— Да, — подтвердил начальник милиции. — Сын Навруз. Ему лет двадцать. И дочь Ширин, помладше. Годков ей пятнадцать, не больше.
— Убийца действовал в одиночку, — заключил прокурор.
Тень догадки мелькнула на округлом лице начальника милиции.
— Значит, дети должны где-то встретиться со своим отцом!
— Вот именно, — сказал прокурор. — Но возможно и другое: стрелял не Пиржан-максум. Однако не будем торопиться с выводами.
Пока ехали в аул, прокурор был молчалив и задумчив.
В прокуренной тесной комнате, где помещался аульный Совет, их поджидали милиционеры и добровольные помощники, которых набилось в комнату столько, что к столу, за которым сидел председатель сельсовета, пройти было нелегко.
Милиционеры, как и предполагалось, нашли усадьбу Пиржан-максума пустой. Во дворе не было обнаружено никаких следов. Впечатление складывалось такое, будто усадьба оставлена хозяевами давно.
— Странно, — сказал прокурор. — Где же мог жить в последнее время Пиржан со своими детьми?
— Наверное, у своего брата, — произнес председатель сельсовета, — у старого Ержан-максума.
— Мы побывали и там, — сказал старший милиционер и степенно огладил седеющую бородку. — Ержан и его жена от всего отказываются. И соседи тоже в один голос заявляют, что давно уже не видели в доме у Ержана ни брата, ни кого другого из его семьи.
— Вполне это может быть, — председатель аульного Совета развел длинными руками. — Братья-максумы после смерти своего отца ишана не очень между собой ладили. И дети их тоже в последнее время не дружили — Навруз и Базарбай. Одногодки. В школе, помню (я тогда учителем работал), их водой не разольешь, а сейчас будто черная кошка между ними пробежала.
— И точно, кошка! — показав в улыбке редкие зубы, сказал парень, который сидел на полу, прислонившись к печке. — Мы даже знаем, как эту «кошку» звать. — Он выждал и добавил: — Фирюза.
Все зашумели. Молодые смеялись, старики сердились, а один, в вылинявшей бараньей папахе, даже плюнул себе под ноги, сказал:
— Эту бы Фирюзу, по доброму обычаю, в степь выгнать голой.
— Бросьте, отец, — остановил его председатель сельсовета. — Что за пережитки? Каждая женщина у нас имеет полное право свободно выбирать себе мужа. И даже разойтись с ним, если жить невмоготу.
— Право! — возмущенно возразил старик. — Шляться от мужика к мужику. Это, что ли, право им дано? — Он обращался теперь к прокурору: — Вот судите сами, уважаемый начальник, выросла эта самая Фирюза без отца-матери. Добрые люди всем миром ее на ноги подняли. Работу дали на ферме. И ничего не скажешь, трудилась хорошо. Руки у нее золотые.
— Вы про другое расскажите, отец, — посоветовал редкозубый парень и опять засмеялся.
— Дойду и до другого, — ответил старик и сердито глянул на парня. — Дожили! У молодежи — никакого почтения! Прерывает меня, будто я ровня ему!
— Покороче, пожалуйста, — попросил прокурор и прикрыл покрасневшие от усталости глаза.
— Хорошо, — согласился недовольно старик. Он снял рыжую папаху, взмахнул ею и крикнул: — Всю правду скажу, как есть! Она, эта самая Фирюза, мало что двух братьев поссорила, с Наврузом гуляла, а замуж вышла за Базарбая, так еще к следователю вашему тоже бегала. Я сам видел! Муж ее, Базарбай, в степи с отарой, а она в кузницу, к Ибрагимову огородами пробиралась.
— Следователь с нее допросы снимал, — насмешливо произнес чей-то голос.
Снова все зашумели. Председатель сельсовета покачал большой головой: дескать, нашим аульным только попадись на язык!
Лицо прокурора стало сосредоточенным.
— Они что, недавно познакомились? — спросил он.
— Давно знали друг друга, — ответил председатель. — Ибрагимов ведь тоже детдомовский. Только постарше. Вместе воспитывались в Туртукуле. Потом он на курсы ушел, а она к нам в аул вернулась. И братья эти, Навруз и Базарбай, действительно только из-за нее и поссорились. Об этом весь аул знает.
— Ладно, — заключил прокурор и добавил: — Все могут разойтись.
Он встал, повернулся к окну и долго смотрел, как медленно стекают по стеклу струйки дождя.
Прокурор сам решил побывать в доме Ержан-максума, брата исчезнувшего Пиржан-максума.
Приближение всадников заметили из усадьбы, стоявшей на возвышении, издали.
— Ой, дедушка! — воскликнула большеглазая Фирюза, невестка Ержан-максума. — К нам милиция едет!
— Доигралась, окаянная! — сердито произнес старик Ержан. — Из-за тебя, проклятой.
Длинный, костлявый, он растянулся на деревянной супе. В последнее время Ержан недомогал, а тут еще такая беда: сбежал куда-то Пиржан со своими детьми. Теперь из-за этого хлопот не оберешься. С утра в доме толкутся: то соседи, то милиция. Кажется, все уже обыскали, так нет — опять их несет.
Старик ругал свою невестку, срывая на ней зло, хотя прекрасно понимал, где причина бед: брат Пиржан, конечно, кругом виноват перед Советами. И школа эта тайная, и всякие темные дела, о которых люди много болтали, а Ержан и слушать не желал.
Вдруг старик раскрыл слезящиеся глаза, вспомнив о чем-то. Ужас мелькнул в них. Он хотел вскочить, но сделал это слишком резко и со стоном упал обратно на лежанку.
— Эй, хозяева! — послышалось снаружи. — Гости к вам в дом…
— Блудливая! — в бешенстве позвал старик. Он корчился от боли в пояснице. — Подойди скорее!
Фирюза подбежала испуганная.
— Сожги. Быстрей! — Ержан-максум протянул Фирюзе листок бумаги, исписанной арабской вязью.
Фирюза бросилась к очагу, сунула бумагу в огонь. Вошли во двор прокурор и начальник милиции.
— Приветствую вас, дети мои! — Ержан-максум, кряхтя, пытался привстать.
— Лежите, дедушка, — сказал прокурор, — болеете?
— Старая хворь одолела опять, — ответил, сморщившись, Ержан-максум. Губы у него вздрагивали.
Несколько минут прошло в молчании. Прокурор осматривал двор, бирюза выгребла из очага. Держа перед собой совок, она понесла его в угол, к мусорной куче, покраснела от смущения и хотела прошмыгнуть мимо. Прокурор был достаточно опытен.
— Ну-ка постой, душа моя, — попросил он. Фирюза, вздрогнув, остановилась.
Прокурор взял из ее рук совок и вытащил обгорелое на две трети письмо.
— Не разберу никак, — с деланным простодушием произнес он. — Может, вы, дедушка Ержан, нам поможете?
— Глаза мои совсем слепы, а сам я стар и немощен, — пробормотал старик.
Он метнул гневный взгляд на Фирюзу, и это также не укрылось от прокурора.
— Может, вы знаете, что здесь написано? — спросил он у Фирюзы.
— Вай! — воскликнула она. — Откуда мне знать, про что пишут друг другу мужчины?
— Ага! — сказал прокурор. — Значит, мужчины? А кто именно?
Фирюза готова была сквозь землю провалиться. Она поняла, что совершила новую оплошность и старик ей этого не простит, но молчала.
Начальник милиции взял обгорелую бумажку и прочел:
Окна закроешь ли, ляжешь у двери, —
С лунным лучом ускользнет твоя пери.
Сон свой прерви, безмятежный и сладкий,
И за неверной — вдогонку украдкой!
— Это Базарбай наш, наверное, опять стишками баловался, — подал дрожащий голос старик.
— Да, — будто согласился прокурор. — Видимо, баловство. А Базарбая ли почерк? — Он не дал старику ответить. Обратился к Фирюзе: — Ну-ка, милая, принесите тетради, в которые Базарбай переписывает стихи.
Невестка продолжала стоять в растерянности.
— Иди! — прикрикнул Ержан-максум. — Не видишь, уважаемые люди ждут.
Фирюза вскоре вернулась с толстой тетрадью.
— Мы возьмем ее. — Прокурор поднялся. — Вы не сердитесь, но нам придется сделать у вас обыск. Таков порядок. Ордер я уже подписал. — Он протянул старику бумажку. Тот закрылся коричневыми ладонями, показывая этим, что не сомневается в справедливости всего, что собираются делать большие начальники.
Обыск длился недолго. Начальник милиции нашел рядом с очагом скомканный конверт, на котором значилось имя Базарбая Ержанова, а обратный адрес не был указан. Стоял лишь почтовый штемпель поселка Сеит, расположенного в пятнадцати километрах вверх по реке.
— Та-ак, — протянул прокурор и задал наконец тот вопрос, которого все время, волнуясь, ждал Ержан-максум. — Где сейчас ваш сын?
Старик приготовил ответ заранее, но стал запинаться, хотя все, что он говорил, было правдой.
— Аллах свидетель, не видел я сына с пятницы.
— Не ошибаетесь? — переспросил прокурор.
Старик пошевелил губами, подсчитывая про себя дни.
— Точно, в пятницу. Едва я окончил вечерний намаз, он и появился. Спешил, боялся, что закроется сельмаг. А Базарбаю надо было запастись маслом, солью, керосином. За тем он и приехал из степи. Не приходил больше Базарбай, — тихо продолжал Ержан-максум. — Сердце мое чует: неладное стряслось с Базарбаем.
Глаза старика заслезились. Он утер их рукавом халата.
— Что же могло случиться худого с вашим сыном? — спросил начальник милиции.
— Не знаю, — ответил старик. Он приложил ладонь к груди и вздохнул. — Сердце так подсказывает.
— А все-таки что вы предполагаете? — настаивал начальник милиции.
Прокурор остановил его.
— Будет, — сказал он, видя, как Ержан-максум страдает.
Выражая голосом и взглядом доверие к старику, он спросил:
— Письмо-то откуда взялось?
— Поднялся я с солнцем, — заговорил опять старик, — гляжу, а на поленнице валяется чабанский тулуп. В нем Базарбай в степь уезжает; дома он ходит в чапане… Значит, думаю, в ауле сын остался. Скоро придет. А его нет и нет. Я тогда в карманах тулупа пошарил. Нашел конверт смятый, а в нем бумажку.
— Только стишки там были написаны? — быстро спросил начальник милиции. — Зачем же тогда их в огонь бросили?
— Пожалуйста, спокойнее, — остановил его прокурор. — Почтенный Ержан-ата сам все нам расскажет.
— Слабость стариковская. — Ержан-максум вздохнул. — От страха совсем разума лишился. А тут еще она… — Он кивнул на невестку.