Один из милиционеров подошел к раненому, посмотрел и вернулся на прежнее место.
— Нельзя его везти, — негромко проговорил он. — Пуля в живот, крови вытекло совсем немного. Не довезем. Сюда «скорую» надо вызывать.
— Вы с девушкой останетесь здесь, — распорядился Скороходов, — мы на станции вызовем «скорую помощь» и оперативную группу. А вы, — он повернулся к парню, — поедете с нами.
Тот послушно кивнул головой, сделал шаг и остановился, будто о чем-то вспомнив.
— Там, в чулане, двое, — он указал на маленькую дверь в стене.
У Скороходова упало сердце.
— Они живы?
Парень непонимающе взглянул на него, потом слабо улыбнулся.
— Мы их просто связали. Это из той же шайки. Цепные псы...
Пока они ехали на станцию, пока милиционер-водитель бегал вызывать врачей и оперативников, парень неподвижно и молча сидел, втиснувшись в угол кабины. Скороходов тоже молчал. Но когда машина вырулила на шоссе, парень шевельнулся и повернул лицо к Скороходову.
— Ты считаешь меня преступником?
Скороходов поглядел на него и ничего не ответил.
— Скажи! — потребовал парень.
— Да.
— Ты не прав, — с неожиданной яростью сказал парень. — Ты же ничего не знаешь! Я врага убил, ты понял? Если бы не я, так он меня, рано или поздно. По-другому не бывает!
— Ты убил человека.
— Где тебе понять, — с тоской проговорил парень. — Что ты вообще можешь знать! Вы там алкашей по улицам собираете, а здесь — убийцы, волки. Живут, жируют. Я убийцу наказал. Сами бы вы никогда его не взяли. Это ты понимаешь?
— Нет, — сказал Скороходов, — ты человека убил.
— Все из-за вас! — распаленно твердил парень. — Все здесь продано на корню! Всю страну готовы с молотка пустить.
— Ты кто? — не сдержавшись, крикнул Скороходов. — Судья? Кто тебе давал право?
— А ты где был? Почему же ты его прежде не взял, как меня сейчас? Он ведь тоже убил человека!
— Он никого не убивал.
— Я в курсе, — отмахнулся парень. — Не он сам. По его приказу убили. И, может быть, уже не первого. Ты хоть немного представляешь, что это была за тварь?
— Я-то представляю, — грустно сказал Скороходов. — Жулик он был. Проходимец, вор, взяточник. Только он никому ничего не приказывал. Литвинца совсем другие убили.
В расширенных глазах парня непонимание, недоверие сменялось ужасом.
— Врешь!
— Я не вру, — Скороходов покачал головой. — В том-то и дело. А вы тут такое натворили...
— Не верю, — скрипнул парень зубами. — Кто? Кто убил Литвинца?
— Конкуренты. Валютчики. Литвинец не поладил с ними. А Варфоломеев тут ни при чем. У него сфера совсем другая. Вот так!
— Нет! — сказал парень, — Врешь! Неправда...
Он уронил голову и надолго замолчал.
— Вы их задержали? — спросил он через какое-то время.
Скороходов подумал.
— Сейчас, наверное, уже задержали.
— Что же теперь?
— А как ты думаешь? — сурово сказал Скороходов.
И все же он не мог избавиться от непонятного, неуместного чувства жалости.
— Тюрьма?
Скороходов промолчал.
— Я защищался... я всю страну защищал от таких... Эх, брат, ничего ты в жизни ни видел, — с тоской произнес парень.
— Ты ворвался в чужой дом. Ты убил советского гражданина. Кто тебе дал право его судить? Выносить приговор? Нет, ты даже не палач, ты — убийца.
— Не поймешь ты меня, — упрямо сказал парень.
— Не пойму, — ответил Скороходов.
Парень задумчиво смотрел в окно.
— Нельзя мне в тюрьму, — проговорил он, будто сам себе.
Слушавший до того разговор молча, шофер не выдержал:
— А ты как хотел? Раньше, стало быть, думать надо было. Если каждый станет так рассуждать: этого убить, того прибить!
Парень не обратил внимания на его слова.
— Нельзя мне в тюрьму, — повторил он, — не поймут меня братишки.
«Уазик» замедлил ход. Машина въезжала на высокую и длинную эстакаду, проходившую над железной дорогой. Впереди, у противоположного спуска, дорожники расковыряли покрытие, и скопившиеся на эстакаде машины медленно проезжали по узкой полоске сохранившегося асфальта. Длинная сплошная колонна то и дело останавливалась, затем снова трогалась, окутанная сизым дымом, проползая по нескольку метров.
— Так и до вечера в тюрьму не доберемся, как думаешь?
Вопрос парня прозвучал почти весело, и потом Скороходов много раз ругал себя, что не обратил внимания, не понял причины этой внезапной перемены настроения задержанного.
А парень пытался выглянуть в окно, но с той стороны «уазик» запирался наглухо, и стекло не опускалось — сюда всегда сажали задержанных.
— Чего там такое? — с досадой сказал парень, вертя головой и придвигаясь вплотную к Скороходову. Колонна остановилась в очередной раз.
И вдруг неожиданным толчком распахнул дверь и вместе со Скороходовым выбросился наружу.
— Стой! — заорал водитель, вдавливая тормоза и бросая руль.
Скороходов поднялся на ноги, выхватил пистолет.
— Стой!
Парень легко бежал вдоль парапета. Скороходов дважды выстрелил вверх и бросился за ним.
— Стой!
Впереди какой-то грузный дядька выбрался из «Жигулей» и пошел навстречу беглецу, неуклюже растопырив руки.
Парень остановился. Обернулся и поглядел на Скороходова. Потом одним прыжком вскочил на парапет.
— Остановись! — еле слышно сказал Скороходов.
Ему показалось, парень услышал. Скороходов совершенно ясно увидел, как улыбнулся и кивнул ему парень. А затем шагнул... Тело его дважды перевернулось в воздухе перед ударом о рельсы. Из машин выскакивали люди, позади гудели недовольные остановкой, непонимающие, что произошло, водители.
Скороходов вложил пистолет в кобуру и медленно, едва переставляя ноги, пошел к упавшему.
Юрий НагибинАФАНАСЬИЧ
Рассказ
© Нагибин Ю. М.
Праздник по обыкновению удался. Его ритуал был раз и навсегда установлен еще в те далекие времена, когда страна впервые отмечала День своих покоезащитных органов. Сперва Шеф душевно поздравил собравшихся и тех, кто по служебным заботам не мог присутствовать на вечере, потом его первый заместитель сделал получасовой доклад, в конце торжественной части зачитывались приветствия, а после короткого перерыва был дан большой концерт лучшими московскими силами. Программа концерта тоже не менялась: па-де-де из «Лебединого озера», ряд популярных эстрадных номеров: акробатика, жонглирование, фокусы, русские пляски, пародии на известных артистов, советские песни — военные и лирические, а завершалось все выступлением знаменитого тенора, который медленно выходил из-за кулис и вдруг раскидывал руки, словно хотел обнять весь зал, и с широчайшей силой, удивительной в сильно пожилом человеке, моляще-требовательно призывал присутствующих сеять разумное, доброе, вечное. И когда расплавленным серебром изливались последние слова: «Спасибо сердечное скажет вам русский народ», Афанасьич неизменно пускал слезу и наклонял голову, чтобы другие не заметили его слабости. Уловка не помогла, люди подталкивали друг дружку локтями, кивали на плачущего оперативника, но делалось это с доброй душой — Афанасьича любили и уважали, никому и в голову не приходило потешаться над милой и трогательной чувствительностью человека такой закалки.
Сморгнув слезы, Афанасьич украдкой следил за красивыми жестами певца. Дав истаять последней ноте, певец резко поворачивался к единственной ложе и делал такое движение, будто хотел пасть на колени в экстазе мольбы. И тогда Шеф делал ответное условное движение, имеющее якобы целью удержать артиста, не дать ему грохнуться стариковскими коленями на помост. Артист как бы против воли оставался на ногах, лишь ронял в глубоком поклоне голову с зачесанными через лысину пушистыми белыми волосами. И зал, восхищенный артистизмом обоих участников пантомимы, взрывался аплодисментами.
И на этот раз действие развивалось, как положено. С удовольствием наблюдая за скрупулезно выверенным поведением артиста, Афанасьич вдруг озадачился его возрастом. Он уже был седым стариком, когда Афанасьич увидел его впервые. А ведь тому четверть века, если не больше. Как сдали за эти годы все остальные непременные участники концерта. Беспощадным оказалось время к балетной паре: партнер едва удерживал на руках жилистое, потерявшее гибкость тело балерины, и страшна была ее улыбка, напоминающая оскал черепа; жонглер ронял шары и булавы, заменяя былую ловкость, покинувшую подагрическое тело, лихими вскриками, изящными поклонами и воздушными поцелуями. Старость не пощадила никого, но аудитория все равно любила их и не хотела менять на молодых. Здесь умели чтить традицию. Лишь над этим седым Орфеем быстротекущее было не властно.
Афанасьич еще думал о загадках времени, когда артист повернулся к ложе и — незаметно для людей средненаблюдательных и более чем отчетливо для острого глаза Афанасьича — удержался от условного коленопреклонения. Афанасьич оценил реакцию старого сценического волка, успевшего заметить, что сумеречная глубина ложи не скрывает осанистой фигуры Шефа, и посчитавшего ниже своего достоинства тратить самоуничижительный жест на его зама. Артист при его высочайшей репутации мог бы и перед Шефом не гнуться, если бы тот не был личным и задушевным другом Самого. Поэтому условное коленопреклонение относилось не столько к Шефу, сколько к его Другу. Тут скользящая память Афанасьича за что-то зацепилась. Он вспомнил, что певец стал участником праздничных концертов после того, как его обокрали. У него похитили старинные иконы, которые он собирал чуть не всю жизнь. Он заявил о пропаже, был принят Шефом, спел на концерте. Через некоторое время часть его коллекции нашлась. Артист снова отдался своей страсти. Больше его не трогали. Уже на следующем концерте был узаконен жест мольбы и благодарности.
Артист ушел со сцены на своих длинных, стройных ногах. Афанасьичу его походка показалась чуть тяжелее обычного. Наверное, он был разочарован отсутствием Шефа. Тот ушел сразу после торжественной части. Ему бы вовсе не приходить — на расстоянии паром дышит. Но Шеф всегда был таким — все для люд