Похоже. Оскорбленный тем, что какие-то кочегары хотят какие-то сведения, Сторжевский не может оценить значения и смысла этих сведений. Ему кровь ударила в голову, и уяснить, что от него хотят, он уже не может.
— Нас угоняют за границу, — втолковывает Захаров. — В Норвегию или Англию.
— Меня не интересует. Я честный человек и честно несу свою службу, зарабатываю хлеб, господа заговорщики.
Гонора у него больше, чем здравого смысла. Раздосадованный и обиженный Захаров из каюты вылетел словно от подзатыльника. Лишь дверью грохнул в сердцах. Попробуй с таким кашу сварить!
Коридор пуст, как тоннель, уводящий на другую сторону горы. Оттуда доносятся глухие голоса, скрип каких-то пароходных сочленений. Неуютно, тревожно здесь.
Все на верхней палубе, вот-вот появятся огни «Козьмы Минина». И Лисовский там, со всеми? А быть может, в каюте? Отчаянно махнул рукой:
— Была не была! Наудачу!
Бросился к трапу, по которому несколько дней назад тащил чемоданы Лисовского.
Перед дверью остановился, набрал полную грудь воздуха и осторожно постучал. Прислушался… Тишина. Постучал сильнее — дверь стремительно распахнулась… Лисовский на пороге — без кителя, в белой рубашке, поверх которой перекрещиваются помочи.
Захаров прокашлялся.
— Прошу прощения. Можно один вопросик? — И сам удивился своему просительному, униженному голосу. Как бы не перестараться, не выдать себя.
Лисовский повернулся боком, освобождая проход в каюту, где на смятом покрывале дивана раскрытая книга и тут же, на спинке стула, офицерский китель.
Захлопнув дверь, Лисовский прижался к ней спиной, будто боялся, что следом войдет еще кто-то. Молчал. И не гнал и не привечал. Наверное, удивлялся, соображая, для какой надобности Захаров медведем ввалился.
В каюте порядок, словно ее хозяин, кроме дивана и стула, ничем больше не пользовался. Чемоданы — похоже, их и не открывали — пирамидкой в углу.
Тесно, как в кубрике. Ни повернуться, ни ступить, чтобы не задеть что-либо, да еще при такой комплекции, как у Захарова. Он горбатится, плечи сдвигает, на широком лице мука. Будто в клетку втиснулся, а как выбраться, не знает. Хоть бы Лисовский выручил, сказал: «Убирайся отсюда!», и то легче — выскочил бы быстрее, чем от Сторжевского.
Стянув шапку, Захаров сжал ее так, что пальцы побелели.
— Вот пришел за советом аль помощью. Человек вы у власти, вроде даже знакомый, совет бы дали.
— Садись! — бросил Лисовский и, увидев, как нерешительно затоптался Захаров, приказал: — Садись!
Осторожно опустившись, словно боясь иголки, Захаров продолжил:
— Вот пойдем в Мурманск. Так вроде?
Вместо ответа — быстрый вопрос:
— Почему спрашиваешь? Всем известно!
Захарову захотелось, в свою очередь, спросить: «А чего ерепенишься? Сказал бы: да — и делу конец!» Но вслух произнес другое:
— Ежели в Мурманске будем стоять, выгружаться, то да се, так у меня там интерес имеется.
— Девка?
— Не-е, — захихикал Захаров. На всякий случай уточнил: — Девка в Архангельске. Тетка там у меня недалеко, в поселке. Известие имел — померла еще в конце прошлого года. А поехать за наследством никак не мог. При теперешнем случае, смекаю, деньков пять выкроится, в поселок смотаюсь и вернусь. А время сейчас какое? Тревожное. Так хотел попросить како ни есть для себя вооружение. Может, там паршивенький наган или винтовочку. Был бы премного благодарен.
— Если тетка была доброй, нужно поехать, — помягчевшим голосом произнес Лисовский. На его злом лице мелькнуло подобие улыбки. — Беречь родственные отношения — свойство чисто человеческое.
Лисовский отошел к столу под иллюминатором, оторвав взгляд от Захарова, будто выпуская его из крепко державших рук. Вздохнул, несколько секунд в каюте было тихо. Видно, Лисовский думает о чем-то своем.
— Помощь окажете, — заторопился Захаров, почувствовав настрой хозяина каюты и стремясь удержать его в этом настрое, — так я со всей нашей благодарностью. Или колбаски, или самогончика, можно будет и деньгами. Тетка богатенькая была.
Шагнув к Захарову, Лисовский гирями опустил ему на плечи руки. Захаров крякнул под ними, но усидел, не пошатнулся. А заговорил Лисовский легко и мягко:
— Спасибо, спасибо. Так ты не из шантрапы, которая грабит честных людей? Я всегда чувствовал в тебе основательность. Помнишь, тогда, в комендатуре? Некоторые были против, чтобы тебя отпускать. Им было нужно разобраться. В городе какие-то подпольщики. Я заверил — нет, этот кочегар честный человек. Забрал тебя. Рад, рад, что не ошибся. Хорошо, что пришел ко мне, и впредь рассчитывай на меня.
— Премного благодарен, — обрадовался Захаров. — Недельку простоим в Мурманске? Пока выгрузка, туда-сюда, я успею.
Лицо Лисовского придвинулось чуть не вплотную. Захарову видны глаза в красных прожилках, на виске — пульсирующая синенькая пиявочка-жилка.
— Иван Эрнестович отпустит? Спрашивал его? Мне замолвить словечко? — Голос Лисовского журчал, наполненный доброй заботой. А пальцы железно держали за плечи, взгляд напряжен, чего-то ищет. Будто перед Захаровым два Лисовских, два разных человека — один говорит, а другой смотрит.
— В том-то и дело, — чувствуя, что Лисовский ведет какую-то свою игру, Захаров прет прежним курсом. — В том и дело. Они говорят: «Никаких увольнений. Не смей и мечтать, сразу идем дальше».
Руки Лисовского на плечах дрогнули, и он тут же их снял, испугавшись, что этим выдал себя.
— С Иваном Эрнестовичем договоримся. Надеюсь его уговорить.
— Премного буду благодарен.
— Чего уж, — небрежно взмахнул рукой, поморщился Лисовский. — Можешь на меня всегда рассчитывать. А что там говорят? — спросил небрежно, так, между прочим, занявшись папироской.
— Где говорят? Про чего? — не понял Захаров.
Пальцы Лисовского, разминавшие папиросу, остановились. Он медленно поднял взгляд, тяжелый, как пароходные кнехты.
— В команде. О нашем рейсе. О жизни.
Захаров задумался, наморщил лоб, изображая свое старание что-то вспомнить. Пожал плечами:
— Про власть — ничего. Больше про выпивку, про домашние дела: жен, детишек.
Перед самым носом Захарова Лисовский поводил пальцем с оттопыренным ногтем.
— Ну-ну! Нехорошо. Я же тебе не враг.
— Господь с вами! Как можно: враг! И в мыслях нет.
Они играли. У Захарова непривычная для него роль, за которую взялся ради того, чтобы узнать истину. У Лисовского — привычная. Он бесконечно презирает тупого кочегара и не подозревает, что тот, скрываясь за унизительной, но необходимой для дела личиной, обладает более сильной волей, гибкостью ума, которых не хватает ему самому, Лисовскому. Но когда Захаров поднялся, чтобы уйти, Лисовский почувствовал безотчетное беспокойство, воскликнул:
— Стой! Если что услышишь, приходи. И вообще приходи, рассчитывай на меня. Понял, теткин наследник?
— Понял, чего хитрого? Фискалить, что ли? — Держась за ручку двери, Захаров и вовсе осмелел.
— Помогать! — воскликнул Лисовский.
— Помога-ать? — вроде не догадался с первого раза, а теперь все понял: — Это мы всегда с дорогой душой.
Лисовский, покачиваясь с носка на каблук, смотрел на дверь, за которой скрылся Захаров. Расстались в согласии, а в Лисовском крепнет беспокойство, будто Захаров унес что-то очень важное.
А тот торопился в кубрик. Мурманск — только промежуточный пункт, рейс за рубеж! Поэтому и не удивился Лисовский придуманному запрету Рекстина на береговое увольнение, поэтому были у него вопросы и подозрения!..
Можно так рассуждать, а можно и по-иному. Случайные вопросы. Все только кажется. Но, с другой стороны, если придется белым бежать из Мурманска, пароход они не оставят. На нем будут уходить. Вот при такой общей картине двусмысленные детальки разговора становятся весомыми.
Захаров боялся неосторожных, преждевременных выводов. И медлить в таком деле нельзя. Команде рассказать, что ее ждет впереди, пусть каждый решает, к какому берегу плыть. А самое наиглавнейшее — передать в Архангельск свое местонахождение, чтобы дошло до тех людей, которые в домике были в метельный вечер, до комитета. Пускай там соображают, как быть!
Одна отсюда тропа — радио! Или ждать до Мурманска? И там должны быть верные люди.
Озабочен Захаров, потому что догадка все же так и осталась догадкой, подсказки ниоткуда не будет. Нечего ждать. Самому нужно принимать решение. В Архангельске должны узнать, где они, куда ушли и какой дальнейший курс.
В кубрике товарищи обступили его со всех сторон. А выслушав, притихли, лишь Сергунчиков подскочил:
— Ясно дело, поднимай команду! — Костлявый и большой, он весь в движении, одной рукой подтягивает болтающиеся на поясе брюки, другой хватает Захарова.
— Куда поднимай? — с укоризной осаживает Захаров.
Захаров соскочил с койки. На соседних спокойно похрапывали — не стал будить. Что-то обеспокоило его, какой-то шум. Выглянул в коридор, освещенный одинокой тусклой лампочкой под потолком. В дальнем конце голоса.
— Эй, чего там?
Его не услышали, не ответили. Гонимый тревожным предчувствием, бросился вперед, пока не толкнулся в плотную стену матросских спин.
— Что случилось? О чем разговор?
— Второй день на берегу семафорят, боцман спрашивает желающих сбегать, узнать, чего им. Три мили, не меньше, по льду.
Захарова так и толкнуло, воскликнул:
— А я бы сбегал!
Тотчас на него оглянулись — бледные лица пятнами в тумане. А старый боцман, усач, переспросил с недоверием:
— Согласный, что ли? Эти вот боятся.
Через час легко, но тепло одетые, с баграми в руках, подпоясанные крепкими веревками, Захаров и Сергунчиков шли по льду к берегу.
В маленьком кармашке под рубашкой у Захарова записка в Архангельск. В ней говорится: «Направляемся Мурманск, дальше. Мои вещи продай, не понадобятся». Заготовил для передачи с радиостанции Индиги. Здесь не знают о секретности рейса и ничего не заподозрят, а в Архангельске сразу станет известно, где «Соловей Будимирович».