, куда ни глянь, слава аллаху, сказки в книгах имеются! Еще до того, как в школу пойдете, учитесь читать. А если б нам старуха моя Набат не рассказывала, откуда б вы сказки узнали?

— Я тоже был большим любителем сказок в детстве, — заметил Гюндюз. — Иногда до самого утра их читал. Отец ругается, заглянет, погасит свет в комнате, чтобы спал, а я зажгу ручной фонарик и под одеялом читаю...

Дядя Фаттах вздохнул:

— Эх... Пройдет жизнь, и ничего тебе не останется, как говорят, — затем спросил: — А твой отец жив, сынок?

Гюндюз отвечал:

— Да, жив.

— Такой же старик, как и я? А он кто по специальности?

— Композитор.

И дядя Фаттах, и Муршуд с удивлением посмотрели на Гюндюза, будто отец приехавшего из Баку гостя никак уж не мог быть композитором.

Дядя Фаттах, прижав пожелтевшим от табака большим пальцем горящее отверстие трубки, спросил:

— То есть песни пишет, да?

— Песни, оперы, балет, что хотите! — Следователь по особо важным делам улыбнулся.

Вдруг Муршуд припомнил отца своего гостя:

— Фезли Керимбейли?

— Он и есть. — Доказательство столь великой популярности отца откровенно польстило Гюндюзу.

Дядя Фаттах покачал головой и, не сумев сдержаться, сказал:

— Сынок, а ты-то с какой стати выбрал себе такую специальность?

— Ты же сам говоришь, что так уж устроен мир, дядя Фаттах. Десять лет проучился в музыкальной школе, но музыка дается не зубрежкой — призванием.

— А эта твоя работа далась призванием?

Гюндюз Керимбейли пожал плечами:

— Трудный вопрос задаешь, дядя Фаттах.

— Трудами врагов преодолеешь. В чем затруднение?

— Преступление — такое дело, дядя Фаттах, всегда ищет случая, чтобы открыться, потому что, опять как ты говоришь, так уж устроен мир. Природе преступление чуждо. Человек же составная часть всей природы...

Дядя Фаттах, покуривая трубку, некоторое время молчал, затем указал на окно, в которое лупил мокрый снег.

— Этот наш райцентр, сынок, маленькое местечко. Здесь что-нибудь скрыть невозможно. Теперь все только о тебе говорят. А у слова, знаешь, сынок, есть жила, потянешь — вытянется. Так когда ты подведешь итог этой болтовне, дай бог?

Следователь по особо важным делам, поднеся руку ко рту, зевнул:

— Посмотрим, дядя Фаттах...

— Хорошо б, если б попозже, — сказал засыпающий Муршуд.

Дядя Фаттах с недоумением посмотрел на сына, Гюндюз спросил:

— Почему?

— Потому что и вы тогда подольше останетесь здесь.

Гюндюз громко засмеялся и, поднявшись, потрепал Муршуда по кудрявой голове.

Дядя Фаттах, тоже вставая, вздохнул.

— Очень общительный он у меня паренек, — сказал дядя Фаттах. — Так и льнет к людям. Я тоже таким в детстве был. — Потом подтолкнул сына. — Вставай, вставай, пора уже, скоро полночь будет.

Муршуд поднялся:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, товарищ Муршуд.

Выходя в дверь, дядя Фаттах сказал:

— Ложись! Сегодня ты совсем не кашлял, поправляешься вроде.

Гюндюз отвечал:

— У тебя золотые руки, дядя Фаттах.

— Эх, чем золото, лучше чарыки[8], сынок. Потому что наденешь золотые чарыки, так и видят все, что чарыки, а не золото. Спокойной ночи.

— Будь здоров, дядя Фаттах.

Дядя Фаттах, выйдя из комнаты, закрыл за собой дверь.

Гюндюз, подойдя к окну, посмотрел на улицу.

Свет в райцентре совсем погас.

19

Из ворот дома Зибы вышел какой-то человек и зашагал под глухо падающим мокрым снегом.

В темноте его невозможно было узнать. Вскоре он на ходу вытащил сигарету из кармана пальто, прикрыл ее в кулаке, чтоб она не намокла, и, приостановившись на мгновение, зажег сигарету спичкой. Вспыхнув, спичка осветила лицо Джеби.

20

Наконец-то впервые за долгие дни над городком выглянуло солнце. Казалось, вместе с ним снизошла радость и на деревянные крыши домов, и на улицы. Даже безжизненные деревья, озаренные юными лучами, будто повеселели.

И нависшие над райцентром высокие горы тоже впервые за много дней проглядывались на фоне заголубевшего неба, а снег, лежащий на их вершинах, сверкал теперь как серебро.

Споласкивая тряпку в наполненном водой ведре, пожилой водитель протирал ею кузов большой грузовой автомашины.

— Вот и солнце появилось. Хорошая погода, — сказал он.

Наводящий лоск на стекла своего автомобиля Джеби, не отвлекаясь от дела, отвечал:

— Погода что человек: надеяться на нее не приходится.

— Значит, вы думаете, что людям доверять нельзя? — спросил, невесть откуда взявшись, остановившийся возле машины Джеби следователь по особо важным делам.

Джеби посмотрел на него и наверняка сразу догадался, в чем тут дело. Оглядев Гюндюза с головы до ног, будто намереваясь мгновенно понять, что он за человек, Джеби вытер руки тряпкой и спросил:

— У вас ко мне дело?

Гюндюз достал удостоверение из нагрудного кармана пальто, протянул его Джеби. Тот и глазом не повел на удостоверение.

— Не надо, — сказал шофер. — Я знаю, вы следователь, приехавший из Баку. Я вас сразу узнал. Ждал... — Понятно, что его обо всем предупредила Зиба.

— Не торопитесь?

Джеби бросил взгляд на часы:

— Тороплюсь. Мне надо успеть съездить в село и вернуться обратно.

— Возьмите меня с собой. В такую погоду часок покататься — прекрасная штука.

Джеби совершенно растерялся и пожал плечами:

— Как знаете...

Следователь по особо важным делам, не дожидаясь особого приглашения, поднялся и сел в кабину. И Джеби уселся за баранкой и, протирая стекло с внутренней стороны кабины, повторил:

— На старой мельнице у меня на пять минут дело есть...

— Ничего, я подожду.

— Прямо на дороге... — Джеби казался обеспокоенным. Мотор завелся, и машина выехала из гаража.

Гюндюз, глядя сквозь ветровое стекло на улицу, улыбнулся:

— А вы не ответили на мой вопрос.

Джеби удивленно посмотрел на своего спутника:

— На какой ваш вопрос?

— Насчет недоверия к людям.

Теперь улыбнулся и Джеби:

— Да... Бывает. Ты иногда человека, как аллаха, чтишь, пророком его почитаешь, а потом выяснится: обыкновенный шакал...

— Одного человека, может быть, но не всех же. Как вы считаете?

— Один человек — тоже человек.

Машина ехала по улицам райцентра, и Гюндюз Керимбейли, глядя в окно, отвлеченно молчал. Такое молчание, видимо, было не по душе Джеби, выводило его из себя. Наконец он заговорил сам.

— Я все знаю, — сказал он. — Вы решили со мной проехаться из-за тех часов, что нашлись у Зибы.

Гюндюз только улыбнулся:

— Как говорится, сочетаю приятное с полезным.

Джеби же больше было не до улыбок.

— Ну не она нашла часы, а я их нашел и дал ей. Не может так быть?

— Почему же не может? Если это и вправду так, разумеется, может.

— А если не вправду, что так, тогда как? Тогда я стану грабителем? Убийцей стану?

Следователь по особо важным делам не ответил: видимо, он хорошо знал Джеби. Тот сам расскажет, что считает нужным, остальное ж потом.

Машина покинула райцентр и поехала по еще не просохшему асфальтовому шоссе.

На проводах, тянущихся вдоль шоссе, по одной, иногда по две расселись вороны. Сейчас казалось, будто эти вороны думают, греясь на солнце, о судьбах мира.

Джеби заерзал за рулем, словно хотел устроиться поудобнее, и сказал:

— Ладно, любил я погулять и вообще плевал на все. Люблю поесть, выпить, порой в речах несу что попало, да мало ли что может случиться, но никогда не смогу никого ограбить, а тем более кого-нибудь убить.

Следователь по особо важным делам промолчал.

— Вижу, думаете сейчас, что Джеби не все говорит, что знает.

Машина, оставив за собой поднявшийся над рекой мост, остановилась перед голой ивой.

Показав на стоящую в ста метрах от дороги старую мельницу, Джеби сказал:

— Я сейчас вернусь. У меня там пятиминутное дело, — потом многозначительно улыбнулся. — Джеби — человек честный.

Выключив мотор, он спрыгнул на землю и пошел к мельнице вдоль кустов, растущих по дороге.

Следователь по особо важным делам тоже покинул машину и, пройдя к мосту, облокотился обеими руками на деревянные перила и посмотрел на реку.

Река пенилась, ныряя и исчезая в лесу среди обнаженных деревьев и кустов. Прикорнувшие над лесом подножия гор тихо серели вдали, будто с удовольствием впитывая в себя солнечное тепло.

Снег же, лежавший на вершинах гор, сверкал серебром со своей холодной, величавой высоты. Расположившись на тянущихся вдоль дороги и нависших над рекой электрических проводах, вороны замерли в неподвижности, нежась под внезапным обилием солнечных лучей.

Гюндюз Керимбейли повернулся от моста и, приблизившись к машине, прищурился и посмотрел на солнце. Затем, словно предвкушая наслаждение от представившейся возможности хорошо отдохнуть, широко раскинул руки, блаженно потянулся и взглянул в сторону старой мельницы, куда побрел Джеби. Мельница, будто скорбя о собственной старости и отсталости от жизни, печально-одиноко стояла посреди равнины и смиренно ожидала своего конца.

В этот миг позади мельницы словно мелькнула чья-то тень и пропала в лесу. Она не ускользнула от внимания следователя, и Гюндюз с еще большим напряжением всматривался в сторону мельницы.

Гюндюз откровенно насторожился. Так же внимательно глядя в сторону старой мельницы, он поднял руку, открыл дверцу кабины, и сначала короткий, а спустя некоторое время продолжительный сигнал машины, заглушив шелест реки, отозвался в лесу и в горах. На старой мельнице никто не появился, ни один звук не раздался в ответ.

Гюндюз Керимбейли сначала медленно, а затем все более ускоряя шаг, пошел сквозь кусты к старой мельнице и, остановившись у двери, позвал:

— Джеби!

На мельнице не отозвались. Следователь по особо важным делам толкнул ногой дверь. Дверь заскрипела, и в ее скрипе звучал ужас. Гюндюз прошел во внутреннее помещение мельницы и тут же выхватил из-за пояса пистолет.

Джеби, упав, лежал на деревянных ступеньках лестницы. Вонзившаяся под левую лопатку рукоятка ножа блестела в неровном свете, падающем из крохотного оконца.

Глаза Джеби, словно подивившись своей земной судьбе, были широко раскрыты и так изумленными и остались. Рот тоже был открыт, и хлынувшая из него кровь окрасила в яркий цвет края его одежды и деревянную лестницу.

Мгновенно оглядев пустое помещение мельницы, Гюндюз бросился на лестницу, подбежал к окну: оно было настолько узким, что ни войти, ни выйти через него было нельзя.

Гюндюз выскочил во двор и, обойдя здание, вновь подошел к окну. Внимательно осмотрелся: со всех четырех сторон виднелись только одни голые деревья. На мельнице явно никого не было. Немного постояв в нерешительности, так и не зная, что предпринять, он быстро побежал в сторону машины, бросился в кабину и включил мотор.

Развернувшись, машина помчалась в сторону райцентра.

С небывалой скоростью машина неслась по улицам города. Дети, играющие возле своих домов, прохожие удивленно смотрели ей вслед, не иначе как поражаясь, что ж это такое могло произойти, что вместо Джеби за рулем его машины сидит другой человек да еще и гонит ее так, будто спасается от шайтана.

Младший лейтенант Гасан-заде, направлявшийся, размахивая портфелем, на службу, тоже обескураженно проводил взглядом автомобиль и ускорил шаги.

Гюндюз, остановив машину перед воротами дома Имаша, спрыгнул на землю и, толкнув дверь, вошел во двор.

Имаш окапывал во дворе лопатой корни граната. Разогнувшись, он посмотрел на столь внезапно возникшего следователя по особо важным делам, увидел машину, виднеющуюся из-за забора, и не удержался, чтобы не сострить.

— А где же Зиба? — сказал он с улыбкой. — Джеби в машине нет, так хотя бы Зиба была.

Конечно, сразу было видно, что следователь по особо важным делам вряд ли сейчас рассчитывал, что застанет Имаша за работой в саду.

Вроде бы все стало ему ясным.

Ничего не сказав, Гюндюз повернулся, вновь прыгнул в кабину и тронул машину с места.

Так и не сумев ничего понять, Имаш продолжил свое занятие.

Когда машина резко остановилась перед вокзалом, вылезать из нее необходимости не было — возле пирожкового лотка Зибы не суетилось ни души, а из печки не поднимался горячий пар.

Машина снова рванулась с места и, еще раз проехав по улицам городка, теперь уже остановилась перед домом Зибы. Гюндюз Керимбейли спрыгнул вниз и, толкнув ворота, хотел открыть их, ворота были закрыты. Гюндюз, запрокинув голову, посмотрел на окна, затем несколько раз постучал по воротам железным молотком.

Прохожие, останавливаясь, смотрели то на машину Джеби, то на незнакомого им человека, по нетерпеливому поведению угадывая, что у него какое-то срочное дело.

Следователь по особо важным делам продолжал настойчиво стучать молотком.

Пожилая женщина с полной корзиной в руках, должно быть, возвращающаяся с базара, сказала ему:

— Нет Зибы дома! Только что видела ее по дороге к реке.

Гюндюз посмотрел на женщину, произнесшую эти слова, словно не понял сначала смысла сказанных ею слов. Еще более заспешив, он прыгнул в кабину и рванул машину с места.

Выехав из райцентра, Гюндюз помчался грунтовой дорогой в сторону реки и остановился у опушки леса.

Здесь некогда следователь по особо важным делам встретился с учителем Фазилем и Саадет.

Выпрыгнув из машины, он зашагал среди голых деревьев вдоль реки. Если кто-нибудь посмотрел бы сейчас на Гюндюза Керимбейли, то ничуть бы не усомнился: даже птице, чуть только она шевельнись, было бы не укрыться от его глаз.

Наконец он увидел стоящую под большим дубом Зибу. Зиба со странной грустью смотрела на снежные вершины гор. Обогретые солнечными лучами, заснеженные горы, казалось, сочувствуют печали, томящейся в глазах этой женщины.

Следователь по особо важным делам, стремительно продираясь сквозь кустарник, вдруг что-то увидел за сухими ветвями и громко крикнул:

— Зиба!

Отведя взгляд от гор, Зиба повернулась в сторону заставившего ее вздрогнуть крика, и тут же большой нож вонзился в толстый ствол дуба. Обернись Зиба на мгновение позже, и все было бы кончено.

Женщина не могла оторвать взгляда от все еще дрожащей рукоятки ножа, всаженной в ствол дерева.

Бросившись в гущу кустов и деревьев, Гюндюз Керимбейли несся за бросившим нож человеком.

Меж деревьев иногда показывалась то спина, то голова убегавшего.

Гюндюз Керимбейли крикнул:

— Стой! Стой, тебе говорю!

В правой руке он держал пистолет, а левой прокладывал себе дорогу, стремясь, чтобы сухие ветки не попали в глаза.

— Стой!

Гюндюз дважды выстрелил поверх головы бегущего человека и, прибавив шагу, начал нагонять убийцу.

Скорость преступника постепенно падала. По тому, как учащенно он дышал задыхаясь, чувствовалось, что силы его на исходе. Вдруг он внезапно остановился, ловко нагнувшись, выхватил из давно прогоревшего костра увесистую головешку, обернулся назад и запустил головешкой в Гюндюза.

Вот теперь-то и нельзя было его не узнать.

Человек этот был... дядя Фаттах.

Головешка больно ударила в правую руку Гюндюза Керимбейли и выбила из нее пистолет куда-то между сплетенных по земле корней деревьев. К Фаттаху словно вернулась прежняя сила. Одним прыжком он с необыкновенным для старика проворством бросился на Гюндюза.

— Задушу тебя, сукин сын! — орал он. — Как собаку, тебя разорву!

И он, действительно двумя руками вцепившись в горло следователю по особо важным делам, всей своей тяжестью обрушился на него. Гюндюз упал спиной на землю, жилы на его шее напряглись, глаза, покраснев, налились кровью.

Во взгляде Фаттаха кипели огонь, пламя, злость, ненависть. Будто годами тайно копившаяся в его сердце, иссушающая жажда убийства вдруг прорвалась наружу. Лицо его сияло исступленным, торжествующим сладострастием.

Собрав последние силы. Гюндюз ударом ноги сумел перебросить Фаттаха через себя. Теперь уже Фаттах навзничь упал на землю, но Гюндюзу не удалось навалиться на него. Ловко вывернувшись, Фаттах вскочил на ноги и, соединив обе руки будто для рубки дров, со всего размаху ударил Гюндюза по шее.

— Сукин сын! — сказал Фаттах и снова нанес ему удар по шее.

Гюндюз рухнул на колени. Фаттах нацелился ударить его в третий раз, но тут заметил упавший поодаль пистолет, валявшийся под дубом. На мгновение заколебавшись, он кинулся к оружию, однако следователь по особо важным делам в быстром прыжке подставил ему ногу. Потеряв равновесие, Фаттах растянулся на земле. С той же гибкостью Гюндюз упал на злодея, локтем правой руки, будто душил змею, придавил ему шею и, поймав левой рукой ботинок Фаттаха, вывернул его в сторону.

Где-то рядом один за другим прозвучали три выстрела. Они будто влили в Фаттаха свежие силы. Ловко вывернувшись из рук Гюндюза, он рванулся вперед, прополз несколько шагов прямо по грязи, вскочил на ноги и бросился бежать.

Гюндюз Керимбейли и не заметил, как оказались здесь все еще задыхающийся прокурор Дадашлы, следователь Джаббаров и младший лейтенант Гасан-заде. Он смотрел на них так, как смотрят, вероятно, на пришельцев из другого мира.

Прокурор Дадашлы отпустил ворот Фаттаха, тот грузно шлепнулся в грязь.

Вытирая с лица кровь, Гюндюз Керимбейли приподнялся и сел напротив Фаттаха, глядя то на прокурора Дадашлы, то на Джаббарова, то на Гасан-заде.

— Ваше прибытие напоминает мне марш-бросок Блюхера под Ватерлоо, когда он спас англичан, — сказал следователь, посмотрел на Фаттаха и потер пальцы правой руки, ноющие от удара. — Ну и силищи ж в нем!

И Фаттах тоже двумя руками, будто салават верша при молитве, вытер лицо и глухо сказал:

— Следовало еще ночью отрезать тебе голову! Как отрезают ее баранам! — И так проникновенно он произнес эти слова, что и сомнения ни у кого не возникло в искренности его неосуществленного желания.

Стоявшая в стороне возле лиственницы и глядевшая на них Зиба именно так тогда и подумала.

Следователь по особо важным делам Гюндюз Керимбейли улыбнулся. По выражению его лица было отчетливо видно, как сильно он устал за эти несколько дней. А может, месяцев или лет — кто знает, но, стараясь удержать улыбку, следователь сказал:

— От тебя всего можно ожидать!.. — И тут же, как говорится, не сумел подавить в себе желание съязвить: — А все ж ты меня неплохо подлечил своими банками!

— Все по моей глупости! Каждый человек ошибается, — сказал Фаттах. — Ошибку допустил!

— А говорил, что миллионы фаттахов приходили в этот мир и ушли. Но такие, как ты, появляются крайне редко, Волк Джебраил!

Фаттах, сузив глаза, внимательно посмотрел на следователя по особо важным делам и сказал:

— Ты мне сразу же не понравился!.. Если человек выглядит моложе своих лет, он никогда мне не нравился... Но ты еще должен доказать, что я Волк Джебраил!

— Докажем, докажем! Прямо с отпечатков пальцев и начнем, все, что только пожелаешь, положим перед тобой. И очную ставку тебе устроим с детьми и женами тех, кому ты поотрезал головы...

Наступила тишина. Все еще ничего не понимающий в том, что произошло, прокурор Дадашлы растерянно переводил взгляд со следователя по особо важным делам на Фаттаха.

Гюндюз же, взглянув на не перестающего удивляться Гасан-заде, улыбнулся:

— Это вы привели всех за собой, да? Я вас тогда приметил на улице. Вот какая у нас работа, товарищ лейтенант, моя, ваша, нас всех. Видите, с кем иногда приходится сталкиваться. Это бандит периода военных лет, зовут его Джебраил, отсюда и кличка Волк Джебраил. Весь Карабах исстрадался из-за него. Затем он бежал и обосновался здесь. Прославился в свое время тем, что отлично умел метать нож. Много крови пролил. Однажды уже таким вот образом ранил сзади Махмуда Гемерлинского. На этот раз произошла вторая попытка. Такие дела, лейтенант! Вышел Махмуд Гемерлинский на пенсию, а погиб, словно находился в строю...

Некоторое время Гюндюз молчал, вновь растирая себе пальцы правой руки. Видимо, головешка, запущенная Фаттахом, крепко помяла ему руку. Потом, глядя в глаза Фаттаху, Гюндюз заговорил:

— Из документов, позаимствованных в министерском архиве, я понял: убийство — дело рук Волка Джебраила. Так бросить нож мог только он. Служебную записку, написанную после ранения Махмудом Гемерлинским, тоже прочел. Но я еще не знал, кто же именно есть Волк Джебраил. — Этот или... — Гюндюз, не договорив, обратился к прокурору Дадашлы: — Кстати, почему вы не поможете с трудоустройством Имашу, товарищ Дадашлы?

Прокурор Дадашлы словно очнулся:

— Подам заявление на пенсию и уйду... Теперь мне остается только читать книги, а не быть прокурором! Возраст по конституции и так уже подходит...

Следователь по особо важным делам будто не расслышал его слов:

— Ответ же на ваш вопрос «почему?» крайне прост. Имаш так же, как и учитель Фазиль, не хотел, чтобы имя Саадет стало предметом для сплетен. Поэтому он и помалкивал о том, что побывал на вокзале. К тому же... К тому же, как говорят, ловцы змей не выносят красного цвета. Так говорят, Волк Джебраил?

Фаттах внимательно посмотрел на него и прохрипел:

— Говорят.

Гюндюз продолжал:

— Имаш знал, что у учителя Фазиля в Баку есть невеста. Он боялся, что Фазиль обманет его сестру. Знал, что дед учителя едет сюда, чтобы во всем разобраться. На вокзале он хотел самолично убедиться в том, чего стоят слова Фазиля.

Гюндюз снова посмотрел на младшего лейтенанта Гасан-заде:

— Хотите узнать, как все это произошло, лейтенант? Как Волк Джебраил убил Махмуда Гемерлинского, того самого Махмуда Гемерлинского, который в свое время уничтожил банду Волка Джебраила, хотите узнать?

Фаттах, точнее, Волк Джебраил, снова посмотрел на следователя по особо важным делам. Сейчас он совершенно не сомневался, что тот и вправду все знает. Тут произошло непредвиденное событие. Фаттах, поднеся ко рту руку, вытащил зубные протезы, и все увидели: да, это старый шакал.

— Значит, дело было так, лейтенант, слушайте... — сказал Гюндюз. Оба они, и следователь, и внешне едва внимавший его словам Фаттах, будто вернулись к той ночной встрече, которой суждено было случиться несколько дней раньше.

...Мокрый снег валил не переставая. Подняв воротник пальто и надвинув на глаза шляпу, Махмуд Гемерлинский шел, о чем-то говоря трусившему рядом Фазилю.

Улицы райцентра были темны и безлюдны. Когда дед и внук приблизились к книжному магазину, Фаттах, покуривая трубку, сидел на деревянной лестнице в сенях, ведущих в магазин.

Он грел себе руки над раскрасневшейся спиралью электроплитки. Удивившись, что в такую холодную ночь кому-то понадобилось бродить возле дверей магазина, он высунулся наружу и, когда Фазиль со своим дедом поравнялись с ним, сказал:

— Здравствуй, учитель! В ночное время гулять к добру ли?

Фазиль ответил:

— Здравствуй, дядя Фаттах. Дед приехал из Баку.

— Добро пожаловать, — приветствовал Фаттах и посмотрел на Махмуда Гемерлинского.

— Большое спасибо, — поблагодарил приезжий, при слабом свете электрической плитки с трудом различая черты лица Фаттаха.

Их взгляды скрестились лишь на мгновение, затем Фаттах втянул голову в помещение, а старик с внуком продолжали свой путь. И за все это время он задал учителю только один вопрос:

— Как, ты сказал, зовут этого человека?

— Дядя Фаттах. Сторож книжного магазина. Его сын у нас учится.

Затем они, войдя через открытые тетей Айной ворота, поднялись по лестнице на второй этаж в комнату учителя Фазиля.

Махмуду Гемерлинскому было явно не по себе. Подойдя к окну, он отрешенно смотрел в темноту улицы. Затем, расстегнув пальто, старик просунул руку за борт пиджака себе на грудь и помассажировал сердце. Повернулся к внуку и что-то сказал. Фазиль возражал, и тогда Гемерлинский вновь поднял воротник пальто, которое он с себя так и не снял, спустился во двор и вышел на улицу.

Он медленно, размеренным шагом шел по замерзшим, безлюдным улицам к книжному магазину.

Фаттах стоял перед входом, дымил трубкой, будто дожидаясь свидания с Гемерлинским.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Потом Гемерлинский заговорил:

— А я все думаю, может, и не ты это, может, мне показалось.

— Видишь, я выжил. Остался жив.

Гемерлинский произнес эти слова, и их последняя встреча, случившаяся так много лет назад, возникла перед глазами. Десятки лет отделяли их от этой встречи.

...Волк Джебраил скакал среди отвесных скал к вершине горы и, часто оборачиваясь, смотрел назад: его преследовал Махмуд Гемерлинский. Да, Махмуд Гемерлинский гнал Волка Джебраила, и из-под копыт его лошади рассыпались по сторонам искры.

Волк Джебраил, проскочив мимо большой скалы, туго натянул поводья. Конь, ошалев от неожиданности, судорожно выгнул шею и бешено взвился на дыбы. Волк Джебраил осадил его и, прижавшись к скале, замер.

Едва только Махмуд пролетел возле скалы, Волк Джебраил, занеся правой рукой большой нож, бросил его в Махмуда. Нож вонзился в спину Гемерлинского, и он в то же мгновение упал с лошади на землю.

Затем он, с усилием приподняв голову, взглянул покрасневшими, широко распахнутыми глазами на объявившегося из-за скалы Волка Джебраила. Опираясь дрожащими руками о землю, Махмуд привстал на колени. Жилы на его шее вспухли от напряжения.

— Сзади бьешь, Волк! Мужчина сзади не бьет! — едва шевеля губами, сказал Махмуд.

И, ничего больше не слыша, упал лицом в землю. Волк Джебраил огрел плетью коня, рванулся с места и вскоре исчез за скалами.

...— А я жив остался, — сказал Махмуд Гемерлинский, — но я полагал, тебя давно уже нет, а ты тоже живой... — И старик, повернувшись, тем же размеренным шагом двинулся обратно.

Фаттах, раздумчиво постояв перед дверью книжного магазина, вышел на улицу и быстро пошел следом за Гемерлинским. Не доходя до него нескольких шагов, он с силой, как старый мастер своего дела, метнул нож, который всегда носил при себе.

Гемерлинский, вздрогнув, замер на месте. Повернув голову, он посмотрел на Фаттаха и хотел ему что-то сказать, но его желанию не суждено было осуществиться. Ничком старик растянулся на тротуаре: рукоятка вонзившегося в тело ножа засверкала в темноте.

Фаттах торопливо подбежал к нему, наклонился, и посмотрел на убитого. Сначала он и не представлял, что еще сделать. Затем, увидев на руке Гемерлинского золотые часы, поспешил снять их, запустил пальцы в нагрудный карман пальто и вытащил портмоне.

Вдруг сквозь шум густо валившего снега послышалось пьяное бормотание Джеби:

Когда цветут цветы — вольготствует весна, пах-пах-пах,

Тобой, моя любовь, душа моя полна, пах-пах-пах,

Скорей ко мне приди; оставь свою игру, пах-пах-пах,

Как я тебя люблю, сама поймешь к утру, ох, эх, пах!

Обогнув угол дома, Джеби наткнулся на застывшего, как сжавшаяся пружина, Фаттаха, увидел распростертое в темноте тело и, едва удерживаясь на ногах, сказал:

— Это еще что, дядя Фаттах? Пьяным помогаешь протрезвиться?

Фаттах, приблизившись к нему, пробурчал:

— Ступай, ступай себе домой. Здесь тебе нечего делать!

— Дай-ка я взгляну, кто этот нечестивец, что до сих пор не научился пить молоко джейрана.

— Ступай домой, говорю тебе!

— Нет, дядя Фаттах, клянусь твоим здоровьем, я обязан взглянуть на этого идиота.

— Говорю же, ступай домой... — Фаттах схватил Джеби за руку и потащил его к воротам. Вырвавшись, Джеби заупрямился:

— Клянусь аллахом, я обязан взглянуть, кто это!

Фаттах сунул ему в руки золотые часы.

— Возьми это! — сказал он. — Золотые часы, я нашел. Пусть твои будут.

— Что? Золотые часы? И ты мне отдаешь их, дядя Фаттах? Да этого же хватит, чтобы целых два дня неплохо поразвлекаться в шашлычной Мирпаши!

— Ну, отдаю, отдаю! Пошел, ступай себе домой! — Фаттах потянул Джеби за руку и втолкнул его через ворота во двор. Джеби, рассматривая зажатые в ладони часы, теперь не слишком упорно сопротивлялся. Вновь послышалось его пьяное бормотание. Джеби пересек двор и поднимался по лестнице на второй этаж:

Как сладостно поет над садом соловей, чих-чих-чих,

А запахи весны все ярче и нежней, пах-пах-пах,

На мир влюбленный ночь накинула чадру, чих-чих-чих,

Скорей ко мне приди, ты все поймешь к утру, ух, ых, пах!

...Следователь по особо важным делам Гюндюз Керимбейли спросил счищавшего грязь со своей одежды Фаттаха:

— На следующий день ты подкараулил Джеби? Спрячь часы, шепнул ты ему, да? Теперь-де это опасно, я их нашел, тебе подарил, но парень-то был мертв, не пьян, а мертв, тот свалившийся на землю, а часы-то вроде бы его, да? Припугнул ты его хорошенько? Умел это делать.

Прокурор Дадашлы, держа руки в карманах пальто, заметил:

— И еще у меня в кабинете умел хорошо разжигать печку.

О Фаттахе все говорили в прошедшем времени. Следователь по особо важным делам продолжал:

— Джеби взял часы и отнес их Зибе. Ей не хватило выдержки, она решила на часах поднажиться.

Волк Джебраил брезгливо, с головы до ног оглядел Зибу, как какую-то ничтожную вещь.

— А у тебя даже куриных мозгов нет, шлюха, дочь шлюхи! — усмехнулся он. — Вся эта заваруха из-за твоей тупости!

Гюндюз Керимбейли продолжал:

— Часы оказались у нас. И ты, разузнав об этом, ринулся к Джеби вне себя от страха. Заманив Джеби на старую мельницу, чтоб заставить его замолчать, ты из окна саданул в него нож. — Гюндюз Керимбейли обратился к прокурору Дадашлы: — Труп Джеби на старой мельнице.

Зиба, услыхав эти слова, чуть не лишилась рассудка:

— Что? Джеби? Ты убил Джеби, дрянной старикашка?

Она обессиленно упала на колени и в ужасе зашептала:

— Каким же горем покарал ты меня, аллах? — Зиба плюнула в Фаттаха. — Тьфу на тебя, старик! Чтоб ты в гробу перевернулся, вонючий старикашка! И по моей крови соскучился? Ну кому я теперь нужна, ай, аллах!

Следователь по особо важным делам прошел мимо Зибы и направился к городу.

Прокурор Дадашлы посмотрел на Фаттаха:

— Вставай, красавец, вставай, нам пора.

Фаттах, засунув в рот свои зубные протезы, которые держал в руке, вытащил из кармана трубку, с трудом поднялся и, волоча ноги, зашагал за Гюндюзом Керимбейли. За десять минут Фаттах превратился в сгорбленного старика.

Прокурор Дадашлы шел за ним. Джаббаров с Гасан-заде тоже наконец-то тронулись с места.

Когда Фаттах проходил мимо Зибы, женщина, вскочив на ноги, смачно плюнула Фаттаху в лицо. Вытерев лицо рукавом, Фаттах и не посмотрел в сторону Зибы. И не сказал ничего, будто ничто в этом мире его уже не касалось. Но вытащил из кармана спички, зажег трубку и закурил.

Нагнувшись, Гюндюз Керимбейли поднял с земли пистолет. Фаттах, окинув оружие взглядом, издевательски улыбнулся.

Не отрывающий от него глаз младший лейтенант Гасан-заде прошептал:

— Дьявол! Сущий дьявол!

Следователь по особо важным делам, обернувшись, посмотрел на младшего лейтенанта:

— Обыкновенное преступление, лейтенант! — Гюндюз улыбнулся. — Если преступление можно назвать обыкновенным... — Потом взял с земли палку и, расчищая ею с тропинки прошлогоднюю листву, дошел до берега реки.

Пенясь, река несла свои воды.

Тяжелые тучи успели уже закрыть солнце: скоро опять начнет валить мокрый снег.

21

Медленно наступали сумерки. Гюндюз Керимбейли с портфелем в руке, выходя из ворот дома для приезжих, лицом к лицу столкнулся с Муршудом.

Остановившись, Муршуд смотрел на гостя.

Следователь по особо важным делам задержался перед мальчиком. Некоторое время они молчали.

Гюндюз наконец заговорил.

— До свидания, Муршуд?

Муршуд не ответил.

Они вновь посмотрели друг на друга.

— Спичечные этикетки я тебе пришлю, — сказал Гюндюз.

Глаза Муршуда наполнились слезами, и дрогнувшими губами он попросил:

— Отпусти отца!

Следователь по особо важным делам не отвел от Муршуда глаз. Его взгляд откровенно говорил: «Ты-то чем виноват, и сестры твои, и брат, разве они виноваты, что расти им теперь без отца? Что же прикажешь думать о вашем отце?»

Подняв руку, Гюндюз потрепал курчавые волосы Муршуда и сказал:

— Когда вырастешь, многое поймешь! И то, что я сделал, тоже поймешь.

Потом медленно удалился...

...А еще позднее прошел поезд, вновь растревожив спокойствие спящего в снегу леса.

Перевод с азербайджанского Вадима Суханова

Минель ЛЕВИН