Однако сэр Тристрам морально все еще не был готов изменить леди Гвендолин, поэтому, как в прошлый раз, сделал вид, что потерял сознание. Девушка осмотрела его и уличила: «Раны-то зажили!» Сэр Тристрам, закатив глаза, упорно молчал.
Девушка неодобрительно покачала головой и вышла, хлопнув дверью. Он же думал лишь о том, под каким предлогом получить обратно одежду и оружие.
Утро следующего дня началось как обычно – девушка забралась к сэру Тристраму под одеяло, но сказала уже суровым тоном:
«Ну, все, рыцарь Недотрога, сегодня я тебя [...]»
Вдруг прибежал валет и объявляет:
« Госпожа прекрасная Аэлиса, ваш младший брат вернулся! Он уже у ворот, он весь в ранах, как решето!»
«Вот и повод отличиться! – весело сказала Аэлиса (так, оказывается, звали девушку), вышла из комнаты и вошла обратно уже с оружием в руках. – Облачись в латы и защити меня, Тристрамушка. Да смотри не осрамись.»
Мигом снарядила, чмокнула в забрало и выпустила из ворот, а сама встала на замковой стене, чтобы наблюдать за поединком.
Сэру Тристраму и самому хотелось размяться, залежался он с девушкой, но обижать фронтовика не был настроен, напротив, намеревался расспросить его о боях и походах. Рыцарь же, увидев сэра Тристрама, заорал, обращаясь к девушке:
«Ах ты, [...]! Это, значит, пока мы там кровь ручьями проливали, ты опять за свое принялась? Отец и Генри погибли, сам я чудом жив остался, а ты тут с этим [...]»
И на полудохлой своей лошаденке попытался наскочить на сэра Тристрама, но лошаденку относило ветром, да и сам-то рыцарь кренился набок, поэтому сэр Тристрам лишь долбанул его [легонько] по шлему и осведомился участливо:
«Не больно получилось?»
Но рыцарь не ответил. Он повалился с лошаденки замертво.
Девушка со стены кричала:
«Ай да Тристрамка!» – и призывала скорее возвращаться в замок и продолжить диспут, но сэр Тристрам ее уже не слышал. Стыдно ему стало, что вот уж действительно ни за что ни про что убил человека и вообще потерял уйму времени. Он краснел под шлемом до ушей и гнал коня без передышки, останавливаясь лишь для того, чтобы помолиться Святому Губерту в Дархэме и Святому Гуго в Линкольне, Святой Матери Божьей в Вальсингаме и Святому Эдуарду Исповеднику в Вестминстере.
Прибыл в Иерусалимское королевство и записался в карательный отряд. Бывало, с одним только Redemptor’ом в руке противустоял сарацинским сонмищам. Уничтожил большое количество арапского рыцарства. Сек на мелкие куски и мирное население, если отказывалось креститься. Не жалел, разумеется, иудеев, спускал с них шкуры, с живых, а вот как расправлялся с младенцами ихними: [...][12], но однажды попал в окружение и был вынужден сдаться. В лагере для военнопленных сразу же начал томиться.
Лагерь был расположен в центре пустыни. Солнце стояло точно над макушкою сэра Тристрама. Хорошо еще, что отняли латы, иначе сварился бы в панцире заживо. Не бывает, значит, худа без добра.
От нечего делать дремал, прикрыв голову плащом. Всю прожитую жизнь прокрутил в сновидениях и поначалу посапывал удовлетворенно, однако при просмотре материала, отснятого в период умопомешательства, то и дело будил спящих вокруг криками: «Не было этого! Не совершал!» Приучил себя пробуждаться, если крутилось сновидение постыдное, дабы не мучиться после сомнениями в достоверности оного, и недосыпанием весьма изнурялся.
Тосковал по родине и жене. У соседа по нарам за пайку фиников выменял перепелку – птичка сия славится способностью преодолевать огромные расстояния. Всунул в клюв [птичке] пук из бороды для опознания и пустил в небеса. И честно полетела, но, увы, иные перепелки подвержены приступам эпилепсии. Сия, как назло, оказалась эпилептичкою – закувыркалась и упала в море.
Он же, того не ведая и ожидая от леди Гвендолин ответа, покамест сочинял песни[13].
Из последних сил пою,
струны мысленно бия.
Леди Гвендолин, ау,
незабвенная моя!
Я пока еще живой,
дорогая Гвендолин.
Сплю и вижу образ твой –
светлый спектр во мгле долин!
Стоп! Ужели это ты?
Лучше бы и не спалось –
перекошены черты,
окровавлен милый нос...
Волосы, рыдая, рву, –
что же я наделал, блин?!
В грезах или наяву
это было, Гвендолин?
Я виновник стольких тризн
наяву или во сне?
Столько поздних укоризн
совесть предъявляет мне!
Я-то думал, я поэт.
Оказалось – лиходей.
Нешто и прощенья нет
выродку среди людей?
Пусть я увлекался, но
был самим собою ведь.
Мне проснуться – все равно
что для прочих умереть.
Но пред ликом Судии
встану я с колен один.
Строфы скорбные сии
раскумекай, Гвендолин.
Пением его заслушалась дочь начальника лагеря. Приглянулся ей седовласый пленник с воспаленным от недосыпания зраком. Жестами разговорились и обо всем договорились. Лишь только стемнело, принесла из отцовского арсенала комплект лат и – самое ценное – Redemptor. Также привела двух чистокровных арабских скакунов. Почему двух? А надеялась, наивная, что предложит ей бежать с ним вместе.
Если правду написать, сэр Тристрам намеревался заколоть дуреху, – могла стать бременем [в дальнейшем]. Но сжалился, сжалился. Благородный все же был рыцарь. Ускакал, пальцем не тронув.
Между тем леди Гвендолин узнала [от пилигримов], что супруг томится в плену. Решила отправиться в Палестину и выкупить сэра Тристрама.
Сняла домашнюю одежду и надела стеганый ватный гамбизон. Облачилась в кольчугу двойного плетения, а на длинные сильные ноги натянула кольчужные же чулки двойного же плетения.
Начала натягивать кольчужный капюшон. «Почему не натягивается? В чем помеха? Ой, забыла, – волосы!» Не раздумывая обрила голову, натянула капюшон и окончательно избавилась от уязвимых мест.
Надела шлем, прикрепила его кожаными ремешками к соответствующим петлям в кольчуге.
Чтобы отражать удары, повесила на шею дубовый щит, обитый медными бляхами, миндалевидный и выгнутый.
Прицепила к поясу обоюдоострый меч с желобками для стока крови на обеих плоскостях.
Двух коней велела оседлать, одного для обычного передвижения, а другого для поединков. На шетлендского пони взвалила мешок с золотыми безантами [выкуп за мужа].
Разумеется, наказала кормилице кормить, а няньке нянчить малютку Уорда.
Взяла в правую руку копие и уже поставила ногу в стремя, как вдруг по замковому мосту бежит сэр Баклю впереди своры валетов своих.
Подбежал и с поклоном попросил леди повременить с отъездом, поскольку имеет сообщить нечто важное.
«Только давайте взойдем в замок, иначе нас могут подслушать недоброжелатели», – добавил он, нехорошо улыбаясь.
Взошли в пиршественный зал и сели бок о бок за стол. Вдруг леди Гвендолин заметила, что валеты сэра Баклю выталкивают ее валетов кого в коридор, кого в соседние помещения.
«Что это значит, сэр Баклю? – спросила она. – Я не совсем понимаю.»
«Ну, тихо, тихо», – ответил сэр Баклю и притянул ее к себе.
Леди отпихнула наглеца, вскочила с места и побежала к выходу, но ее окружили, норовя оскорбить действием, и тогда она отцепила от пояса меч и принялась им размахивать, никого к себе не подпуская.
На помощь к ней прорвались ее валеты, однако сэр Баклю пообещал им по золотому безанту из ее же мешка, и они не стали вмешиваться. Как ни отбивалась леди, все-таки ее скрутили и подвели к сэру Баклю, а уж тот не замедлил содрать с нее кольчугу, гамбизон, вообще все, кроме кольчужных чулок (лягалась). После безуспешных посягательств запер в подвале вместе с похотливыми мартовскими зайцами, а сам стал жить в замке как хозяин, прихлебывал винишко, измышлял, как извести малолетнего Уорда.
Но измыслить не успел – сэр Тристрам вернулся и навел в замке порядок: молниеносно, как только он один умел, поотрубал головы чужим валетам, а заодно и своим, продавшимся.
Потом начистил [рыло] сэру Баклю, обломал ему руки, но убивать не стал – пускай живет и мучается.
Спустился в подвал, где полоумная леди Гвендолин сидела на полу и, как четки, перебирала заячьи экскременты. Зайцы уже карабкались по леди. Попинал их ногами, обутыми в стальные остроносые башмаки. То-то было писку. Забились в угол и глядели на обидчика угрюмо.
Эх, незавидно выглядела леди Гвендолин, сущий уже скелет в одних кольчужных чулках, с бобриком седым на голове трясущейся. Сэр Тристрам прослезился, поднял леди с пола.
Но леди стояла как неродная. Видно было, что скучает. Вдруг заметила в мужниной руке меч. Щелкнула длинным грязным ногтем по клинку, засмеялась: «Грустный какой звон...»
А после уж лопотала невнятное и через год умерла во сне.
Был месяц март. Сэр Тристрам зарыл жену в сырую после зимы землю и пошел от могилы прочь. Хотелось побыть с горем наедине.
Пришел к реке. Смотрел на одинаковые волны и не видел в них смысла. Вспоминались злодеяния, но вспоминались и сновидения. Сызнова не умел отличить деяние от видения.
А сзади подкрадывался и подкрался некий сарацин. То был отец арапки, каковая померла от огорчения, едва сэр Тристрам скрылся [тогда] во мраке. Сарацин, утром обнаружив труп, поскакал в погоню. Долго искал сэра Тристрама по Европе, однако нашел.
Губы у него были лиловые от холода, косые глаза блестели, весь он дрожал, замерзая в северном климате. Посему и не мешкал, а завопил на своем языке и вогнал ятаган в сонную артерию пса неверного!
Сэр Тристрам медленно сложился вдвое и увидел, что снег у него под ногами - кровавая каша. Вдруг вспомнилось, как однажды вернулся с охоты в дурном расположении духа и побил леди Гвендолин, побил сильно и, главное, ни за что. «Как же это я так не по-рыцарски-то?» – шептал с горечью, падая на колени, заваливаясь на бок.
Впрочем, сызнова засомневался: бил он эту самую леди, не бил?..