– Не война, – досадливо поморщился подполковник. – Я же говорю: возрастное. Прошло. – Он снял фуражку, вынул из кармана платок, протер блестящую красную лысину, снова надел фуражку и зашагал прочь, а лейтенант Енко, прежде чем последовать за ним, сказал недоумевающе:
– Когда же ты угомонишься? Мало нам других забот? Полк на последнем месте в социалистическом соревновании. Драки, самоволки. Чифирят через одного. А тут еще ты гадишь, англичанин хренов. И главное, зачем? Ну, никак я тебя не пойму. Ты бы хоть письмо Белинского к Гоголю прочитал, что ли?
Я глядел им вслед, как затравленный черный кот.
– Леха! – кричали с крыши. – Давай грузи!
Битумоварка напоминает паровоз – расположенный горизонтально стальной цилиндр диаметром что-то около двух метров, с вертикальной трубой для выброса дыма из топки.
Посредством стального клина и кувалды раскалываем хрупкий валун битума на куски. Укладываем их в котел.
В бак заливаем солярку. По шлангу солярка стекает в топку под котлом. Занялось пламя в топке, взвился из трубы черный дым, затряслась битумоварка, загудела…
От котла длинная тонкая труба протянута по диагонали на крышу Лабиринта. «Битум давай!» – доносится оттуда.
Ответственный за подачу битума жмет кнопку пуска – битум по трубе бежит наверх и льется там из краника в подставленную бадью.
– Хватит! Выключай! – возчик битума, широко расставив ноги (чтобы адская смола не капнула на сапог – после работы замучишься отскребывать), стаскивает бадью с помоста, ставит ее на тележку, подхватывает спаренные оглобельки, мчится с тележкой по крыше как угорелый.
Кровельщики, между тем, раскатывают рулоны рубероида, режут их на определенные куски, протирают тряпками, смоченными в бензине. При порывах ветра рулоны встают дыбом, как паруса.
Непосредственно клеют трое: один льет из бадьи битум, другой размазывает чернильно-синюю лужу специальной шваброй перед рулоном, третий – на коленях – накатывает рулон, прижимает его, разглаживает хлопками, как заяц-барабанщик.
Рулоны должны быть наклеены внахлест, строго параллельно друг другу.
Сентябрь. Дожди зарядили-зарябили. Погода не благоприятствует кровельным работам.
– Покамест дождь не кончится, клеить бесполезняк, – говорит Тима. – Мочалов приказал сдирать старый рубероид, чтобы мы не сидели без дела. Кидаем жребий, кто пойдет за лопатами.
В пилотку покидали медные пуговицы. Тима гвоздем проткнул запястье, кровью окропил роковую пуговицу.
Алфер встряхнул пилотку. Тима же и выхватил окровавленную!..
– Бля, – пробормотал Тима и ушел за лопатами.
Старый рубероид сдирают так: один кровельщик лопатой прорубает многослойный пласт. Другой всовывает в образовавшуюся прорезь черенок своей лопаты и, используя ее, как рычаг, приподнимает пласт. Шаг за шагом, метр за метром отдирают они от бетонных плит перекрытия длинное, как шоссе, полотнище с черно-блестящей, крошащейся, сыплющейся изнанкой.
Ой, да гори она огнем, эта кровля!.. Тем более, что Мочалов где-то пьет с вольнонаемными…
Отдавливая друг другу ноги, рыча, как псы над костью, разыгрываем шайбу. Со стуком и звоном скрещиваются лопаты над пустой консервной банкой.
– Атакует Голонка! – комментирует комментатор (Алфер). – Форвард-бомбардир чешской сборной!
Меня толкают в спину, я падаю на колени. На волосок от виска пролетает полукруглое лезвие лопаты.
Игра отбегает вдаль.
– Атакует канадский профессионал Бревер! – комментирует комментатор.
Гигантский Славка Черепанов рвется к воротам. Бурба всаживает древко швабры ему в живот, Славка складывается пополам, шайба отскакивает к Вовке Решетникову, он отпасовывает ее мне.
– Снова атакуют наши чехословацкие друзья! Ничего не скажешь, Голонка – большой зрелый мастер кровельного хоккея! – комментирует комментатор.
Под ноги мне кидается Геша, я успеваю перепрыгнуть через него, но теряю равновесие и впиливаюсь башкой в кирпичное основание вентиляционной трубы.
Бум-м-м!
Что это? Почему так темно? А потом вдруг – почему так светло?
И откуда здесь сосны?
Я озирался, пытаясь определить, куда, в какой период своей биографии попал.
Ну конечно, это было детство, даже младенчество, мы, вернее, мои родители тогда снимали дачу в Лемболово.
Я осторожно приблизился к веранде и взлетел по ступенькам. В стеклянном кувшине на столе – молоко, на фарфоровом блюдечке – фиолетовые ягоды малины. Я узнал скатерть, вышитую ирландским орнаментом (мама тогда еще верила в его охранительные свойства), пишущую машинку на табурете – «Табу! – говорил папа про машинку. – Не трогать!», рядом томик Шекспира в кожаном переплете…
Из глубины дома послышался мамин голос:
– Оливер, куда запропастился наш мальчик?
Отец отвечал рассеянно:
– Думаю, вертится возле этой… соседской… как бишь ее?
– Замолчи, Оливер! – воскликнула мама. – У тебя одно на уме!
– Но это же вполне естественно в его возрасте! – смеясь, возразил отец.
Точно, я услышал цоканье целлулоидного шарика, выглянул в окно – в саду малютка я переминался с ноги на ногу за теннисным столом напротив долговязой блондинки лет семи. Малютка я был в тельняшечке, в парусиновых шортах и пожирал прелестную соперницу зелеными глазенками.
Внезапно солнечные стрелы ослепили меня, слезы хлынули из глаз, поскольку мне, в отличие от родителей, уже было известно, сколь призрачна эта дачная идиллия: через немного времени финики созреют, и с папой будет покончено…»
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ СЭРА ОЛИВЕРА М.,
СОСТАВЛЕННОЕ ЕГО СЫНОМ НА ОСНОВАНИИ АВТОБИОГРАФИЧЕСКИХ ЗАМЕТОК ПОКОЙНОГО И СВИДЕТЕЛЬСТВ СОВРЕМЕННИКОВ
A sailor went to seа
To see what he could see
And all he could see
Was sea sea sea
Anonymous
И покидая дикий и печальный,
Его тоскою сотворенный мир,
Не обернется он на зов прощальный
Несуществующих шотландских лир.
Георгий Иванов
Девушки, читающие мою поэму, плачут? Вижу я зигзаги влаги на белых от волнения лицах, вижу и платки для утирания шмыгающих носов.
Да слышу я, слышу и шмыгающие носы ваши.
И благодарю. Благодарю от имени моих предков – за сочувствие.
Плачьте, девушки, плачьте! Плачьте честно и без передышки…
Или – нет! Осушите очи! Не то исчерпаете родники рыдания слишком рано!
Ибо описывается ниже судьба, достойная самых соленых слез.
Итак, сэр Оливер, мой папа, родился 14 января 1898-го года, в жилище предков своих, в замке Шелл-Рок, а вы помните, что замок этот воздвигнут был в незапамятные времена на границе графства Нортумберленд и южной, так называемой нижней, Шотландии.
Мама моего папы, леди Маргарэт, умерла тотчас после родов, едва успев полюбоваться младенцем. Хотя чем там было еще любоваться.
Она успела прошептать указание, чтобы назвали младенца Оливер.
И не успела услышать заверения мужа, сэра Чарлза, что, разумеется, дорогая, как тебе за благо рассудится...
И откинула сверкающую волосами голову на белоснежные подушки.
Сэр Чарлз, отставной викторианский полковник, еще будучи юным лейтенантом, участвовал в экспедиции по спасению легендарного Чарлза Джорджа Гордона.
А уже матерым майором жестоко усердствовал в Родезии, в Нигерии, в Уганде.
А ставши полковником, ополчился супротив чересчур человечных, по его мнению, методов борьбы с бурами. В докладной записке предложил ужесточить методы.
Но приблизилось очередное просвещенное столетие (двадцатое); разъяренный тогдашним добродушием обеих палат, подал в отставку.
И этот вот сэр Чарлз, бестрепетный истребитель племен и народов, не сумел смиренно перетерпеть утрату одной-единственной женщины, супруги своей, и начал пить. Пить так и такие напитки, как и какие пьют лишь люди чрезвычайно мужественные, но безутешные. И пил в одиночку, что уж вовсе никуда не годится.
В отличие от большинства отставных викторианских полковников, не выращивал сэр Чарлз на призамковом участке неописуемые розы. И не гонял вместе с пожилыми гостями крикетный шар, чтобы после игры за чашкою индийского чаю посокрушаться о нынешнем состоянии Империи (бедственном).
Вместо того, чтобы предаваться всем этим почтенным занятиям, сэр Чарлз утолял боль утраты лошадиными дозами черного рома.
И понятно, что соседи не часто наведывались в Шелл-Рок. Ну, какое было им удовольствие общаться с сэром этим Чарлзом, если от него несло как из винной бочки, если смотрел он визитеру в лицо, как в пустой воздух, если изъяснялся преимущественно гласными звуками.
Но если бы и посчастливилось визитеру застать сэра Чарлза трезвым, вряд ли и на трезвую голову стал бы отставной полковник сокрушаться о бедственном состоянии Империи.
С тех пор, как умерла леди Маргарэт, стали ему безразличны любые методы борьбы с бурами, как, впрочем, и состояние Империи, да и состояние собственного замка вкупе с призамковыми участками.
Лишь к отцовским его чувствам удавалось еще воззвать благородному и настырному соседу сэру Роберту Баклю.
Сэр Роберт был такой типичный, такой нормальный английский помещик; он чистосердечно желал вернуть сэра Чарлза, выпавшего из уклада добрососедства, обратно в этот уклад.
Эх, еще недавно, при жизни леди Маргарэт, он что ни день отправлялся с визитом в Шелл-Рок. За обедом, разинув рот, внимал воспоминаниям полковника о подвигах колониальных войск в Родезии, в Нигерии, в Уганде. Восхищался мужеством британских солдат и офицеров. Запоминал прелюбопытные сведения о дикарских нравах и обычаях.