А была она в желтом, расчетливо облегающем, коротком – до колен.
И мордашка такая гладкая. Холеная такая. С темно-алым румянцем на смуглых ланитах.
И волосы как мед.
– Знаем, знаем! – засмеялась девушка и вдруг немигающим голубым прострелила меня насквозь.
И я упал.
– Ну ладно, – сказала она, мельком взглянув на распростертое тело, – завтра контрольная, надо хотя бы учебник полистать. Покеда, мальчики.
– Позвольте, сударыня, пожелать вам успехов в учебе, – расшаркался Генка в опасной близости от моего лица. – Кстати, как вас величать по батюшке? Я почему спрашиваю – дабы впредь обращаться к вам, такой уже взрослой и рассудительной, с надлежащим уважением...
– Генриховна, – смеясь, подсказала она и пояснила: – Мой папа – англичанин.
Когда други подняли меня и прислонили к решетке Чертова скверика, девушка уже удалялась.
– Не ушибся? – спрашивал Аккуратов и больно шлепал по лицу, якобы желая привести в чувство, а на самом деле вымещая на мне обиду за то, что в этом эпизоде оставили его без внимания.
Я обернулся. Обернулась и она.
– Ага! – закричал Генка. – Ничего девочка, да?
– Кто это?.. – спросил я заплета… заплетающимся… ох, я и вздохнуть не мог. – Кто это такая?
– Да это же Лидка Бернат из восьмого «а». Но тебе я не советую с ней связываться... – ответил Генка.
А я... я расспрашивать подробнее пока не решился, что-то в груди у меня защемило.
И придя в комнатушку Савушкина, вяло я в тот раз цапался с Федосеем и вовсе без всякого сочувствия выслушивал Тобиасовы жалобы на дороговизну материалов и дефицит инструментов.
Застряла поперек черепной коробки и никак из нее не выскакивала картинка: сияние сирени за чугунной решеткой, девушка с волосами как мед и глазами как лед...
Видя мое состояние, Генка сжалился и сообщил, что проживает она по адресу: Фурманова, дом десять, квартира шесть... а выглядел я и в самом деле ужасно: то бледнел, то краснел, глаза выкатывались из орбит, тело содрогалось от учащенного круговорота крови.
Как однако смотрела она в меня немигающими! Не подобострастно ведь, как некоторые соученицы, а как равная ведь! «Знаем, знаем!..» – сказала она, и сказала со смехом!
И вдруг осознал я, что видел ее прежде, ну точно, на переменах в школе и видел. Видел, но не выделял среди прочих, они же все на одно лицо были, фифы эти в черных атласных фартучках! С бантами белее магния горящего! И щеки аж оранжевые от румян! И глазищи, сдобренные ваксою, шевелящиеся, как членистоногие жуки!
Ну и неудивительно, что, проталкиваясь на переменах сквозь толпу, не различал я среди многих – единственную.
Что же касается ее восклицания «Знаем, знаем!», так еще бы она меня не знала, столько раз выступавшего на торжествах в актовом зале с чтением стихотворений, в которых я вслед за Евг. Евтушенко и А. Вознесенским смело выражал свое отношение ко всему происходящему в мире, вызывая восторг ровесниц и либерально настроенной части учительского состава.
Ах, неспроста она обернулась! Причем, даже и неважно, глянулся я ей или, напротив, внушил антипатию мрачной своей физиономией, главное-то она почувствовала! Почувствовала, что мы созданы друг для друга.
Ведь обернулась же[20].
Возвращался я от Федосея пошатываясь, держась за ушибленный бок. Дома сразу кинулся в кухню сочинять стихи!
Мы с мамой жили тогда в одной комнате, и если я загуливался допоздна, сочинять приходилось в кухне.
И вот положил на кухонный стол лист бумаги... И впервые ничего у меня не получилось. Вроде и мысли в голове теснились, и чудный такой звон из ниоткуда слышался... «глаза как лед и волосы как мед» написалось.
Но ведь я еще ни разу в жизни не сочинял любовную лирику, было мне как-то непривычно живописать Лидку эту Бернат, и уж вовсе не умел я представить себя декламирующим этакое на торжествах в актовом зале или даже в комнатушке Савушкиных. «Глаза как лед и волосы как мед»! Вдруг захотелось мне выразиться так, чтобы никто из ближних не догадался, о ком конкретно чернеет речь, вернее, пускай вот именно лишь догадываются, даже обязательно пусть догадаются, но утверждать наверное не посмеют за неимением доказательств – ну да, я испытывал потребность в сочувствии и одновременно стеснялся причину потребности таковой сделать достоянием гласности!
И просидел несколько ночных часов с пылающими и впустую звенящими ушами, вырисовывал вензеля сирени, чугунные пики садовой ограды, но дальше первой строчки так и не продвинулся. Скомкал испещренный, испорченный лист!
Прокрался в комнату, где мама уже спала, лег. Было мне так тоскливо! Как будто произошло нечто непоправимое, что вскоре вскроется и в будущности аукнется, причем в будущности отнюдь не лестной, а беспощадной... Тяжко я вздыхал, ворочался, поднимал голову над подушкой, и прозрачная мгла струилась за окном.
Вслед за новеллой о сэре Эдгаре публикую драматическое произведение из времен елизаветинских, примечательное, может быть, единственно тем, что отец создал его сразу на русском.
Это именно публикация, а не перевод, я всего лишь исправил допущенные автором грамматические ошибки и расставил пропущенные им же знаки препинания.
Итак, «Геро и Леандр», с эпиграфом из одноименной поэмы: «On Hellespont guiltie of True-lovers blood...»
Комната в гостинице. На окнах красные деревянные решетки. Стол, на столе пустая бутылка, блюдо с финиками. В кровати Роджер и девка.
Роджер
В течение изжитых мною лет
мне грезилось во сне и наяву,
что я, как древле греческий атлет,
переплываю мрачную Неву,
а справа, слева, спереди и вслед,
как в черном, гадами кишащем рву,
холодный хохот философских флейт:
«Не тщись, не удержаться на плаву!»
О, ужас! В устье, как иголка в стог,
проваливаюсь! Чаек вещий визг!
Как многие, желал, как все, не смог
с того - с другого! - берега смотреть
сквозь радугу уже соленых брызг
на реку Жизнь, впадающую в смерть.
Девка
Хотя бы с похмела угомонился.
Роджер
Прости, простейшая, я думал вслух.
Девка
Я мню, ты мнил плоть усладити мною
с утра пораньше. Знай же, похотник,
что я еще не выспалась нимало.
Роджер
О мнительная Дженни, смело спи.
Будить не стану.
(задумчиво)
Да и не умею...
Девка
Что мелешь, невдомек. Одно отвечу:
вчерась мурлыкал, прижимался к боку
искательно... Чичас иное слышу.
Издевку слышу с ноткой превосходства.
Или ты лег со мной из доброхотства?
(Роджер щекочет девку)
Послушай, я себя не помню с ночи.
Почто меня пытаешь, езуит?
Роджер
Ты, Дженни, поняла меня превратно,
я вовсе не хотел тебя обидеть.
Девка
Куды полез? Эй, не гляди, что я
в глухом углу Британьи родилася,
среди болот... я постою и лежа
за суверенность личности своей!
(оживляется)
А знаешь, как живут в краю болотном?
На островках мы держим скот. Бывало,
усядусь в лодку, поплыву доить
буренку, по пути грибы сбираю
иль ягоды, – все под рукой растет,
вылазить не приходится из лодки!
Вот хлебом небогаты, это верно,
его мы выпекаем из муки
гороховой, а рожь родится худо.
По осени, когда уж очень топко,
люд на ходулях ковыляет от
избы к избе по делу или в гости,
а в основном у очагов домашних
садится и сидит. Но лишь весна -
и вся деревня по субботам в сборе
на островке овальном с прочной почвой.
Сезон футбола! Мы же англичане!
Мой муж... Мой Джек, с которым так недолго
мы вместе прожили... всего-то зиму...
он самый-самый был результативный.
Болельщики на радостях однажды
его в буквальном смысле разорвали.
Так я осталась на сносях вдовой.
Вдобавок, был неурожайный год,
и я младенцем разрешилась мертвым.
Невмоготу мне стало на болоте.
Прикинула, где лутче и где хуже,
корову продала, домишко, лодку
и наудачу в Лондон подалась.
Роджер
В сей пандемониум! И к Люське Морган
в сей лупанариум! Весьма удачно.
Девка
Ни слова в простоте. Ну чо ты, чо ты?
Колико, уж, проник, верши! Ай! Ой!
(барахтаются)
Ну, все. Пошел отседа, балаболка.
Добился своего. Я аж вспотела.
Нет, я сурьезно вас прошу отстать,
не то, клянусь Венериным бугром
на етой длани, так накостыляю!..
Отзынь!
Роджер
Да ухожу я, ухожу.
(свешивает с кровати ноги)
Ты только не отчаивайся, Дженни.
Быть может, вечером уже сего дня
в сей вертоград завалится по пьяни
тебе судьбою суженый милорд.
Вдруг он захочет на тебе жениться?
Предложит руку, стерлинги и титул?
Ты станешь леди... Леди Джейн, где правый
башмак?.. а, вот он... Люська эта Морган
тобою помыкать уж не посмеет...
Девка
Ах, издеватель! Ну, допустим, я
вертепница. Но ты и сам не лутче!
В сей судьбоносный для отчизны час
наш флот летит наперерез Армаде,
и все, кто стар, иль млад, иль инвалид,
взошед на белые утесы Дувра,
подбадривают криками ироев.
А ты ни в тех, ни в сех, и на уме
одно – блудиться да бакланить. Стыдно!
Иль ты не патриот?
Роджер
Нет, я шотландец
и слышу сызмала от вас: «У, морда
шотландская!» Такое обхожденье
не вдохновляет воссоединяться
противу даже общего врага.
Но будь я англичанином, не стал бы,