А тем временем в комнатушке Савушкиных выступал Аккуратов, напившийся, кажется, впервые в жизни. Нет, сначала он долго и отрешенно икал. Потом стали очевидны рвотные позывы. Лариска, та самая, которая обещала ждать, повела его, как слепого, в туалет и там, чтобы ускорить процесс, засунула ему в рот свою руку – чуть ли не по локоть. Аккуратов хрипел, рычал, а потом выскочил из туалета и с воплем: «Это ваши меня завалили!» схватил Генку за грудки. Тобиас попытался утихомирить Аккуратова, между ними завязалась борьба, гремели опрокидываемые стулья. Тут вернулся с улицы я и полез их разнимать; то ли забыл, дурак, правило: «двое дерутся, третий не встревай», то ли, раздосадованный нелюбезным Лидкиным обхождением, тоже хотел помахаться, отвести душу, – не помню. Как бы то ни было, Аккуратов, занятый противоборством с Тобиасом, все же заметил боковым зрением, что я захожу с тыла, и, на миг обернувшись, встретил меня прямым в подбородок.
И сломал мне челюсть.
О том, что она у меня сломана, я узнал не сразу. Мы еще маленько повозились, потом сели за стол, допили оставшееся, уже и посмеиваясь мирно друг над другом.
А проснувшись утром, я обнаружил, что не могу раскрыть рот – больно. Промаялся целый день, голодный, вечером пошел в «травму». Оттуда меня на «скорой» отвезли в больницу.
В трехместной пустой палате, так уж мне повезло, полмесяца слонялся из угла в угол..
Глядел в окно на фиолетовую вересковую пустошь, сизые Пулковские высоты.
Или валялся на кровати с книжкой, читать которую был не в состоянии, потому что все вспоминал, все анализировал, как вела себя Лидка на отвальной Аккуратова, с каким выражением на лице выслушивала ту или иную мою реплику, почему отвечала так, а не этак.
Больница эта расположена довольно далеко от центра города, поэтому я не ждал, что друзья станут меня навещать, а сам не звонил им тоже по вполне уважительной причине – челюсти были стянуты алюминиевой проволокой, пропущенной между зубами (кошмар!), – я мог только мычать.
Через неделю мама привезла мне две банки с яблочным пюре и письмо от Тобиаса.
«Эх, Леха, – писал мне Тобиас, – обломался я на экзаменах. Вроде все сдал на «хорошо» и «отлично», а проходного балла не набрал. Короче, послезавтра ухожу служить на флот. Ладно, не я первый, не я последний. А теперь приготовься узнать известие действительно ужасное. Читай и держись за что-нибудь, иначе упадешь. Николай наш Петрович, не знаю даже, как и сказать, ну, в общем, нет его больше. Понимаешь, приехали мы с Лизаветой на станцию, четвертого октября это было, приехали, а он на болото собирается за травой какой-то, «надоть, говорит, до снега успеть запастись». Мы сидим в будке, ждем, а его нет и нет. Лизавета и говорит: что-то у меня на сердце тяжело, пойдем, поищем дедушку, я приблизительно знаю, где эта трава растет. Приходим на место, а там только яма с черной водой. Представляешь? провалился в болото наш старикан! Мы – в ближайшее отделение милиции, нам не верят. Понятно, кому захочется на ночь глядя по болоту таскаться. Правда, на следующий день менты все-таки прикатили, но ничего не нашли – яма к тому времени затянулась. Леха, видел бы ты, что в нашей коммуналке творится! Старухи все в трансе. На кухне только и слышно: Коля был такой добрый, Коля был такой веселый. О чем еще написать? Да! Ты на Витьку-то зла не держи, он же нечаянно. Проводил я его до военкомата, посадили их всех в автобус и увезли. Послезавтра и меня транспортируют, поэтому, ты уж извини, времени тебя навестить нет совершенно. На станции теперь новый сторож, и вот приходится поить его, можно сказать, впрок, чтобы обихаживал «Ариадну» до моего возвращения. А он выеживается, знает, что у меня на нее никаких документов! Ладно, Леха, бывай здоров. Через три года увидимся».
Письмо Тобиаса произвело на меня удручающее впечатление. В задумчивости подошел я к окну. Черно-фиолетовые верещатники зыбились, пенились, кипели. Небо напоминало рентгеновский снимок моей мандибулы.
– Бедный Тобиас, – думал я, – бедный простодушный англичанин. Надо же, какая судьба уготована бедному простодушному. И в мореходку не приняли, и без яхты, похоже, останется. Вряд ли новый сторож испытывает чувство ответственности перед восемнадцатилетним мальчишкой, вряд ли испытывает даже и чувство благодарности за угощение. Скорее всего, пустит «Ариадну» на дрова, чтобы даром место не занимала, а хорошие доски продаст налево. И ничего никому Тобиас не докажет, когда вернется.
А в гибель Николая Петровича я не поверил. Не было у меня ни малейшего сомнения в том, что старый просто ушел через болото, ушел, выполнив некую непостижимую для человеческого ума (по крайней мере, для моего, юношеского) миссию..
Я же всегда (помните?) подозревал, что с ним дело нечисто. Эти его перебранки с грозовыми небесами, заступничество перед стихиями за вверенные ему плавсредства, ну да, исключая одно-единственное, коему он в строгом соответствии с логикой практической магии назначил участь сакральной жертвы, и, наконец, сколь ни смешно это звучит, способность поглощать нечеловеческие дозы спиртного, – вышеперечисленного с лихвой хватало для того, чтобы понять: Николай Петрович – существо сверхъестественное! И к тому же недоброе!
О да, были у меня основания опасаться Николая Петровича. Повторяю, смысл его миссии тогда еще не был мне внятен, и все же коварную, провокативную причастность старикашки к неудачам Тобиасовым я проницал! Но об этом – чуть позже.
Из больницы я выписался в середине октября. Подняв воротник опрометчивой ветровки (в которой две недели назад отправился в поликлинику, не предполагая, что мне предстоит стационарное лечение и уж тем более, что наступят столь рано вполне зимние холода), сквозь рои больших стеклянных мух – перебежками от выхода из метро до двери автобуса, от автобусной остановки до парадной, – возвращался и вернулся домой.
С красным носом ввалился в прихожую и белым негнущимся пальцем стал набирать номер.
Длинный гудок.
Длинный гудок.
Длинный гудок. Блин, коммуналка же!..
Тогда позвонил Генке.
– Привет, Леха! – закричал он. – Как челюсть? Во Аккуратов дурак, да?
– Как ты думаешь, могла Лидка дать мне неправильный номер? – спросил я.
– Номер-то правильный, – ответил Генка, – только уже не актуальный. Дом пошел на капремонт. Ее родители получили двухкомнатную в Купчино. Но телефона там пока нет.
– Адрес можешь узнать?
– Да ради бога, – засмеялся Генка. – Только учти: если она тебя даже не предупредила, что переезжает, то фигли там ловить?
Все же через полчаса он перезвонил мне и сообщил адрес.
Ну и чем же я занимался, ожидая, когда и по мою душу придет повестка из военкомата?
Иногда в комнатушке Савушкиных, дерзко развалясь на продавленном ими за лето диване, дразнил Елену, предлагая продолжить спор о том, пристало или не пристало поэту относиться к чему бы то ни было иронически.
Надо сказать, что интерес к такого рода проблематике у Елены поубавился, да и новые вирши Федосеевы она не всякий раз готова была выслушивать, могла и отмахнуться, мол, погоди, у меня же работа срочная, – лупила, как очумелая, по клавишам, зарабатывая себе и ему на пропитание.
А когда мне все-таки удавалось ее завести, она, отвечая поначалу машинально и не переставая печатать, постепенно поворачивалась ко мне лицом, и я видел, что щеки у нее пылают, а в глазах стоят слезы.
Федосей по-прежнему воздерживался от участия в нашем споре – носом водя по листу бумаги, знай строчил поэмы – одну за другой, одну за другой! Откуда только брались темы, метафоры, рифмы, наконец.
А потом приходила Елизавета, расстроенная тем, что от Тобиаса до сих пор нет ни письма, ни даже открытки. Елена принималась ее успокаивать. «Ну ладно, всем привет»,– говорил я, поднимаясь с дивана. Меня не замечали.
А бывало, сидел дома и часами выщипывал из гитары жалостные звуки. Сочинил вдруг несколько песен. Вот, например, такую композицию исполнял перед воображаемой публикой:
Этот серый дом на углу –
стекла выбиты, нет огня, –
этот серый дом на углу,
столько значил он для меня!
Я ж пол-юности проторчал
под одним окном, обормот...
Капитальный ремонт, друзья,
капитальный ремонт.
Здесь на лестнице я стоял –
сигарета горчит, горчит.
Здесь на лестнице я стоял –
а девчонка молчит, молчит.
Все, что ей говорил, она
понимала наоборот.
Капитальный ремонт, друзья,
Капитальный ремонт.
Переехала – и привет.
Не сказала даже, куда.
Переехала – и привет.
Не увидимся никогда.
Я скажу: «Ну и наплевать!»,
только это дешевый понт.
Капитальный ремонт, друзья,
капитальный ремонт.
Генка уже вовсю учился в своем холодильнике, подруг у него стало вдвое, если не втрое, больше, было ему не до меня. В общем, везде я чувствовал себя лишним.
Однажды взял да и поехал на лодочную станцию. Леший знает, зачем.
Безрадостное зрелище представляла собой станция. Роща облетела вчистую, проволочные каркасы крон вибрировали как будто под током, в консервных банках бренчали заледенелые зерна. Ветер как мог изгалялся над прибрежной растительностью: например, ухватив куст за волосы, возил его по песку, отпуская лишь для того, чтобы подзатыльником снова напомнить, кто здесь в это время года главный.
По щиколотку в опавших и уже почерневших листьях я бродил среди перевернутых днищами вверх и прикрытых брезентом лодок.
Дверь эллинга была распахнута настежь. Я вошел. В прозрачном сумраке мертвенно белел снег на ребрах остова яхты. Припорошенные снегом же, валялись на холодной земле доски и брусья. Стало быть, кто-то уже успел поживиться, разобрал сложенные Тобиасом штабеля.
Нового сторожа не было видно. Может, вообще отсутствовал на территории, может, просто спал в будке. Знакомиться с ним я не стал.