– Вдохновение? – насмешливо спросил кто-то слева, я вздрогнул, повернул голову и увидел, что в нескольких метрах от меня расположились в креслах и беседуют три девушки.
– Вдохновение? – насмешливо спросила одна из них другую, и я начал прислушиваться, а украдкой и приглядываться. Они, оказывается, еще и выпивали, не обращая внимания на мелькающих мимо граждан, и возле стройных ног стояли стройные бутылки, еще и дымили сигаретами, и волокна дыма, как венки, плавали над их головами.
Одна из девушек, утомлена употреблением вина, откинулась на спинку стула и уснула.
Другая из горла глотнула и продолжает:
– В искусстве главное – прием и чувство меры, а слову «вдохновение» давно уж нету веры.
Поверь, Мария,
все это бред богемы, истерия.
– Эй, дэвушка, хады сюда! – вдруг восклицает гражданин в огромной кепке, заглядывая с улицы.
Мария тоже сделала глоток и отвечает, при этом нарочито кобеля не замечает:
– Нет, Ленка,
цель творчества - не обязательно нетленка. Побудь минуту объективной, а не гневной, подумай, каково в психушке повседневной поэту истинному...
– Как же отличить беднягу от всего лишь рифмача? – ехидствует Елена.
У Маши на устах вскипает пена:
– О графоманах я не говорю! Какое дело
до них нам всем, кто жить желает смело?
Любая «Ars poetica» – ботва.
Глагол «творить» –
из речевого обихода божества
и в переводе означает...
Елена ерзает:
– Маш, не могла бы покороче?
Так писать хочется – нет мочи.
Мария гнет свое:
– ... и в переводе означает:
ни в чем и никогда себя не повторить!
– Ну все, конец терпенью моему. – Елена убегает.
Мария сигарету зажигает
и вся – как Пифия – в дыму.
Тут просыпается Людмила:
– А мне стихи Есенина читал один солдатик –
он был в постели настоящий акробатик
и фото с надписью оставил на прощанье.
Сейчас я вспомню... как там?.. «Будто я весенней гулкой ранью
скакал на розовом коне... » Вот так я, девочки, влюбилась.
Сказала – и по новой отрубилась.
Елена возвращается и говорит:
– Пить надо меньше Людке.
Хотя, конечно, мужики – ублюдки.
Мария ей в ответ:
– Ну как всегда
глас вопиющего в пустыне раздается.
Цель творчества – ... Да слушай ты сюда!..
понять, что жизнь лишь раз дается.
О да, не властны мы в своей судьбе,
но вариантов ритмики до черта.
И если уж писать, так только о себе.
А если замуж, так за лорда!
И смотрит почему-то на меня.
Затрепетала вдруг Елена. Из дверей подмигивал ей давешний джигит:
– Иди скАрей!
Елена, вняв призыву, встает, приглаживает гриву, на улицу выходит и зашла
за куст, – слышны оттуда визги, веток хруст; вот возвращается минут через пяток, кипит как кипяток и говорит:
– Трусы порвал, скотина. Нет, я одно сказать могу,
что магия стиха рождается в мозгу. Как ни сходи с ума, ты все внутри ума, суди
сама. Все дело в композиции, в расположении частей, в подборе слов. Сюжет же может быть не нов.
Мария в бешенстве:
– Ты отдышаться не успела после ебли и, надо же, в такие лезешь дебри!
Дала бы я тебе как следует по шее! Прикинь, в процессе творчества участвует Психея!..
Но тот же гражданин, неутомим, теперь сигналит Маше.
– Ну ты и мим! – она бежит за куст. Слышны оттуда писк, визг, веток хруст.
Вернулась красная как мак (и рак).
– И мне порвал трусы, дурак, – хихикает смущенно. – Так вот, цель творчества...
Тут пассажиров на посадку вызывают. Мария тормошит Людмилу. Та встает,
потягивается, зевает и гражданину в кепке пальчиком грозит:
– Ну ты артист!
Елена подхватила саквояжи. И вот уж след простыл подруг, они летят на юг, на юг, и в черных небесах над зданием аэропорта гул, грохот, свист...
Я вернулся домой в третьем часу ночи. Сознавал, что логика повествования требует развития темы нечистой совести, ея же и угрызений, но развивать уже не было сил. И то сказать, потрудился я в тот день, причем в разных сферах.
Открыл глаза и сразу отметил, что в комнате прибрано: пол помыт, бутылки составлены в угол, на табуретке в оранжевом солнечном луче играет чистыми гранями пустая стеклянная пепельница.
Рядом с пепельницей лежала записка: «Алеша, сходи, пожалуйста, в булочную. Купи батон и половинку круглого. И не стыдно тебе так напиваться?!»
«Да стыдно мне, маменька, – пробормотал я, сползая с дивана, – очень даже стыдно. А уж как мне плохо, если бы вы только знали. Охо-хо».
Мутным взглядом уставился в мутное же окно, за которым никуда, разумеется, со вчерашнего вечера не делась слепая серая стена. Луч оранжевый уже спрятался за крышу, недолго он в колодце нашем гостит что зимой, что летом.
Отвернулся от окна. Темно и тесно было в комнате. Будильник частил, точно последние миги жизни моей отсчитывал.
Подошел к двери, выглянул в коридор – слава богу, пусто. Менее чем когда-либо я был сейчас способен обсуждать с дядей Валей постановления ЦК КПСС или выслушивать упреки тети Лизы.
Прокрался в ванную. Склонился над раковиной, припал ртом к латунному крану.
Вернулся в комнату, выкурил сигарету, глядя в стену за окном. Решил сходить в булочную, заодно похмелиться пивом из ларька.
Уже и смеркалось. По серому, синему, начинающему лиловеть тротуару поплелся в сторону Чертова скверика, продолжая развивать тему нечистой совести: «Весь день я, выходит, проспал, ничего себе. И мало надежды, что завтра будет как-то по-другому. Да уж, мало на это надежды...»
Вошел в Чертов скверик, под ногами заскрипел красный, похожий на фасолины, гравий, глянцевые зеленые листы зашумели над головой.
Вдруг представил, что ларек закроется у меня перед носом, и ускорил шаг.
Пересек скверик, выскочил на улицу и потрусил в самый конец ее. И повезло – под козырьком ларька еще горела электрическая лампочка, и всего лишь четверо стояли в очереди.
– Вы последний? – спросил я спину в сером пиджаке.
Мужик обернулся, кивнул машинально, но вдруг задержал на мне взгляд и усмехнулся:
– Что, худо дело? Может, вперед пропустить?
– Потерплю,– буркнул я.
Ларечница Танька, губастая, в очках с толстыми стеклами, крикнула из окошка:
– Скажите там, чтобы больше не занимали!
– Повезло нам, да? – засмеялся мужик. На вид было ему лет сорок, типичный такой пролетарий: небритый, в брючишках тоже сереньких с пузырями на коленях, под пиджаком только майка. – Сколько вчера на грудь принял?
– Слушай, что ты ко мне привязался? – сказал я. – Стой спокойно.
– Фу! – воскликнул он дурашливо. – Фу! Чую, русским духом пахнет! Прямо хоть тут же и закусывай!
– Сам таким не бывал, что ли? – огрызнулся я.
За обменом любезностями я и не заметил, как мы вплотную приблизились к окошку.
– Ладно, не обижайся, – сказал мужик. – Танюха, одну большую. – Пока наполнялась кружка, он извлек из кармана пиджака четвертинку и зубами содрал алюминиевый колпачок. – Будешь лечиться?
Не отвечая, я высыпал на блюдце горсть медной мелочи.
– Таня, – сказал я, – большую, пожалуйста.
– Ну чо ты ломаешься как целка? – не отставал мужик. – Я же вижу, хреново тебе.
По-прежнему не обращая на него внимания, я вытащил кружку из-под краника. Поставил ее на прилавок, чтобы взяться поудобнее, и тут произошло неожиданное: мужик вскинул руку и вытряхнул мне в пиво полмаленькой.
– Надо, надо полечиться, – почти пропел он ласково.
– Ну, т-ты даешь, – только и нашелся я что сказать, ошеломленный столь бесцеремонным проявлением человеколюбия. Что было делать? Отказаться пить? Глупо, тем более, что денег на другую кружку все равно не хватало. Да и что, собственно, произошло такого особенного? Ну не смог человек смотреть равнодушно на мою похмельную физиономию, хороший потому что человек, хороший и простой, вот и пособил, как умел, по-простому. Да я спасибо ему должен сказать, а не строить из себя.
– В общем, это... спасибо, значит...– пробормотал я.
– На здоровье, – мужик осушил свою кружку, вытер ладонью рот. – Ты пей, пей. – И вдруг посмотрел на меня пристально: – Алеша тебя зовут, верно ведь?
– Ну да, – подтвердил я с удивлением.
– Эй, давайте в темпе, я домой хочу! – подала голос Танька.
– Щас, Танюша, мы шементом, – откликнулся мужик. – Батьку твоего я знал, вот что, Алеша.
– Чего-о? – совсем уже изумился я.
– Твоего отца звали Оливер, да? Твоя фамилия такая-то, я не ошибся? – Он назвал знакомую фамилию, не мою, однако. – И живешь ты с матерью там-то и там-то, правильно? – Он назвал адрес, мой адрес.
Я молчал. Дело в том, что ответить мне снова было нечего. О «батьке» своем я располагал минимальным количеством сведений. Тем не менее, какие-то картинки, вероятно, из запасников ложной памяти время от времени возникали в сознании... такая, например: я, младенец, сижу на полу в кухне и составляю из кубиков слова. Мама, стоя у окна, курит. (Никогда не видел, чтобы мама курила). Входит папа (точнее, некто, про которого я знаю: это папа) и говорит маме что-то неприятное. Мама бросает папиросу в пепельницу и закрывает лицо руками. Я тоже начинаю плакать... Или вот еще: папа на четвереньках ползет от порога комнаты в угол, заваливается на бок... Что это значит? Почему это так страшно?
– Моего отца звали иначе, – сказал я. – Вы ошиблись. И фамилия у меня другая.
– Правда? – спросил он. – А какая?
– Другая, – сказал я.
– Ну, извини, – сказал мужик и почесал в затылке. – Выходит, я обознался? – Он поставил пустую кружку на прилавок. – Х-м, надо же...
Я смотрел ему вслед, голова кружилась, – ерш получился что-то уж очень забористым. Впрочем, голова кружилась, конечно, по другой причине, а именно – от страха. Ведь мужик все сказал про меня правильно, и, похоже, сказал бы намного больше, если бы я не побоялся признаться ему в том, что я – это я... Но я побоялся. Собственно, побоялся, что новое знание о себе может нарушить мой привычный циклический образ жизни. Блин, да откуда он вообще взялся-то, осведомленный такой? Чего ему от меня надо-то было?