Что нам уже известно в связи с этой новой авантюрой?
Кое-что мы разузнали – и немало. Нам удалось установить ключ шифрограмм, и за последние два месяца мы перехватили и расшифровали четыре из них. В первых двух шифрограммах агенту даются указания сфотографировать или описать объекты L-Z в пограничном секторе А. Мы не знаем, что подразумевает противная сторона под буквами
L-Z и А, но догадываемся. Это важные сооружения нашей пограничной системы укреплений. Если описание и координаты попадут в руки врага, это, конечно, не будет непоправимой бедой, но создаст массу неприятностей. Одним словом, это крайне нежелательно.
В третьей шифрограмме центр приказывает агенту нанести полученные данные на карту и приготовить материал для передачи. Отсюда можно заключить, что ему удалось кое-что сделать. Но четвертая радиограмма уже вызывает тревогу. Мы перехватили ее позавчера вечером в половине двенадцатого. Она гласит буквально следующее: «Посылаем нарочного за сведениями. Его приведет Нина. Дату, час и место сообщим завтра кодом номер тринадцать». И
вот вчера без четверти двенадцать наши пеленгаторы уловили и записали короткую радиограмму. Хотя длина волны была изменена, очевидно, это та самая радиограмма, о которой шла речь в предыдущей передаче. Она уточняет дату, час и место встречи, при которой нарочный, приведенный некой Ниной, получит сведения об участках L-Z в секторе А нашей пограничной зоны. Дешифровщики всю ночь возились с этой радиограммой и сейчас еще работают, но безуспешно. А это не сулит ничего хорошего. Допустим, что встреча назначена, например, на сегодня. Что толку, если мы разгадаем код завтра? Успеем ли мы расшифровать радиограмму вовремя? Это первая моя забота. Ну, а если шифрограмма имеет, кроме кода, и условные обозначения? Предположим, мы прочитаем: «Нина приведет нарочного десятого ноября к восьми часам вечера в Парк
Свободы к бюсту Раковского». Во-первых, мы не знаем, кто такая Нина, следует ли подразумевать под этим именем женщину, а не мужчину. Во-вторых, все остальное может иметь столько же общего с действительностью, сколько я с самолетом ТУ-114. Парк Свободы может означать вокзальную площадь, а бюст Раковского – Центральную таможню. Дело, как видишь, сложное, чрезвычайно сложное.
И самая главная трудность в том, что у нас до сих пор нет никаких человеческих следов. Все так хитро закручено, что, как подумаешь, мороз по коже дерет.
Ты спрашивал, какие у меня заботы. Вот я и рассказал тебе в нескольких словах про мою самую большую заботу.
А она так тяжела, что давит сердце и уже два-три дня не дает спать. Кажется, воздуху не хватает. Поэтому сегодня с утра я вышел прогуляться и поразмыслить на свежую голову. Оставил шофера с машиной у автобусной остановки и думаю: дай-ка посмотрю, как живет-поживает, как устроился на новой квартире капитан контрразведки Аввакум
Захов, который, впрочем, на днях будет произведен в майоры.
Аввакум вытряхнул остатки табака из трубки, постучал ею о пепельницу и стал снова набивать. Сообщение о том, что его производят в майоры, ничуть не тронуло его; он мало интересовался продвижением по службе. Еще два месяца назад, когда он представил в министерство доклад о бактериологической диверсии в Родопах, заместитель министра намекнул о предстоящем повышении, но Аввакум пропустил это мимо ушей. Ему стало неловко, даже стыдно, и он нахмурился. Неужели полковник, такой славный человек, думает, что звание майора заставит его сердце забиться от радости?
При других, более обыденных обстоятельствах Аввакум даже рассердился бы, но сейчас он лишь насупился и замолчал. Подавив минутное раздражение, он с сочувствием поглядел на полковника, но, ничего не сказав, выпустил к потолку густую струю голубоватого дыма.
– Ты ничего не замечал вокруг себя? – спросил полковник. – Каких-нибудь признаков слежки?
Аввакум медлил с ответом. Он поднялся со стула и принялся по своему обыкновению прохаживаться взад-вперед по комнате. Он отлично понимал, что вопрос полковника не случаен и вызван не одной лишь заботой о нем. Но в то же время Аввакум знал, что, высказав свои подозрения, он тем самым обречет себя на неминуемое бездействие во имя своей личной безопасности. А выйти из игры против воли и не по своей инициативе, когда такой матерый игрок, как Асен, бросил ему перчатку и когда открылись виды на исключительно интересную охоту, казалось Аввакуму недостойным, унизительным и даже глупым с чисто профессиональной, «детективной» точки зрения. Зная, что полковник безмерно благоволит к нему, Аввакум позволил себе вольность ответить вопросом на вопрос. Сев снова рядом с полковником, он спросил его, глядя на неостывшую золу в камине:
– Вы говорите, что пеленгаторная служба записала вчера вечером интересующую вас радиограмму, зашифрованную кодом номер тринадцать. В котором часу начал работать передатчик?
– Наши люди засекли передачу без четверти двенадцать. – Полковник помолчал немного и спросил: – У вас есть какая-нибудь идея?
– Есть, – добродушно усмехнулся Аввакум. – Я предлагаю вам вручить мне приказ, который лежит у вас в портфеле. Вот какая у меня идея.
Полковник улыбнулся и, упершись руками в колени, наклонился к Аввакуму:
– Ты хочешь получить приказ, чтобы начать действовать, – так я тебя понимаю?
– К чему ходить вокруг да около, – недовольно поморщился Аввакум.
Полковник откинулся на спинку стула и замолчал, слегка сконфуженный. Затем он вынул из портфеля приказ, пробежал его глазами, будто читая впервые, прокашлялся и передал его Аввакуму.
– Я полагаюсь на твое заверение, что вокруг все чисто, –
напомнил он.
Аввакум убрал приказ и лукаво усмехнулся.
– Итак, жду тебя в управлении к девяти часам, – заключил полковник.
Аввакум посмотрел на часы – было около восьми.
– К сожалению, не смогу, – сказал он. – Убедительно прошу вас не настаивать на этом. – И, так как полковник выказал признаки недовольства, пояснил: – Давайте отложим наш разговор на другое, более подходящее время. В
отличие от вас я напал на след, и мне надо немедля пускаться в погоню. Не смотрите так изумленно на меня. Я
действительно напал на след. – Аввакум снова взглянул на часы: – Знаете ли вы, что они уже наверняка работают над своей радиограммой?
Разговаривая с полковником, он расхаживал по комнате, нервно сплетая и расплетая длинные пальцы рук, а глаза его мечтательно улыбались. Немного погодя он остановился, лицо его как-то сразу осунулось, черты обострились. Улыбка исчезла, зрачки сузились.
– Во-первых, – сказал он, глядя в упор на полковника, –
мне хотелось бы знать, какие посторонние лица побывали в пограничном районе за последние два месяца. Если я к вечеру получу такую справку, она мне очень поможет.
Могу я надеяться на это? Во-вторых: свободен ли от заданий лейтенант Марков? Да? Будьте любезны препроводить его ко мне, но немедленно, буквально через полчаса.
И, чтобы не терять времени, дайте ему троих помощников, коротковолновый передатчик и три машины с радиосвязью. Таковы мои потребности на настоящий момент. Я
утомил вас? Налить вам коньяку?
Аввакум едва успел побриться и еще обтирался одеколоном, как прибыл лейтенант Марков, запыхавшийся,
радостно возбужденный. Можно было подумать, что он спешил на свадебный пир. Аввакум дружески обнял его, угостил сигаретой и усадил в кресло. Они не виделись со времени родопской диверсии.
– Ну как, – спросил Аввакум с улыбкой, – накапливается житейский опыт? Познание людей? Человек – это звучит гордо! – не так ли? – Он помолчал и спросил: – Вы помните Ирину Теофилову?
Вопрос застал лейтенанта врасплох. «Человек – это звучит гордо» и вдруг Ирина Теофилова! Он смущенно пожал плечами.
– Помните, как вы гнались за нами на мотоцикле до самого Йорданкина?
– Как не помнить, товарищ капитан: словно вчера было,
– сказал лейтенант и вздохнул.
«Мне надо бы вздыхать, а не ему», – подумал Аввакум.
– И мне тоже кажется, будто вчера это было, – сказал
Аввакум. – Вы помните, в каком платье она была?
– В белом, товарищ капитан. И с белой лентой в волосах. Я хорошо запомнил потому, что она была черноглазая брюнетка и белый цвет ей очень шел. В тот день она была похожа на невесту, товарищ капитан.
– Лейтенант Марков, – сказал Аввакум, разливая коньяк, – выпьем за белый цвет в жизни, ибо ему, как мне кажется, принадлежит будущее. Но пока я не советовал бы вам особенно доверять ему. Любите, но не доверяйте.
Любуйтесь им издалека. За белый цвет!
Аввакум чокнулся с лейтенантом, залпом выпил и поднялся. Он раскрыл портативную рацию, которую лейтенант поставил на письменный стол, привычными, ловкими движениями приготовил ее к работе. Затем вынул из ящичка несколько снимков и встал под люстрой. День был пасмурный, и люстра горела полным светом.
– Этого человека зовут Асен Кантарджиев, – сказал
Аввакум. – Я снимал его в различных позах. Красавец парень, кровь с молоком. Но умен – в отличие от большинства красавцев. Он кинорежиссер и живет неподалеку, на улице Незабравка, 97. Запомнили?
– Улица Незабравка, 97, – повторил лейтенант. – Запомнил.
– Где ваши люди? – спросил Аввакум.
Лейтенант ответил, что они сидят в машинах, поставленных на соседних улицах, и что он поддерживает с ними связь по радио. Он дал Аввакуму карточку с кодом позывных.
– Вы – «Дауд», а я – «Ракип», – пояснил лейтенант.
– Эта родопская диверсия не идет у вас из головы, –
недовольно пробормотал Аввакум. – Ладно. А сейчас пусть
«Ракип» послушает монолог «Дауда» – и внимательно, потому что повторять некогда: в нашем распоряжении считанные минуты. Вот вам пакетик. В нем ванилин, смешанный с толченым древесным углем, чтобы затемнить белый цвет ванилина. Пройдите мимо дома нашего приятеля режиссера и хорошенько посыпьте им землю у входа.
Сейчас грязно, и поэтому порошок пристанет к его подметкам. Туман еще не рассеялся, никто вас не заметит.