Аввакум.
– Как почему! – Асен вздохнул и состроил страдальческую гримасу. – Сейчас объясню, и, быть может, ты меня поймешь.
– Уж не проспал ли ты все остальное? – спросил Аввакум.
– Хуже, – ответил Асен. – Не проспал, а попросту удрал из театра. Удрал непристойнейшим образом, как самый настоящий бай Ганю12. И не из опасения за свои пузырьки с розовым маслом – в этом случае она не корила бы меня, будь уверен! – а из-за пустякового биноклика. Ты понимаешь?
– Ничего не понимаю! – пожав плечами, заметил
Аввакум. – Какой биноклик?
Асен искоса взглянул на него, но ничего не сказал.
12 Бай Ганю – персонаж из одноименной книги Алеко Константинова, олицетворение забывчивости.
Они шли по улице Раковского к стоянке такси на улице
Аксакова. Пробравшись сквозь толпу, валившую из Театра сатиры, они остановились у скверика напротив книжного магазина «Орбис». На стоянке не было ни одной машины.
Пока Виолетта с подчеркнуто сердитым видом молча разглядывала витрину магазина, Асен вкратце рассказал свою прискорбную историю. Бинокль, оказывается, был не из простых – он позволял видеть в темноте с помощью инфракрасных лучей. Асен получил его в подарок от одного французского кинооператора, с которым подружился па кинофестивале в Каннах. Но не это важно. Неприятность таилась в чисто технических причинах. Для того чтобы бинокль действовал, его надо периодически ставить под зарядку. Вот он и подключил его сегодня в электросеть. У
него для этого есть специальная аппаратура в его небольшой скромной лаборатории, которую он устроил в дядюшкином особнячке. И лишь в театре он вдруг вспомнил, что зарядку надо прекратить в восемь часов. В противном случае от перегрузки могла сгореть обмотка, а такой бинокль и днем с огнем не сыщешь. Чтобы предотвратить беду, он взял такси и помчался домой. На бульваре Яворова они чуть не столкнулись с каким-то идиотом, который, нарушив правила, ослепил их фарами. Этому типу Асен с удовольствием свернул бы шею, если приведется найти его среди тысяч других негодяев, населяющих нашу грешную землю. «Ух, и сверну же я ему шею!» – воскликнул он и показал Аввакуму, как он это сделает. Но Аввакум осторожно заметил, что при встрече с «негодяем» может произойти как раз обратное. Асен громко расхохотался и тут же попросил извинения у Виолетты. История с биноклем все же закончилась печально – когда он добрался к себе, было уже поздно. Тем не менее его совесть спокойна – он сделал все возможное, даже с риском быть раздавленным каким-то идиотом.
– Этот «идиот», видно, крепко въелся тебе в печенки! –
съязвил Аввакум.
Асен промолчал.
– Из-за такой редкой вещи, – сказал Аввакум, – я бы тоже рискнул головой. И не то что несколько картин, а и весь спектакль послал бы ко всем чертям.
– Вот видишь! – сказал Асен, взяв Виолетту за руку. –
Аввакум говорит, что послал бы к чертям весь спектакль, а ты устраиваешь мне сцену из-за каких-то нескольких картин!
– Но он не бросил бы свою невесту! – сердито отрезала
Виолетта, вырывая руку.
Асен нахмурился и замолчал.
Подъехало такси. Аввакум уселся рядом с шофером.
Всю дорогу они не произнесли ни слова.
Когда стали прощаться, Аввакум сказал:
– Жаль, что так получилось с биноклем. Еще более сожалею о маленькой ссоре между вами из-за него. Я чувствую себя виноватым: ведь это я пригласил вас в театр.
– Не расстраивайся и спи как младенец! – рассмеялся
Асен. – Я уже забыл об этом пустяке. Завтра напишу моему другу в Канны, и он пришлет мне пару таких вещичек.
Одну из них я непременно подарю тебе на память. Как посмотришь в него, сразу вспомнишь о мире теней и на душе станет весело. Что же касается Виолетты, то она уже простила меня, ведь таков ее долг – прощать. Не так ли,
милая?
– Ошибаешься, – ответила Виолетта неожиданно твердым, но спокойным голосом. – У меня по отношению к тебе пока еще нет никакого чувства долга.
Кивнув головой на прощание, она толкнула калитку.
Железная дверца жалобно скрипнула.
– Приятных снов! – крикнул ей вслед Асен и тотчас исчез в темноте за густой сеткой дождя, даже не попрощавшись с Аввакумом.
– Приходите к нам, – пригласила Виолетта Аввакума, остановившись у двери. – Я угощу вас коньяком и кофе. Я
знаю – вы любите кофе. Если дедушка еще не лег, сыграем в карты. А если спит, я вам поиграю на пианино. Правда, пианистка я ужасная, но и дедушкино пианино не лучше –
нечто среднее между пианино и клавесином. Придете?
Аввакум поблагодарил и через несколько минут уже сидел в гостиной, нежась в ветхом кресле с колесиками, которое, вероятно, было новым еще в пору Межсоюзнической войны13. Йордана, которая выглядела ровесницей кресла, но отличалась от него угловатостью и большим количеством морщин, зажгла все лампы, и от этого в гостиной стало как-то холоднее.
Вошла Виолетта в коротком домашнем платьице с маленьким воротничком, которое делало ее похожей на девочку.
– Дедушка уже спит, – сказала она, склонив головку к левому плечу, – поэтому партия в карты откладывается на
13 Межсоюзническая война – Вторая балканская война, начавшаяся 29 июня 1913 г., в которой Болгария воевала против Греции, Сербии, Румынии и Турции и потерпела поражение.
неопределенное время.
– Ничего, – успокоил ее Аввакум. – Это не беда.
– О, не торопитесь! – сказала с лукавой улыбкой Виолетта. – Вы еще не знаете, что вас ожидает!
– Я готов ко всему, – смиренно ответил Аввакум и спросил: – Но где же пианино? Вы обещали поиграть мне.
– Оно в моей комнате, – сказала Виолетта. Она снова склонила голову и, задорно поглядев на него из-под длинных ресниц, показала на дверь. – Если вам не страшно войти в девичью комнату – милости прошу!
– Жизнь закалила меня, – с шутливым вздохом заметил
Аввакум, поднимаясь с места. – Благодарю вас.
Виолетта подошла к нему и, согнув руку в локте, глазами дала знак взять ее под руку.
Прибиравшая в прихожей Йордана разинула рот от удивления и демонстративно нахмурилась. Ее остренький подбородок затрясся как в лихорадке.
А Виолетта лишь звонко расхохоталась и незаметно слегка прижала к себе руку Аввакума. Он почувствовал, как вздрогнула ее упругая грудь, и ладонь его невольно напряглась.
– Я репетирую, Йордана, – воскликнула Виолетта прерывающимся голосом. – Ничего серьезного, ты не бойся!
– Репетируешь! Тогда потише, не то разбудишь дедушку! – сердито прошипела Йордана. – А ты знаешь, который уже час?
Виолетта ничего не ответила. Она толкнула ногой дверь своей спальни и, с неохотой высвободив руку, пропустила
Аввакума вперед.
В комнате было тепло. В углу тихо гудела зеленая изразцовая печка. Желтый абажур у потолка заливал комнату золотистым светом. Слева, у окна, стояла низенькая, узкая кровать, приготовленная ко сну. Синий атлас одеяла, сверкающая белизна белья так и манили к себе. Очевидно, постель задержала на себе взгляд Аввакума, потому что
Виолетта сбивчиво стала извиняться за вечную поспешность Йорданы, у которой была скверная привычка еще засветло стелить ко сну постели.
Она усадила Аввакума у печки, проворно подложив ему на стул вышитую подушку. От печки приятно пахло горящими дровами, а это всегда так нравилось Аввакуму. Он мечтательно вздохнул и принялся раскуривать трубку.
Музыкальный инструмент, о котором упоминала Виолетта, походил на истертую от многолетнего употребления школьную парту. Виолетта уселась перед ним, подняла крышку, легко провела пальцами по пожелтевшим клавишам. Раздался нежный, словно сотканный из серебряных нитей звук, похожий скорее на тихий вздох.
– Веселое или грустное? – спросила Виолетта.
– И веселое, и грустное, – улыбнувшись, сказал Аввакум. Она задумалась, склонившись над клавишами, а он всей душой наслаждался теплым, интимным, тихим спокойствием маленькой скромной комнатки, испытывая одновременно и грусть и несказанное счастье. Тонкие пальцы
Виолетты забегали по клавишам, и, хотя играла она не так уж хорошо, при первых же звуках мелодии очертания комнаты перед глазами Аввакума стали расплываться и исчезать. Все вокруг превратилось в чудесное сплетение темных и ярких красок. Окрыленные бурным престо, светлые тона постепенно крепли, одолевая темные. Светлая радость сплеталась с грустью, стремление к красоте расправляло крылья и сулило никогда не достижимое счастье. Чего стоила бы жизнь без этого страстного стремления?
Аввакум не был знатоком музыки, он даже не считал себя любителем, но уже с первых звуков адажио почувствовал, как по плечам его побежали мурашки – словно электрический ток пронзил его душу и какое-то далекое, невидимое солнце осветило ее призрачным светом. Это, безусловно, был Бетховен. Его Крейцерова соната – одно из немногих музыкальных произведений, которые глубоко трогали Аввакума и которые он слушал с любовью и волнением.
И в этой уютной комнате, окутанной золотистым светом абажура, он вдруг почувствовал, как заныло его сердце, рвущееся к кому-то, кого здесь нет, и к чему-то, чего не было.
Зазвучали вариации анданте. В комнату вошла Йордана с маленьким подносом в руках. Поставив поднос с коньяком и кофе на круглый столик возле кровати, насупившись, она молча постояла, но никто с ней не заговорил и она, пожав плечами, бесшумно удалилась.
Виолетта обернулась. Выждав, пока Иордана закроет за собой дверь, она прервала игру и с детским смехом шаловливо погрозила ей вслед кулачком.
– Как она караулит меня, бедняжка, – сказала она и, повернувшись на вращающемся табурете лицом к Аввакуму, добавила: – Вы заметили, что она вошла, не постучавшись?
– Нет, – ответил Аввакум. – Я ничего не заметил.
– Господи, – воскликнула Виолетта, – я вас, наверное, просто замучила своей игрой. Вы выглядите таким несчастным. Я вас замучила, да?
– Напротив, – сказал Аввакум. – Пока вы играли, я чувствовал себя счастливым, даже слишком счастливым.