— Девушка одна, Валей зовут. Очень расторопная и аккуратная. Всегда корреспонденцию приносит вовремя.
На почте о Вале тоже самые лучшие отзывы.
— Нельзя ли ее увидеть?
— К сожалению, нельзя, она в отпуске. Уехала куда-то отдыхать.
Вот так. Выстрел в яблочко оказался холостым. Надо ждать Валю! А это опять время. Об «интеллигенте» и «коротышке» тоже ничего нового нет. Проверили все сомнительные адреса, просмотрели кучу старых уголовных дел, опросили добрую сотню людей. Все вхолостую.
Парфентьев нервничал, но вида старался не подавать. Людей не подгонял, разноса никому не устраивал, наоборот, подбадривал: «Ничего, ребята, не будем гневить судьбу. Куда они от нас денутся, голубчики?»
...Смирнов только что вернулся в свой кабинет с обеда, как зазвонил телефон. Взял трубку и услышал голос полковника Данилова:
— Смирнов? Ну с вас, как говорится, причитается. Мои ребята вам с Парфентьевым подарок сделали. Сейчас пришлю.
Да, это был действительно подарок. На столе лежал пиджак, сшитый по последней моде, с блестящими металлическими пуговицами и иностранной наклейкой. И только если присмотреться внимательно, можно было заметить: на плечах у пиджака были вставлены клинья. Видно, пиджак хозяину стал мал, и портной расширил плечи с помощью двух кусков такой же материи, только чуть поновее.
Именно такой пиджак был похищен из квартиры профессора Н. Хозяйка сразу же узнала его. Правда, сказала, пуговицы были другие, перламутровые. Пуговицы — ерунда, их могли специально заменить. Но не ошибается ли хозяйка? Сын хозяйки подтвердил то же: пиджак его. Кроме того, куплен он был за границей. Такие у нас в продажу не поступали.
А вот фамилия человека, сдавшего его в комиссионный, — Мотонин Виктор Петрович. Проживает на Хорошевском шоссе...
И тут Смирнова словно током ударило. Ведь у почтальонши была фамилия тоже Мотонина[18]. Неужели теперь они вышли на верный след?
В большом мрачноватом доме на шестом этаже (самом верхнем) живет семья Мотониных. Вроде семья как семья. Мать, крепкая еще, молодящаяся женщина, и двое детей — брат и сестра. Правда, соседи Мотониных не особенно жалуют. Виктор Мотонин — нагловатый парень, кого угодно оскорбит, обидит. И мамаша, Мария Георгиевна, тоже женщина грубая, злая. К Вале мужчины какие-то приходят часто, пьяные. И сами Мотонины пьют крепко. Денег на горячительные напитки не жалеют.
Утром в квартиру Мотониных постучали. Открыл Виктор, увидел троих мужчин и изменился в лице.
— Вам кого?
— Здравствуйте, мы из милиции. Есть к вам разговор. Позвольте пройти?
Виктор опустился на краешек тахты, глухо выдавил:
— По какому вопросу?
Один из пришедших развернул сверток, достал пиджак, положил его рядом с Виктором на тахту.
— Это вы сдавали в комиссионный магазин?
Парень скользнул глазами по пиджаку.
— Ну, допустим, я.
— А точнее?
— Чего точнее? Сдавал. Разве запрещено?
— Пиджак ваш?
— Мой.
— Где купили или сшили на заказ?
— Купил.
— У кого, позвольте узнать?
Мотонин молчит, уставившись в пол. Достает сигарету, роется по карманам, находит коробок. Спичка ломается. Видно, руки у него сейчас нетвердые.
— У кого же купили?
— Приходил тут один мужик, говорил — деньги нужны позарез. Продал по дешевке, я и взял.
— Точно приходил. Пьяница, наверное. Мы и купили. Думали, все равно пропьет. — Это уже Мотонина идет на выручку сыну. — А Витеньке он не поглянулся. Мы и сдали в комиссионку.
— Когда приходил мужчина, кто из вас был дома?
— Да мы все были: и я, и Витя, и Валюша. Все были... — И тут Мотонина осекается, и на лбу у нее бисеринки пота. Видно, она опытная женщина. Очень опытная. Поняла сразу: сказала не то.
— Мария Георгиевна, будьте любезны на два слова в другую комнату, — приглашает ее один из сотрудников. Мотонина тяжело двинулась к двери, бросив тревожный взгляд на сына.
Так они и думали — получилось полное расхождение портретов «неизвестного мужчины». Мать: «Худой, лысый, лет сорока». Сын: «Белобрысый, молодой, лет двадцати восьми».
— Выходит, не успели договориться, граждане Мотонины?
Молчат.
— А где дочь?
— Уехала отдыхать на юг.
— Так кто же передал вам пиджак?
— Один знакомый Валентины.
Смирнову доложили: Мотонины запутались окончательно, выкручиваются, врут.
— Ничего, пусть пока врут. Запросите в прокуратуре санкцию на обыск и арест. Приготовьте понятых.
Такси притормозило у большого дома. Из машины вышли двое мужчин с хозяйственными сумками в руках. Один высокий, другой приземистый, полноватый. Пересекли двор, скрылись в подъезде. Старый скрипучий лифт поднял их на 6-й этаж. Направились к 35-й квартире. Высокий нажал кнопку звонка. Им открыли. Зашли в прихожую и увидели направленное дуло пистолета.
— Стоять на месте и руки вверх!
...Первое желание отоспаться — скажем, часиков восемь культурного сна в чистой постели под хрустящей от крахмала простыней. Нет, восемь пока не получится. А уж пять точно — так подумал Смирнов, когда машина везла его домой.
Но и пять не получилось. Дома он пробыл ровно столько, чтобы побриться, выпить чаю и переброситься с сыном парой слов. Срочно вызывал Парфентьев.
— Дела, значит, такие, Борис Всеволодович, — сразу же начал Парфентьев, как только Смирнов переступил порог кабинета. — «Интеллигент» и «коротышка» заявили, что они психобольные. Один поет арии, другой пытается пить чернила.
Смирнов улыбнулся.
— Сколько мы с вами, Иван Алексеевич, в этих стенах перевидали «сумасшедших»!
— Ты займись ими. Да, задержали и Валентину Мотонину, скора доставят.
Не успел он начать допрос, как один из сотрудников положил ему на стол бумагу.
— Прочтите, очень любопытно.
Борис Всеволодович просто впился в строчки. Вон оно что, оказывается, «коротышка» — вор-профессионал Дубок, имел двенадцать судимостей.
Он сразу же начал петь. Потом упал на пол и театрально зарыдал. Смирнов даже не посмотрел в его сторону, делал себе какие-то пометки в блокноте. Дубок рычал, ругался, бил себя по голове кулаком. Борис Всеволодович продолжал свои записи. Наконец «сумасшедший» сел на стул и опять запел.
— Кончай, Дубок, играть. Ты же в розыске, а не в театре, зрителей нет. Давай лучше говорить по делу, — спокойно сказал Смирнов.
Дубок замолчал. Усмехнулся, провел ладонью по морщинистой щеке.
— Что, начальник, предлагаешь жесткий, бесплацкартный и без пересадки в места родные?
— Ну вот, Дубок, теперь с тобой приятно говорить, а то арии, слезы... Перейдем к делу.
Начался первый допрос. Потом их будет много. Перед Смирновым пройдет целая галерея людей алчных, опустившихся и коварных. Он будет допрашивать портного с Арбата, который за солидный куш перешивал и перекраивал краденые вещи. Он будет допрашивать почтальоншу. Это она наводила грабителей на адреса. У нее Дубок взял газету что-то завернуть и опрометчиво оставил ее в обворованной квартире. Перед ним будет сидеть медсестра, тоже наводчица. Бывая у больных по вызову, она внимательно запоминала расположение комнат, систему замков. Медсестра несколько раз приезжала к актрисе делать ей уколы и попутно, по приказу Дубка, разведывала обстановку.
Самым мерзким в группе был Фомичев, он же «интеллигент». Обуреваемый жаждой наживы, Фомичев ради денег мог пойти на любой самый подлый шаг. Вся его жизнь была соткана из подлостей, мелких махинаций, афер. А потом его заприметил Дубок, и Фомичев, уже доживший до седых волос, стал грабителем.
Пройдет несколько лет, и Борис Всеволодович обнаружит у себя в письменном столе старый блокнот, тот самый блокнот, в котором он делал пометки, когда конвоиры привели Дубка. На первой странице он увидел запись «Пиковая масть» из крапленой колоды». А ведь, пожалуй, точно, написано.
Когда Борис Всеволодович закончил свой рассказ, он вдруг улыбнулся.
— Что-то вспомнили веселое? — поинтересовался я.
— Вспомнил. Только, как говорится, не для печати. За поимку группы Дубка нам выдали денежные премии. Я подумал: вот обрадую жену. Но в этот же день по старой привычке заглянул в радиомагазин и на прилавке увидел магнитофоны. Тогда они только входили в моду, были громоздкими, тяжелыми. В общем, никакого сравнения с сегодняшними. Но тогда магнитофон считался шиком. Я застыл у прилавка, как мальчишка, увидевший интересную игрушку. Ах, как мне захотелось его купить! К тому же он мог помогать мне в работе. Я колебался. Премии хватило точно на магнитофон. Рубль в рубль.
Борис РЯХОВСКИЙДолгая дорога к родным кочевьям
1
Осенью 1929 года Нурмолды Утегенова, маляра железнодорожных мастерских, вызвали в окружком партии. Там комсомольцам объявили, что после подготовки их пошлют налаживать ликбез в глухих волостях уезда.
Подготовка ликбезовцев была проста. Врач рассказывал о гигиене, предлагал поглядеть в стеклянный зрачок микроскопа. Учитель по арифметике и казахскому языку давал методические советы. Человек в брезентовых сапогах «подковывал» ликбезовцев политически, говорил о «текущем моменте». Обличая мировой капитализм, он гневно тыкал в карту указкой. В районе Британских островов и Западной Европы было несколько дыр.
Нурмолды толком не слышал человека в брезентовых сапогах — он разглядывал карту. Это была физико-географическая карта, выпущенная для младших классов гимназий. Ах, что за карта!.. Возле сахарно-белых айсбергов плавали толстолобые киты. Их водяные фонтаны стояли как белые деревья. Коричневые, в красных набедренных повязках люди сидели в остроносой лодке-пироге. Побережье изгибалось, как дуга лука, пирога неслась в сини океана выпущенной стрелой. В африканской саванне чернокожие охотники гнались за антилопой, из травы на них глядел рыжий зверь с косматой гривой и голым, как у верблюда, задом.
В конце дня в зал окружкома, где шла учеба, вошел уполномоченный и позвал:
— Утегенов! Ты ведь, помнится, адаевец...
— Да, я из рода адай, — отозвался Нурмолды.
— Для тебя особая инструкция, иди со мной.
Уполномоченный усадил Нурмолды напротив себя и сказал:
— Бегей — ответвление рода адай, так?.. Так вот, мы посылали ликбезовца, вернулся он. Избил его Жусуп Кенжетаев и пригрозил убить. У Жусупа не засохнет... Волость невелика, пятнадцать административных аулов, шесть тысяч человек. Но как оставить их без грамоты... Поедешь?
— Поеду.
— Завтра в Темир отправляется оказия из кооперации, повезут товары, будут закупать скот. С ними отправишься.
— Давай лошадь, сам поеду, — сказал Нурмолды.
— Ты что! Где лошадей набраться — рассылаем ликбезовцев десятками. Поедешь на телеге.
— На телеге нельзя, адаи идут на Устюрт, на зимние кочевки. Лошадь давай.
— Если ушли, как ты их догонишь?.. Дорогу надо знать.
— Знаю дорогу, мальчик был, кочевал.
Уполномоченный сходил к начальству, выпросил бумагу, в которой предписывалось выдать лошадь Нурмолды, сказал: «Пиши расписку: обязуюсь вернуть коня после возвращения из командировки». Привел Нурмолды на оклад, нагрузил его учебниками, тетрадями, пачками лакированных карандашей.
— Будь здоров, Нурмолды!.. Ждем тебя весной с докладом.
— Мне карту надо, — сказал Нурмолды. — Карту не дашь, как поеду? Как учить буду?..
Уполномоченный вздохнул: вот, говоришь с ним как с бойцом революции, а он вроде малого ребенка.
— Нельзя, карта у нас одна в окружкоме, — оказал он.
— Как учить буду?.. — повторил Нурмолды.
Уполномоченный открыл шкаф, достал из него рулон обоев. По белому фону среди голубеньких цветочков летали ангелы с розовыми попками и трубили в золотые рожки. Уполномоченный вздохнул в другой раз, положил перед Нурмолды три кисточки и три овальные картонки с разноцветными пуговками акварели.
— Бери... Нынче это целое богатство.
— Карту давай, — оказал Нурмолды.
Уполномоченный оглядел его, вздохнул опять:
— Как тебе откажешь! К Жусупу едешь...
Он подклеил карту, сунул ее в матерчатый чехол. Проводил Нурмолды до ворот, подал руку: «Как это по-вашему — счастливого пути?.. Жолым-болсын!»
Казах без коня не казах!..
Саврасый конек бежал на юг. Маячили на краю степи отроги Мугоджар. Обгоняли всадника ветры, проносили над головой дымчатые тучи.
— О Кулагер! Твой отец — жеребец и соколица — мать! Восемь архаров, еще сосунков, ты сумел обогнать... — пел Нурмолды песню о знаменитом буланом Кулагере, погибшем на скачках.
Сети уютных стай накрывали алые плесы. Малиновые завесы закатов пробивали журавлиные крылья. Волнами набегали гряды холмов...
Минуло так три дня. Бежала степь под ноги саврасому, оглядывался Нурмолды, вспоминал название трав: селесу, изен, жербуршак, кияк, жусан, терескен. Гадал: отчего аулы его родной волости раньше времени покинули осенние пастбища, богатые питательными травами? Рано придут на зимние безводные пастбища, где воду заменяет снег, — а в октябре снегу еще мало...
К вечеру он был возле мазара — мавзолея ишана, святого. На башенке мазара бегал удод, тряс хохлом.
Нурмолды вошел в саманушку рядом с мазаром. Она была застлана старыми кошмами, в нише стояли несколько пиалушек, чайник, два тугих мешочка с крупой. Фарфоровый чайник, чугунок с остатками каши и еще одна пиалушка стояли в углу саманушки на тряпице. Нурмолды расседлал коня, со своим брезентовым ведром в руке отправился к колодцу и нашел рядом с колодцем ведро, сшитое из конской кожи, с кованой крестовиной для тяжести. Оно было сыро, и часу не прошло, как черпали им.
Нурмолды взял двумя руками, как ружье, обтянутую чехлом трубку карты. Обогнул куб мазара, шагнул в пыльную глубину портала. Скомандовал: «Выходи!»
В темноте, там, где лежали останки ишака, треснула под ногами сухая глина. Появился старик в стеганом халате, стянутом на поясе ветхой тряпкой. Он был низкорослый, тщедушный и походил на мальчика.
Он упал перед Нурмолды на колени, задергал головенкой:
— Пощадите, начальник...
Нурмолды узнал азанши, младшего муллу, призывающего на молитву, ездившего в пору его детства собирать по аулам зянет.
За чаем Нурмолды рассказал, кто он и куда направляется. И спросил, почему аулы волостей Бегей рано ушли на зимние кочевья. Может быть, адаи откочевали на пастбища табынов?
— Пришел слух, — ответил азанши, — что по новому закону отнимут у аулов скот, половину его угонят в город, а вторую половину заставят пасти близ поселков русских. Закон этот называется «совхыз».
— Совхоз, — поправил Нурмолды. — Вас запугивают вздорными слухами.
— Аксакалы послушались Жусупа и повели аулы на Устюрт.
— Но разве там хватит колодцев всем аулам? До снега далеко!
— Жусуп сказал, что он прогонит туркменов-иомулов с колодцев. Ему поверили. У Жусупа много винтовок. Он угоняет скот у туркменов. Его боятся аксакалы, боятся туркмены. Все боятся Жусупа!
Нурмолды заночевал в саманушке возле мазара. Утром азанши с поклоном подал Нурмолды два мешочка с сушеным творогом, униженно стал просить прощения за столь ничтожный подарок и попросил разрешения поехать к брату в Челкар, с тем чтобы провести у него остатки своей ничтожной жизни.
Нурмолды отставил мешочки с творогом, вышел. Азанши выскочил за ним, кланялся вслед.
Скрылся за увалом мазар, когда вскинулся саврасый, задрал морду, пробороздил копытами — стал над ямой, чуть прикрытой сухими стеблями. На дне ее чернел ком тряпья, из него торчала белая тонкая рука.
Нурмолды спустился в яму по вырубленным ступенькам, поднял человека на руки. Пришлось возвращаться к мазару, нести туда больного. А там азанши уже накрутил на голову чалму, поил лошадь; под стеной мазанки лежал дорогой кожаный баул с блестящими металлическими замками.
— Ты не знаешь, кто это? — обратился Нурмолды к азанши, опуская человека на землю.
— Товарищ начальник, это дуана... безумец. Узбек, курильщик опиума.
Дрогнуло иссохшее лицо узбека, открылись запухшие, истерзанные трахомой глаза.
Он подтянул под себя голые ноги, сунул ладони в прорехи халата. Дул холодный ветер.
— Кто ты?
— Хаким мое имя... Жил в Намангане... Котлы отливал... для плова. Сюда брат привез... Сеяли мак. Надрезали коробочку, собирали сок, — лепетал больной.
— Где брат?
— Уехал...
— Брат тебя бросил? Родной брат?
— Трубка с опиумом для него брат... — Хаким пошарил в лохмотьях. Достал трубочку и высушенную крохотную тыкву со скрученной из шерсти затычкой. Насыпал из тыквы в трубочку серого порошка. — Здесь родится жирный мак. Никто не знает дороги сюда, кроме каракалпака — хозяина. — Злобно блеснули жуткие, в кровавых прожилках глаза Хакима: — Я бы убил их... Брата — первым! Я надрезал головки. Я собирал сок, у хозяина было много лепешек... сушились вот здесь, черные снаружи, розовые внутри, — все увезли, проклятые. Как самый ничтожный из курильщиков, я курю пепел из своей трубки!..
С каждой затяжкой Хаким расслаблялся. Улыбка омолодила его лицо, стало видно, что он не старик.
— Ата, здесь, на Джашантай-Пак, до весны мы последние путники... — сказал Нурмолды азанши. — Разве что волки пробегут. Взять его с собой я не могу... не знаю, кто меня будет кормить. Отвезите его в Челкар, ата, в больницу. И отдайте ему свои кебисы.
— Ваши слова закон, начальник. Я съезжу к табынам[19], стребую должок, а на обратном пути заберу дуана. — Старикашка снял кебисы — кожаные калоши с задниками, окованными медными пластинками, — потопал своими хромовыми сапожками, будто радуясь их легкости. Бросил кебисы Хакиму, и когда тот натянул их на свои черные разбитые ноги, заговорил о справке, — нынче, дескать, справка заменяет тумар[20].
Нурмолды вырвал из тетради листок и написал по-русски и по-казахски по образцу своего удостоверения.
«Податель сего Копирбай Макажанов направляется в Челкар для новой жизни. Всем лицам рекомендуется оказывать ему содействие. Уполномоченный по ликбезу Бегеевской области товарищ Нурмолды Утегенов».
Старик уехал счастливый.
...Казалось, Хаким ничего не видел, не слышал; покачивался, хихикал. Нурмолды натянул кебисы на его ноги, черные, разбитые, и тут терьякеш стал совать ему трубку: «Кури!»
Треснутая фарфоровая чашечка со спекшейся массой. Мундштуком служила прокаленная камышинка.
— Кури! — повторил он, засмеялся. — Кто не курил, тот не жил. Жусуп поджидает тебя.
— Откуда ему знать про меня?
— Старик азанши скажет. На чинке застава Жусупа. — Хаким указал в ту сторону, где в складках степи скрылся Копирбай. — Он вроде привратника у Жусупа. Одних посылает сразу к Жусупу, других к его сотникам... вчера проехали двое парней на одной лошади... пика перевязана веревкой. Худо тебе будет.
«Э, вон что!.. Не зря. он тут сидел, паучок, — подумал Нурмолды о Копирбае, — отсюда путь на Устюрт, на Мангышлак; к Челкару и Аральску — через земли родов табын и жохаим».
Выходит, старикашка глядит вперед, выжидает, как повернется дело у Жусупа: если бандита Советская власть побьет, то справка, хоть и без печати, азанши очень пригодится.
Посадив Хакима перед собой на седельную подушку, Нурмолды зажимал между рук невесомое тело, погонял саврасого.
...Очнувшись, Хаким глядел вдаль, там поднималась из равнин стена.
То не была крепостная, из сырцового кирпича, стена древнего городища, то надвигалась громада чинка — краевого обрыва Устюрта. Плитой с рваными краями лежало гигантское плато между Каспием и Аралом.
По мере приближения разбегались края стены, уходили в бесконечность равнины. В закатном солнце охрой горели выступы, как отверстие пещер чернели промоины.
Нурмолды нашел глазами налитую сумраком трещину в основании чинка: там, на сходе, ждет застава жусуповцев.
У подножия схода Нурмолды перетянул тюки. Помог сесть Хакиму, затем взял саврасого под уздцы. Будь что будет, а ехать надо.
Час за часом они поднимались на плато. Сход сперва шел как пандус, а затем круто, винтом уходил в толщу чинка.
Сузился сход, Нурмолды шепнул Хакиму: «Делай как уговорились». Хлопнул саврасого по холке, а сам отстал. Шел, прижимаясь к шершавой сухой стене. Блеснул наверху огонь — свет его проходил сквозь заросли сарсазана, как сквозь оконную узорную решетку из ганча.
Стих стук копыт на сухой глине: Хакима остановили. Голоса — и среди них голос Копирбая:
— Где ликбез?
— Я его съел! — закричал Хаким и захохотал. Топот, крики «держи!». Выстрел.
Нурмолды проскользнул узкую горловину схода, побежал. Присел за кучей камней и прислушался. Жусуповцы сбились на краю черной дыры, то был вход в пещеру, вымытую водой в мягком известняке. Доносились голоса:
— Бабушкины сказки! Змей, людей ест!..
— Сунься, так узнаешь!.. Конца у пещеры нет.
— Что вы все сбежались!.. Даулет, Мерике, живо к сходу!
По днищу долины Нурмолды осторожно приблизился к черной дыре, — ему стали слышны голоса жусуповцев. Он добрался до широкой расщелины, начал спускаться в темень. Перед ним был широкий ход, пол которого шел сначала ровно и прямо, а затем стал извиваться и вел то вверх, то под наклоном, то ступенями. Все было покрыто густым мучнистым слоем распавшихся горных пород.
Лет четырнадцати Нурмолды верил, что в этой пещере живет огромный змей. Рассказывали: в старое время в пещеру сложили сокровища бухарские караванщики, — они поднялись на плато и попали в бурю. Из глубин земли явился змей, проглотил одних, другие разбежались. С тех пор змей сторожит сокровища и глотает всякого, кто спускается в пещеру. Нурмолды и его отец были первыми из казахов, что спустились в пещеру: отец тогда нанимался проводником к ученому немцу, говорившему по-казахски. Тогда же они нашли эту расщелину — второй выход из пещеры.
Наконец сверху в пещеру проник слабый свет луны; Нурмолды увидел, что уходящая вверх и в сторону круто, как дымоход, расщелина пересекается высокой продольной трещиной и таким образом соединяется с внешним миром. Эта трещина, объяснил немец, и порождала пугающие адаевцев рассказы о змее — через нее ветер проникал в подземелье и вырывался затем со свистом и ревом.
Нурмолды окликнул Хакима, тот отозвался: он стоял под выступом, свисавшим над входом в пещеру, невидимый сверху с края провала.
— Не ушли?
— Толкуют о каком-то змее... А один все горячится: я сразу, дескать, понял, что он не дуан, а шайтан.
Нурмолды завязал тряпицей глаза саврасому. Они двинулись путем, каким он, бывало, и раньше добирался сюда. Нурмолды шел с вытянутыми вверх руками, мелкими, шажками, пробуя дорогу выставленной вперед ногой.
Над ними послышался шум. Нурмолды подбодрил спутника, объяснив, что это отдается от стен узких ходов шум крыльев и крики птиц, посмеялся: «А бандиты наверху думают, что это змей тебя доедает...»
Саврасый шел по степи, красной от закатного солнца.
2
Второй день путники пересекали плато. Нурмолды выбросил трубку Хакима, и Хакима теперь мутило.
— Убей меня, — хрипел он.
— Скоро колодец, отдых!
— Моя мука... сильней жажды.
Они миновали солончак и спустились в урочище Кос-Кудук.
В зарослях истегека хрустнуло под копытом. Нурмолды взглянул вниз — человеческий скелет. Один, другой, третий — много. Ринулся саврасый. Провалилась передняя нога в грудную клетку, как в капкан, в испуге рванулся конь, стряхнул ее, костяным шаром отлетел, покатился череп. Взлетел, как гнездо, и повис на кусте овчинный ком казацкой шапки.
Саврасый обошел полевую пушку. Она лежала со снятыми колесами, в вырезах ее лафета торчали кусты полыни. Нурмолды остановил коня, огляделся. Понял, что не память виновата: замаскирован колодец. Слез с коня, покружил, отыскал знакомую низинку. Разбросал слежавшиеся пласты перекати-поля — открылась низкая каменная головка колодца. Нурмолды напоил коня, наполнил чайник, сказал Хакиму:
— Я за топливом.
В низинке возле свежей ямы темнел холмик. Нурмолды отбросил ногой запорошенные сухой глиной тряпки и бараньи шкуры, разворошил его. Здесь были части конской амуниции, маузеры в кобурах, шинельные и поясные ремни, патронные сумки, запасные части к пулеметам и винтовкам, патронташи, жестянки со смазкой, брикеты пороха, шашки с бронзовыми рукоятями. Нурмолды зажал ножны между коленей, потянул за рукоять обеими руками, вытащил шашку. Она была в свое время обильно смазана, ржавчина окрасила лишь режущую кромку лезвия и густо запеклась возле рукоятки.
Нурмолды свалил оружие в яму, кое-как забросал землей. Оставил себе одну шашку.
Он наломал саксаула на костер и уже возвращался к колодцу, когда услышал крики.
Возле колодца стояли лошади. Крепкий сутулый человек бил ногами Хакима. Второй, длинный, в колпаке, топтался рядом.
— Туркменский выродок! — кричал сутулый. — Выследил? За нашим оружием приехал? Мы зароем тебя в ту яму!
— Не трогайте! — подскочил Нурмолды.
Длинный отпрянул, испуганный блеском шашки. Сутулый богатырь ударом ноги сбил Нурмолды. Нурмолды упал на спину, выронил шашку и ветки.
— Ну, туркменский пес, — проговорил сутулый, отогнул полу бешмета, достал маузер. — Мы тебя сюда не звали.
— Я адаевец, — быстро сказал Нурмолды.
Второй, в колпаке, отвел руку богатыря.
— Я адаевец, мой отец Утеген из родового ответвления Бегей. Я еду из города! Я ликбез! — выкрикнул Нурмолды.
— Утеген? Ха! — усмехнулся сутулый. — Наши имена знает!
Нурмолды назвал имена деда, прадеда, братьев деда.
Адаевцы переглянулись.
— Это ты сбросил оружие в яму? Присвоить хотел, спрятать? — хмуро спросил сутулый.
— А вы, выходит, его закопали? — ответил Нурмолды, поднимаясь.
— Закопали! Чтоб паршивые щенки, отщепенцы вроде тебя, не собрали этих винтовок и не отдали нашим врагам.
— Это каким же врагам?
— Счастья у адаев нет, а врагов много... — примиряюще отозвался человек в войлочном колпаке. — Мы не пустим к себе русских, не дадим ни одной овцы. Мы накажем туркмен, отбросим их в пески. Мы заставим каракалпаков и хивинцев бояться нас. Скелеты остаются от тех, кто является в адаевские пустыни без нашего согласия! Мы завалим колодцы... Да что завалим, мы их просто прикроем кустарником — и будем как в крепости.
— Я отыскал колодец в здешнем урочище, — оказал Нурмолды. — Отыщу в соседнем. Я везу адаям учебники...
Длинный шикнул, оглянулся, повертел головой:
— Слава аллаху, Кежек не слышал тебя... Что везешь? Книги? А эта палка? Карта называется? Что ж, будь здоров, сынок, да будет дорога твоя благополучной.
Длинный, так и не назвавшись, надел свой колпак и отправился к своему спутнику, стал ему помогать упаковывать казацкое снаряжение.
3
Нурмолды не спешил в дорогу — Хаким спал, и надо было отдохнуть саврасому. Хоть и весит Хаким не больше подростка, а все конь двоих везет... Нурмолды положил под голову седло, закрыл глаза. Услышал шорох травы под ногами. Голос сутулого Кежека произнес: «А ну вставай!»
Нурмолды открыл глаза. Сутулый Кежек стоял над ним с пеньковой веревкой, купленной Нурмолды на базаре в городе вместе с брезентовым ведром. Нурмолды поднялся недоумевая. Кежек растянул веревку в своих огромных ручищах, петлей набросил ее на Нурмолды, притянул руки к бокам. Толкнул его, спеленатого. Нурмолды упал, ударился о землю лицом.
Караван тронулся. Нурмолды катался по земле, кричал:
— Верните лошадь! Хаким больной!
Крики его разбудили Хакима. Он поднял, лохматую голову, вскочил, кинулся за караваном, настиг его. Увернулся от плетки Кежека, прыгнул, вцепился в длинного, стянул с седла. Нурмолды попытался встать на йоги, но опрокинулся на спину. Он не видел, как Кежек соскочил с коня, как выдернул маузер из-под пояса. Услышал хлопок выстрела.
...Когда ему наконец удалось высвободиться, караван исчез за увалом. Могилу Нурмолды вырыл ножом. Забросал тело Хакима сухими гипсовыми комками.
Понял Нурмолды: не случайно Хаким кинулся на длинного — главным был он. Утром стянул веревкой тюк с учебным имуществом, взвалил на плечи...
В синих вечерних холмах Нурмолды увидел двугорбого верблюда — бактриана. Он сбросил было тюк и побежал, но в страхе потерять свою поклажу (зачем он здесь, на Устюрте, без азбуки, тетрадей?) вернулся, а когда взвалил тюк на себя и огляделся, верблюд исчез.
Утром Нурмолды потащил свой тюк дальше. Спустился с бугра — услышал шлепанье подошв. Поднял голову: путь ему пересекал бактриан!
Но верблюд не подпускал к себе близко. Нурмолды отчаялся, бредя за ним. Содержимое тюка перемешалось, книги вываливались, он клал их за пазуху, втискивал за пояс... Пришлось пойти на хитрость.
Схваченная веревкой за ногу, верблюдица — а это оказалась верблюдица — смирилась. В носу у нее было проделано отверстие, в котором торчала деревяшка с кожаной петлей. Нурмолды просунул в петлю коней веревки, заставил верблюдицу лечь. Погрузил на нее свою поклажу, сел, поправил за спиной трубку карты. Скомандовал: «Кх! Кх!»
Качнулась верблюдица, выпрямляя задние, а затем передние ноги, вскинула маленькую голову на длинной шее — подняла Нурмолды над равниной пустыни.
4
На колодце Ушкудук он увидел первый аул адаевцев, аул входил в родовое ответвление али-монал.
На сухом пригорке сидели несколько стариков, с ними богатырь в утепленном бешмете и надетой поверх него меховой безрукавке.
— Ассолоум магалейкум, аксакалы и карасакалы! — приветствовал Нурмолды общество и попросил разрешения сесть.
— Аллейкум уссалам, сынок!
Стали спрашивать, куда направляется, кто родители, есть ли невеста. Все признали в пойманной им верблюдице самку, принадлежащую Абу, богатырю в меховой безрукавке. Шутили: «Силы у тебя, учитель, видать, больше, чем у Абу: он с верблюдицей не справлялся. Не он ездил на ней, а она на нем».
Нурмолды сказал, что не учитель он, а культармеец и по профессии маляр, красил в депо после ремонта паровозы и вагоны.
Абу пригласил Нурмолды к себе в юрту. До появления Нурмолды Абу был единственным аульным грамотеем. Узнав от Нурмолды о реформе письменности, он почувствовал себя ограбленным. Вернуть себе сознание собственной исключительности и уважение родственников он мог только одним путем — и Абу принялся уговаривать Нурмолды погостить у него и тем временем обучить его новому алфавиту.
Нурмолды извинялся — ему поручили ликбез в волости Бегей, в этот аул приедет свой ликбез, потерпите...
В юрте завершали ужин, когда появился мужичонка с рябым от оспы лицом.
— Это зять нашего уважаемого Жусупа, — представил рябого Абу.
Рябой с напускной рассеянностью принял из рук Абу пиалу. Выпил первую пиалу, вторую, третью, прислушиваясь к разговору, и после шестой, когда сахар кончился, заговорил.
— Правильно, отправляйтесь дальше, — многозначительно сказал он. — Приедет Жусуп, неизвестно, как он на вас поглядит.
— А что, Жусуп вскоре должен быть здесь? — спросил Нурмолды. — Если он появится, передайте ему, что представитель Советской власти приглашает его на беседу.
Рябой по-детски шмыгнул, носом, заморгал. Но у дверей он вернул своему лицу и движениям значительность.
— Через три дня Жусуп будет здесь! — выкрикнул он. — Ты будешь ползать у него в ногах!..
И выскочил из юрты.
Абу вздохнул:
— Этого суслика собственные бараны не боятся... А он прибежал тебя стращать. А самого баба лупит... Он терпит: как же, сестра Жусупа. Жусуп пошел грабить аулы туркмен...
Нурмолды рассказал о встрече в урочище, о захороненном оружии, о гибели Хакима.
— Тот длинный был Жусуп? — спросил он.
— Он самый... А сутулый Кежек — его телохранитель.
— Был какой-то Кежек, знаменитый силач, — припомнил Нурмолды. — Я слышал о нем в детстве.
Хозяева переглянулись. Абу буркнул, что жусуповский телохранитель и есть тот самый Кежек. Нурмолды сказал:
— Я тороплюсь в аулы волости Бегей. Но я задержусь в вашем ауле. Жусупа подожду...
Абу незаметно для старика поманил Нурмолды. Они вышли из юрты, поглядели, как жена Абу доит кобылу. Абу отогнал жеребенка, велел отойти жене. Подлез под кобылу, легко выпрямился, поднял. Произнес свободно, без видимого напряжения:
— Слышал о борце Танатаре? Он был мой отец. Сутулый Кежек в схватке смял ему внутренности. Отец после того прожил недолго. Я выпрямлю Кежеку его кривую спину...
...На другой день аульные энтузиасты во главе с Абу поставили на сухом пригорке шестистворчатую юрту для Нурмолды.
Первый урок Нурмолды дал ребятишкам. На второй урок собрал женщин.
Мужчин Нурмолды собрал вечером — они просили не унижать их, не сажать на занятии вместе с женщинами.
Он достал из чехла свое богатство — гимназическую карту мира. Аудитория была поражена словами Нурмолды. Перед ней вселенная, перенесенная на бумагу!
— Айбаяй, вселенная как монета! Но если мы на верхней стороне, то как же люди не падают в бездну с той, с нижней стороны? И вода не выливается?
— Но где же мы? Где Ходжейли? Где Хива, где Кетыке?[21]
Водили пальцами по узорам горных хребтов, дивились остромордым белым медведям в россыпи голубых, колких, как рафинад, льдов, радовались верблюду, сайгакам, тушканчикам, рассматривали место на западном берегу Арала, где Нурмолды поставил карандашом девять треугольничков — юрт, — изобразил их аул.
5
В середине ночи Нурмолды разбудил крик. Нурмолды спал одетым, он выскочил наружу одним из первых.
Возле крайней юрты стоял большеголовый человек с винтовкой за плечами и шашкой, в ногах у него комом тряпок чернела женщина. Нурмолды склонился над ней, увидел, что она обнимает лежащего на земле парня.
— Мой единственный! — кричала женщина. — Почему они не убили меня?!
Большеголовый человек пробасил:
— Чего воешь? Толкую тебе, жив он. Только без памяти... Вторые сутки как ранило. Стал бы я мертвеца тащить.
Нурмолды поднял голову — Кежек, убийца Хакима!
Вскоре в ауле спешилась группа всадников человек в шесть. К Жусупу кинулся его зять, захлебывался словами, указывал на Нурмолды.
Жусуп вытер коню холку пучком травы, затем подошел к старикам, на ходу разминая руками затекшие ноги, поздоровался. Старики ответили.
Нурмолды, не дав им произнести вежливые вопросы о дороге, сказал:
— Жусуп, ты ведешь за собой погоню. Ты хочешь спрятаться за стариков и детей? Уходи своей дорогой, Жусуп.
Молчали старики, молчал Жусуп. На ближней юрте под ветром хлопала кошма загнутым углом.
— Кто нас приютит? — сказал наконец Жусуп. — Молчите? Я пристыжу вас — я приму приглашение этого безродного, — он ткнул пальцем в Нурмолды.
Кежек сказал как скомандовал: «Барана зарежьте пожирней!» — и, когда мужчины аула вошли в юрту, тычком вогнал следом Нурмолды.
Юркий зять Жусупа принес новый войлочный ковер — текемет, подушки, два заправленных салом светильника.
При всеобщей тишине вошел Жусуп. Повесил лисью шубу, колпак и громоздкий бинокль на деревянную подпорку-вешалку, остался в вельветовом пиджаке.
— Ты не внял моему предупреждению и не повернул обратно? — с улыбкой спросил он Нурмолды. — Все это ты сделал, разумеется, не подумавши?
— Я подумал, Жусуп.
— Туркменский пес! — взвизгнул рябой. Он сидел за плечом Жусупа, воображая себя визирем.
Кежек встал на колени, одной рукой оперся о землю, другую протянул с намерением ухватить Нурмолды. Но руку его перехватил Абу, прижал к кошме, сказал:
— Жусуп, учитель наш гость, так же как вы...
Кежек выкрутил руку, сел на место — не дело было затевать возню при стариках.
— Я не гость! Я ваш нукер, да буду я за вас жертвой, адаи. Не пожалею ни себя, ни коней, ни джигитов, я буду жить в седле, но вырежу всех предателей... — сказал Жусуп спокойно. — Почему туркмены встретили нас пулями? Откуда, от кого они узнали о нашем походе? Их ведет предатель. Вот почему они в нашей степи как у себя дома!
Вот оно, подумал Нурмолды, вот оно, к чему вел Жусуп! Его поход — начало новой истории адаевских племен, и он не мог окончиться в этом нищем ауле! Жусупу нужна была вера джигитов, послушание аулов, ему нужен был успех! Ох бандит!
Своим тихим голосом заговорил Ахык:
— Успокойся, Жусуп. Учитель не хотел тебя обидеть. Не бросай шубу в огонь, рассердившись на вшей. Сейчас подадут мясо, поговорим о приятном.
— Спасибо, аксакалы, заступаетесь за меня, — сказал Нурмолды. — Но не закончен наш разговор... Жусуп, не вернутся в наши степи старые времена, когда адаи гнали отсюда калмыков, а русские генералы натравливали адаев на туркмен. Нынче не нужен нукер в наших степях.
— Не может быть мира в степи, — устало сказал Жусуп. — Летовки сокращаются, земли захватывают пахари, застраивают. Аулы ссорятся из-за пастбищ.
Нурмолды развернул карту.
— Взгляните: вот здесь страна, называется Украина. Не больше земли, чем у казахов, но в сто раз больше людей умещается на ней. Потому что украинцы живут оседло, косят сено, сеют хлеб. Под Верным Советская власть строит казахам дома, дала плуги...
Поднялся Кежек, вырвал карту из рук Нурмолды. Карту, смятую в ком, бросил в костер, на котором похлюпывал, плескался котел с мясом.
Нурмолды бросился к костру, схватил огненный комок, — в руке у него остался клочок бумаги.
По слову Кежека привели саврасого, дали Нурмолды повод в руки. Кежек указал в темноту:
— Наше мясо еще в котле, у тебя есть время убраться. Если я застану тебя после нашей трапезы, я велю привязать тебя к хвосту лежащей лошади и хлестну ее...
Нурмолды погладил саврасого по морде — тот узнал его, приветливо всхрапнул.
В степи громыхнул выстрел. Заголосили аульные псы, заметались женщины, будили детей, вытаскивали их из юрт. Дети плакали.
На меловом от луны склоне холма чернела группа всадников.
— Туркмены, Жусуп, туркмены! Ты навлек на нас беду. Жусуп, защищай нас!
Жусуп, он был уже в седле, ответил негромко:
— Нас лишь семеро...
Жусуп и его бандиты скользнули в темноту лощины.
Нурмолды вскочил на саврасого, поехал навстречу всадникам. Аул со страхом глядел ему вслед.
Старший группы подал руку Нурмолды.
— Ты Советская власть? Салам, меня зовут Чары. Я тоже Советская власть, только бумаги с печатью нет.
— Я ликбез, яшули...[22]
— Жусуп здесь? — спросил, выезжая вперед, милиционер. Когда Нурмолды ответил ему по-русски, что бандиты кинулись на Кара-Бутак, что лошади у них не отдохнули, подал руку: — Кочетков.
Отряд сорвался с места.
...На белой полосе гипса возникли черные фигуры бандитов. Гортанно взвыла погоня, криками взвинчивая коней.
Налетели, сшиблись, завертелся страшный вихрь...
Свесившись с коня, Нурмолды вгляделся в связанных бандитов, не нашел среди них ни Кежека, ни Жусупа.
Погоня оставила двух людей возле связанных бандитов, разделилась, унеслась по бело-синей равнине.
Подъезжая к аулу, Нурмолды догнал всадника, окликнул его. То был один из подростков, в начале ночи посланных Кежеком высматривать в степи туркмен.
— Тебя Кежек послал в аул? — спросил Нурмолды.
Парнишка растерялся и молчал.
— Что им понадобилось в ауле?
— Зять Жусупа должен привезти им побольше пищи и то, что было оставлено ему раньше, — прошептал парнишка. — Так сказал Жусуп.
Нурмолды остановил саврасого:
— Они спрятались в овраге?
— Там...
— Вернемся, покажешь мне овраг. — Нурмолды поймал за узду коня парнишки, развернул.
Они проехали солончак, попетляли в хаосе невысоких холмов, огибая мелкие ответвления оврага, выехали к черному провалу, и здесь парнишка зашептал:
— Дальше не надо, учитель!
Они не успели развернуться, как сбоку из-за холма появился всадник. Нурмолды узнал Кежека. Силач налетел — и Нурмолды не успел испугаться, как был вышиблен из седла.
...Очнувшись, он услышал над собой голос Жусупа:
— Клещ проклятый...
— Он был один, — сказал Кежек. — Пристрели его.
Жусуп слез с коня, с маху ударил Нурмолды ногой в бок. Боль как разорвала Нурмолды, он вновь опрокинулся в темень...
Его пытались поднять. Он встал на четвереньки, повизгивая от боли, — видно, ему сломали ребро. Над ним стоял парнишка.
— Вы живы, учитель? Кежек хотел вас застрелить, а Жусуп говорит, что вы и так дохлый, а выстрелы туркмены услышат... Я сказал им, что в ауле нет чужих, они поехали в аул...
Жусуп и Кежек стояли возле юрты жусуповского зятя с пиалами айрана в руках.
Нурмолды встал, его пошатывало и тошнило, боль в боку не давала свободно вздохнуть.
Кежек выругался.
— Я говорил, надо было его пристрелить!..
Черные полосы теней легли справа и слева. Нурмолды оглянулся: позади его стояли Абу, дед Ахык, подросток. Подходила мать Абу.
Кежек отдал пиалу Жусупу, пошел на Нурмолды и уже протянул к нему руку, Абу перехватил ее, крутанул и бросил Кежека оземь.
Нурмолды поднял выпавший у Кежека маузер, направил на Жусупа: не шевелись!
В храпе, ругани катались по земле Абу и бандит...
Жусуп попятился.
— Стой, выстрелю! — прохрипел Нурмолды. — Стой!
Голос ли выдал его, выдала ли нелепо вытянутая дрожащая рука, но понял Жусуп, что не выстрелит он, что, может, впервые держит оружие. Повернулся бежать — и вдруг рухнул плашмя. Все увидели стоявшего на четвереньках жусуповского зятя. Вмиг он стянул руки Жусупа арканом.
Жена бросилась на него с криком: «Спятил!»
Он остановил ее тычком в грудь, властно сказал:
— Молчи, женщина, не лезь в дела мужчин.
6
В школьной юрте доедали барана, что варился для Жусупа.
— Такой другой карты нет, их делали до революции... — Нурмолды разгладил на колене синий обрывок карты. — Как же я теперь буду рассказывать в аулах бегеев про другие страны?
— Ты сделаешь такую же карту, — сказал Абу, — ведь ты маляр.
— Я простой бояуши, красильщик... и я не помню всех частей карты.
— Я запомнил то место, где водятся лошади без хвостов и пятнистые ослы с длинными шеями и рожками, — сказал аксакал Ахык.
— А я запомнил горы, их узор подобен узору моего войлочного ковра, — сказал другой старик, Чары.
Нурмолды достал остатки богатства — две коробки цветных карандашей, две овальные картонки с пуговками акварели на них и рулон обоев, выданный уполномоченным вместе с тетрадями.
— Начинай, — сказал Чары. — Изображай колодец Клыч, моих овец, кибитку, меня.
— Я думаю, уважаемый Чары, в середине следует поместить колодец Ушкудук, где мы находимся сейчас, — возразил Абу.
Нурмолды примирил спорщиков:
— Я нарисую колодцы так, что тот и другой окажутся в середине вселенной.
Он изобразил колодцы, овец — мохнатые страшилища, изобразил юрты и возле них лошадей.
Нарисовали дорогу Кокжол, соединявшую Хиву с Красноводском, и дорогу, соединявшую Хиву и Форт Александровский, кружками отметили Мары, Ашхабад, Мешхед, Аральское море и Каспийское — последнее сделали размером меньше первого, потому что площадь листа заполнялась на глазок.
Чары обмакнул кисточку в краску и, вдавливая ее в бумагу, продолжил ряд мохнатых чудовищ и при том шептал счет (Чары имел двадцать три барана).
Его пристыдили, и работа продолжалась. Европе была отпущена площадь в ладошку, и ту заполнила картина города, где по улицам плавали на лодках. О таком городе Нурмолды слышал от моториста портового катера. Америка тоже не получила достойного места — бумага кончилась.
Карта была завершена. Она напоминала собой плохо выкрашенный забор. Удивительная карта.
Нурмолды пересчитал части света. Одной недоставало. Возле пятна, намалеванного Чары в правом углу, Нурмолды написал: «Австралия».
— Бегеи будут довольны картой, — сказал Абу. — Но ты выполнишь свое обещание, учитель?
Ахык сказал, что учителю надо помедлить с дорогой, пусть срастется у него ребро.
— Конечно, Абу, прежде чем я отправлюсь дальше, научу тебя читать и писать по-новому, — ответил Нурмолды. — Ведь здесь ликбез будешь ты, Абу...