Один из патриотов, а именно небезызвестный сочинитель романа о победах скоттов на равнинах Северного полюса, желая потрафить вкусу Леннокса, накатал пиесу, действующими лицами в которой успешно манипулировал хитрый жадный трактирщик. В прологе он произносил следующий монолог:
Немало лет прошло с тех пор, как я,
инстинкту основному повинуясь,
зарезал беспризорного младенца
(вполсыра скушал вместе с потрошками),
был уличен и в Нью-Гейт заключен.
И если б не вмешательство всесильных
сионских мудрецов… Посредник в черном
меня доставил в порт. По договору
я обязался до скончанья дней
здесь, в позабытом Богом Форсинаре,
коварно спаивать наивных скоттов.
Потомственный аристократ, пэр, сэр
и пр., библиофил и меломан,
с лорнетом и хлыстом ценитель женщин, –
кто я теперь? Кабатчик в кабаке!
Из года в год по мере скромных сил
способствую паденью здешних нравов.
Мне скоро семьдесят. Устал вредить,
но отказаться духу не хватает.
Бежать на Континент? Или куда
еще подалее? В одну из Индий?
Но финики везде достанут…[21]
Пиеса, впрочем, не увидела сцены, влиятельнейшие люди в городе отказались ее спонсировать, их вполне удовлетворяли цены, качество блюд и уровень обслуживания в трактире «Вересковый мед». «Нет-нет, – говорили они, – к Тимоти Барнету, будь он хоть трижды евреец, никаких претензий».
Автор, как обычно, декламировал пиесу за кружкой эля, но, конечно, урывками, лишь в те моменты, когда ничего не подозревающий Тимоти выходил в подсобные помещения, – декламировал и неожиданно нашел отклик в сердцах подавляющего большинства слушателей – оказывается, даже дремучие горцы среди голых своих скал встречали инородцев, да, немногочисленных, да, безобидных, но все равно лучше бы их не было.
Тут, наконец, пригодилась молодежь, застоявшаяся, заматерелая, – собственно, уже и не молодежь, а здоровенные, ни в чем себя не реализовавшие мужики. Был создан добровольческий отряд из самых жестоковыйных и тупоголовых. Хватали всех, кто хоть сколько-нибудь походил на инородца, увозили в дюны, избивали до полусмерти. Доставали из подпола старинные бландербасы, чинили, смазывали, а пули к ним отливали из свинца, который сощипывали с кровель.
Наблюдая столь значительный рост патриотических настроений, пастор заключил, что пришло время действовать широким фронтом, то есть установить сообщение с кельтской диаспорой в Лондоне, заручиться поддержкой преуспевающих ассимилянтов, а также шотландских депутатов в английском парламенте, каковую миссию и возложил на сэра Александра, ну, а на кого же было еще-то? Юноша согласился, тяжело вздохнув, – в течение нескольких месяцев не встречаться с Беатой ему вовсе не улыбалось, тем более, что до сих пор так и не услышал от нее внятного ответа на свое предложение. Зато надавала множество наказов: купить в модных лавках то-то и то-то.
Когда прощались, коснулась губами его щеки. Прыгнул в карету. Приказал кучеру погонять. Не терпелось поскорее вернуться.
Ожидал, что грусть-тоска будет снедать его все то время, что проведет в Лондоне – как бы не так. У него глаза разбежались, столько вокруг оказалось интересного. Впервые в жизни увидел: в зоопарке – львов, в ботаническом саду – апельсины (попробовал – вкусно!), в театре – женщин на сцене (и каких!), на улице – негров. Кофею, в Форсинаре запретного, испить можно было чуть ли не в каждой таверне. Поражало и премножество разнообразных товаров, кои громоздились в окнах магазейнов. Правда, цены кусались, приехал-то на свои, пастору не удалось убедить патриотов, чтобы выдали юноше командировочные, а он из гордости не просил, вот и приходилось быть бережливым, не тратился на пустяки, например, рассекал по городу пешком, а не в портшезе, как вообще-то положено лорду.
Следует заметить, что выглядел он откровенным провинциалом: грубая суконная куртка, простые, без пряжек, ботфорты, парик из конского волоса, широченный палаш-клеймора на боку. Немудрено, что однажды некий петиметр, плывя навстречу в портшезе, отпустил в его адрес насмешливую реплику. Сэр Александр потребовал удовлетворения. Петиметр, весь такой напудренный и нарумяненный, в белом камзоле, расшитом серебряною тесьмою, в парике с белым бантом на косичке и шляпе с павлиньими перьями, оказался однако не робкого десятка, вылез из транспортного своего средства и, помахав длинной, с треугольным клинком, шпагой, тогда только начинавшей входить в употребление, воскликнул: «Ну, держись, англичанин!» Услышав сии слова, сэр Александр, уже изготовившийся обнажить лезвие палаша, уразумел, что перед ним не враг, а скорее друг. «Вы ошиблись, сударь, я не англичанин, – улыбнулся он. – Шотландской крови во мне столько же, сколько и английской». «Как же я мог не распознать земляка! – расстроился петиметр и от огорчения даже хлопнул себя шпагою по лбу. – Ну конечно, ведь судя по выговору, вы из моей родной Нортумбрии! Я прошу у вас извинения и предлагаю помириться за скляницею бренди». Сэр Александр, не чинясь, принял извинения, и вскоре молодые люди уже сидели за столом таверны. Давешний забияка представился: «Я – сэр Джордж Армстронг, баронет, и тоже наполовину шотландец, посему зови меня просто «Джорди». Видя, что имеет дело с джентльменом, сэр Александр рассказал новому знакомцу о цели своего приезда в Лондон. Ожидал, что сей немедля выразит желание помогать поборникам национальной идеи, однако баронет скривился: «Что вы там, в Форсинаре, дурью-то маетесь? Пойми, Алекс, я так же, как и ты, не питаю любви к англичанам. Бывает, сгоряча ох как хочется поквитаться с оными за гибель многих моих предков по материнской линии, но я стараюсь (правда, не всегда получается) себя сдерживать, потому что понимаю: теперь другие времена, грядет промышленная революция, мы стоим на пороге новой эры – капиталистической. Не заговоры составлять надобно, а строить больше фабрик, развивать металлургию и машинное производство, выпускать конкурентно способную продукцию…»
Отказавшись участвовать в освободительном движении, баронет все же свел сэра Александра с искомыми ассимилянтами, кои все как один смотрели на юношу большими глазами: «Какая, к дьяволу, Каледония? Где это? Ах, это Шотландия в древности так называлась? Ну и что? О какой независимости, собственно, идет речь? Работать надо, деньги делать, тогда и независимы будете, и все остальное приложится».
Сэр Александр, убедившись, что миссия его безнадежна, с легким сердцем (надоело, что смотрят как на умалишенного) пустился вместе с баронетом в загул. Нет, не в смысле неумеренного употребления алкоголя, хотя и таковое имело место, а просто ходили на теннисные корты и петушиные бои, посещали Оперу, принимали участие в маскарадах (где за время контртанца иль менуэта успевали договориться с какими-нибудь леди). Научился нюхать табак, играть в крибидж и пикет, триктрак и бильбакет, несколько раз дрался на дуэли, всякий раз с благополучным для себя исходом, ибо навострился махать модной длинной шпагою. Ну и разумеется, сменил прикид – ежели куда являлся, то в красном камзоле, в напудренном парике с белым бантом на косичке, при шляпе, обшитой серебряными галунами, в мягких кожаных сапогах с пряжками.
Вдруг получил два письма. Разломал печати и, прочетши те послания, заслепился слезами. Из дому сообщали, что родители тяжко занедужили, из Форсинара – что заговор Леннокса раскрыт и патриотам грозят репрессии. Тут, наконец, засобирался восвояси. В самом дорогом магазейне накупил для Беаты платьев, у ювелирщика приобрел бриллиантовые серьги для нее же. Обнялся с баронетом и полез в карету. У последней городской заставы вспомнил, что так и не удосужился повидать младшего брата и не вручил ему обещанное вспомоществование. Пришлось повернуть обратно. Увы, в канцелярии военно-морской академии узнал, что Перегрин еще весной отправился в первое свое кругосветное плавание. Устыдился, но делать было нечего, – помчался на север, чтобы хоть родителей успеть увидеть живыми и Беату спасти, ежели и впрямь в Форсинаре все так серьезно.
Всю дорогу пред взором его воображения стояла она. Впрочем, иногда и лежала, к тому же нагая. Трясся в карете не только на ухабах, но и от возбуждения (соответственно, и образ возлюбленной потряхивало). Надеялся, что при первой же встрече произнесет она, наконец, долгожданные слова, мол, согласна быть твоею. Ничуть не винил себя за то, что изменял ей с другими леди, а то и с простыми девками лондонскими – воспитан был в духе времени.
Но что же произошло в Форсинаре, пока сэр Александр отсутствовал? Да собственно, только то, что и должно было когда-нибудь произойти. Остановился в трактире «Вересковый мед» инженер из Эдинбурга, – выполняя поручение своей компании, путешествовал по Шотландии с целью присмотреть подходящую речку, на которой можно было бы поставить запруду с водяным колесом для небольшой суконной мануфактуры. И вот в отведенной ему комнате он весь день писал, чертил, извел три гусиных пера, а вечером спустился в питейный зал, дабы погреться у камина и выпить кружечку эля в обществе завсегдатаев этого почтенного, как ему вначале показалось, заведения. И что же он, законопослушный и лояльный к власти, увидел и услышал? Ну, понятно, что. Глазам и ушам своим не веря, тихо кипел от возмущения. Тихо – потому что не шутя перепугался: да это же государственные преступники, натуральные якобиты, даром что рядятся в дикарские юбки, косят, то бишь, под любителей старины. А ну как приметят, что речи их кому-то здесь, в трактире, не по душе? Ведь зарежут и глазом не моргнут. Нет, лучше с ними не задираться и пока сидеть на заднице ровно, а уж потом…
В общем, когда завсегдатаи разошлись по домам, инженер поднялся к себе, быстро рассовал чертежи по футлярам и, взволнованный, принялся бегать из угла в угол. «Я вам, сукиным детям, покажу, как вредословить! – шептал он. – Вы у меня попляшете пиброх на виселицах!» Насилу дождался утра, укатил в Эдинбург, где немедленно по приезде исполнил долг верноподданного – сообщил о заговорщиках куда следует.