Я был подавлен провалом на вступительных экзаменах, муки неразделенной любви и творческое бесплодие усугубляли депрессию.
Наступил сентябрь, небо над заливом серебрилось, то и дело начинал моросить пока еще теплый дождик, первые желтые листья вспыхивали в кронах рощи зеленой, рощи священной.
Мы с Тобиасом, бывало, брали четырехвесельный ялик и уходили далеко в залив, гребли до изнеможения, и когда перекуривали, Тобиас говорил мне: «Леха, да не переживай ты так! Вот что я тебе скажу: практически любую бабу, понимаешь, любую, при очень сильном желании можно трахнуть. Это просто вопрос времени. Но сначала ты должен решить, стоит ли она, баба эта, усилий, которые, поверь, целесообразнее было бы потратить на строительство судна или сочинение стихов. Мой тебе совет: плюнь ты на Лидку эту Бернат, плюнь и разотри».
Если ветер крепчал, мы поворачивали к берегу, вбегали, мокрые с ног до головы, в будку, где хозяйничала Елизавета: накрывала желтой клеенкой стол, ставила посередине сковородку, доверху полную жареных опят, которые она срезала с остова тобиасова корыта. Николай Петрович наливал нам для сугреву по сто граммов, мы выпивали, и я веселел, а Тобиас и без того с каждым днем улыбался все шире, он ведь успешно поступал в мореходку, сдал математику, еще что-то, готовился писать сочинение (не подозревая, что ничего хорошего ему все равно не светит).
А вот Николай Петрович по мере приближения осени становился все мрачнее, прихрамывал все заметнее, жаловался: «Нога шумит!»
Холодные соленые ветры налетали с залива, камыши и осока шеренгами падали ниц, вода в Большой Невке вздувалась и наваливалась на берег, со дня на день мы ожидали, что старик даст команду перетаскивать плавсредства на возвышенные участки суши, каковых, кстати, было не так много вокруг - тут бугорок, там пригорок, а далее простиралось пурпурно-бурое Лахтинское болото.
Николай Петрович однако не вылезал из будки (в роще лежать было уже холодно), сидел за столом, подперев волосатой ручищей волосатую щеку, в космах – сухие стебли, застрявшие еще летом, золотые зубы ощерены в страдальческой гримасе, и то вдруг принимался насвистывать нечто многоколенчатое, то гнусавил свою любимую: «И-их, Никола ты, Никола, наниколился опять!»
Ну да, хандрил старичина, хандрил, и помимо двух «дневных» опоражнивал теперь за ночь еще одну, что даже для такого богатыря получалось многовато. Поэтому и не удивились мы, услышав от него однажды утром следующую историю:
«Не спалося мне, – рассказывал Николай Петрович. – Лежу, вспоминаю разное из жизни, и вдруг – чу! плеск возле берега, будтоть купается кто-то. Сначала решил: волна поднялась в заливе, но тут уже рядом с будкой: шлеп-шлеп! Оперся на локоть, глянул в окошко: так и есть, бродит какой-то хмырь по территории. Пригляделся – да у него же к ногам ласты причеплены! И за спиной – два баллончика! Тут я маненько смешался, честно вам признаюсь. Откуда, прикидываю, такой водолаз мог взяться? Не шпион ли?» Сами посудите, Финляндия рядом. Страна, конечно, мирная, но как стартовая площадка для шпионов очень даже удобная. Лежу, впрочем, тихо: мне деньги плотют за охрану плавстредств, а не государственной границы. Шпион меж тем шлепает прямиком к эллингу, который, как назло, с вечера открытым остался, вы-то забыли дверь замкнуть, а мне, когда вспомнил, неохота было из будки вылазить. Вот, значит, я и говорю сам себе: все же надо бы проверить, кто таков. В эллинге, положим, ничего ценного не хранится, доски одни, но все равно непорядок, ежели на территории посторонние. Тем более ночью. Выхожу, крадусь на цырлах к эллингу и аккуратно так вовнутрь заглядываю. Шпион стоит ко мне спиной и гладит твое, Толян, судно, ровно лошадку любимую, прижался лбом и шепчет чего-то, а слов не разобрать. Попятился я потихоньку и в будке сызнова схоронился. Топорик в руку взял. Решил: ежели он сюда ломиться надумает, звездану обушком по балде, а утром разберемся. Ждал его, ждал, да и заснул. Но как рассвело, я первым делом – в эллинг. Там никого. На берегу – тоже. Но и не приснилось мне это, ребятки, ей же ей, не приснилось...»
Мы не поверили старику. Посовещавшись, заключили единогласно, что спьяну еще и не то может померещиться, но примерно через неделю застали Николая Петровича уже в состоянии близком к помешательству. Прежде мы видели его таким только в грозу. Бегая взад и вперед по берегу, потрясал кулачищами и кричал кому-то за горизонтом: «Ах ты, сукин сын! Ах ты, стервец!» Глаза его без преувеличения блистали, космы на ветру стояли дыбом. На нем были только парусиновые порты и дырявый тельник, но холода он не чувствовал.
С трудом уговорили мы старика вернуться в будку: «Ну что еще стряслось?»
– Вот! – с горечью воскликнул Николай Петрович и ткнул пальцем в лежащий на столе длинный и узкий конверт (на марке – изображение обнаженной, с накачанными оранжевыми бедрами брюнетки – много позднее узнал я, что это была репродукция картины Модильяни).
Тобиас взял в руки конверт, прочитал вслух отбитые на машинке латинскими литерами имя и фамилию адресата: Nicolaj Vlasov. Ни обратного адреса, ни хотя бы инициалов отправителя.
– Сукин этот кот прислал!– гневно сказал Николай Петрович и добавил жалобно: - Ну что я ему сделал, а? Меня же теперь с работы уволють!
– Да кто прислал-то? От кого письмо? – мы все еще не понимали.
– Так ведь от прежнего владельца судна твоего, Толя, – плачущим голосом ответил старикашка, повернувшись к Тобиасу.
– Ничего себе! – вскричали мы хором. – И что же он пишет?
– Да не разберу я ни хрена, буквы мелкие! Что он может написать? Гадости какие-нибудь антисоветские, что же еще? Ой, уволють меня, уволють без выходного пособия! На старости лет такую синекуру потерять!.. Ладно, читайте, узнаю хоть, чего ему от меня надо...
Старик лег на скамейку, скрестил руки на животе и, устремив скорбный взгляд в потолок, приготовился слушать.
Затаив дыхание, мы с Елизаветой следили за неторопливыми действиями Тобиаса: вот он извлек из конверта сложенный вчетверо лист, вот развернул этот лист, покрытый печатными знаками, в самом деле, очень мелкими (помнится, я еще подивился мысленно: надо же, какой мелкий и вместе с тем изящный шрифт у пишущей той машинки!.. но потом сообразил, что машинку-то использовали шпионскую, которая не может не быть портативной).
Тобиас начал читать [24]:
«Здравствуйте, дорогой и уважаемый Николай Петрович! Может быть, Вы еще помните владельца яхты «Ариадна», молодого инженера, убывшего однажды в загранкомандировку и не вернувшегося на родину. Я-то никогда Вас не забывал и вот по старой памяти захотелось облегчить душу, объяснить, наконец, почему я принял это непростое решение.
Родился я в Ленинграде, по национальности русский, отец и мать - служащие. Поскольку звезд с неба не хватал, то и поступил по окончании школы в лесотехническую академию, туда не было конкурса. С распределением повезло - остался в Ленинграде, меня направили в конструкторское бюро при Центральном научно-исследовательском институте лесосплава. Учреждение это, как и множество ему подобных, свое название, разумеется, не оправдывало. Считалось, например, что наше КБ неустанно изобретает машины для сплава леса, а на самом деле оно из года в год, из десятилетия в десятилетие занималось «усовершенствованием» нескольких монструозных агрегатов, сконструированных еще до войны, – где болтик мы рисовали покороче, где гаечку потоньше. Как специалист, я ничем среди сослуживцев не выделялся, зато никогда не опаздывал и не уходил с работы раньше положенного. Участвовал в рейдах ДНД, убирал по осени картошку в подшефном совхозе. С начальством не конфликтовал. Предложили вступить в партию, вступил. Парторгу это нужно было для плана, ну, а мне, я так рассудил, тоже не помешает. И не помешало, как увидим, а даже помогло.
Жену нашел в своем же институте. Энергичная теща путем обменов и доплат сделала нам однокомнатную хрущовку. Купили тахту, торшер, шифоньер. Повесили на стену портрет Хемингуэя.
Жена собиралась защищать диссертацию, поэтому решили детей пока не заводить. По субботам ходили в кино, на выставки, ездили компанией за город – у костра пели хором под гитару. Или у кого-нибудь дома пили, танцевали. Пили очень много. Из-за этого я перестал ходить на вечеринки. У меня голова слабая, я пьянею быстро и без всякого удовольствия, а утром кошки на душе скребут, как будто совершил какой-то постыдный поступок и ничего уже не исправить.
Со временем симптомы психоза стали проявляться не только с похмелья. Стоя за кульманом, или сидя дома перед телевизором, я вдруг испытывал беспричинную тревогу, озирался по сторонам, а в следующий миг уже был готов забиться в любую крысиную дыру, нору, лишь бы потемнее. Понятно, что никому о своих заморочках не рассказывал.
А потом я купил яхту. Услышал в курилке: продается яхта, и совсем не дорого, в сущности, за бесценок. Как раз накануне нам выдали квартальную вместе с прогрессивкой. Другие копили на машину, на первый взнос в кооператив, а я вдруг вспомнил, как мальчишкой занимался парусным спортом, вспомнил и воодушевился: буду в отпуске ходить под парусом! На яхте, особенно при свежем ветре, только успевай поворачиваться – вот я и надеялся отвлечься.
Но когда Вы, Николай Петрович, сказали мне, что «Ариадна» нуждается в капитальнейшем ремонте, то есть от киля до топа мачты, возникло ощущение безысходности. Денег на ремонт не было, да и не умел я ничего.
Теперь вот о чем. Тогда же, в середине шестидесятых, была опубликована в журнале «Юность» поэма Евтушенко «Братская ГЭС» – в институтской библиотеке образовалась очередь, журнал давали на ночь. Поэма что называется открыла мне глаза, особенно рассказ инженера-гидростроителя Карцева. «Когда меня пытали эти суки, и били, и выламывали руки...» Это о зверствах эпохи культа. Мне стало страшно, я ведь тоже был инженером. Если такое здесь уже случалось, подумал я, если мучили и убивали людей тысячами, десятками тысяч, то почему же завтра или даже сегодня это не может повториться? Может, еще как может! Ведь строй остался тем же самым.