Выслушав несколько таких же речей, Обинье, наконец, выступил со следующим заявлением: «Раз вы хотите, чтобы я высказался в несоответствии с моими свойствами и моим положением, укажу вам, сударь, что изречение Гвиччардини[1375], как мне кажется, должно применяться к церкви так же, как и к государству; хорошо выработанные правила, приходя в упадок, восстановятся, если свести их к первоначальному установлению. Итак, я сделаю вам предложение, от которого вы не сможете отказаться, ибо вы всегда полагаетесь на стародавние времена, как будто в этом состоит ваша выгода; и вы, и мы должны признать нерушимыми законами основоположения церкви, установленные и соблюдавшиеся до конца четвертого столетия. В делах церкви, которые каждый считает ныне пришедшими в упадок, вы, называющие себя старшими, должны начать с восстановления первой статьи, о чем мы вас и просим; мы так же должны поступить со второй, и в такой последовательности все будет восстановлено по образу и подобию этой самой старины». Кардинал воскликнул, что пасторы не одобрят этих предложений. На это Обинье возразил, что ручается головою и честью за успех. Кардинал задумчиво пожал ему руку и сказал: «Дайте нам еще сорок лет сверх тех четырехсот». – «Я вижу, вам не дает покоя Халкидонский Собор[1376], тогда просите уж больше пятидесяти, – ответил Обинье. – Что ж, давайте обсудим это на открытом диспуте и, договорившись о главном, мы предоставим вам то, чего вы требуете, – тогда, но не сейчас». «Сделайте милость, – спросил кардинал, – скажите, чего бы вы потребовали сначала? Ибо вы не осмелились бы удовлетворить наше первое требование о поклонении кресту, принятое без труда в предустановленный вами срок». Обинье ответил: «Для блага мира мы воздадим кресту почести, какими он удостаивался когда-то; но вы не посмеете, не говорю уж, разрешить в нашу пользу, но даже обсудить наш первый вопрос – восстановить власть папы в том виде, в каком она существовала те четыре века; для этого мы дали бы вам еще двести лет, так сказать, на мелкие расходы». Кардинал, когда-то отравленный в Риме и вернувшийся оттуда в гневе, воскликнул: «Это надо сделать в Париже[1377], если нельзя в Риме».
Этот разговор был отложен. Обинье вернулся в королевский кабинет, ненадолго остановившись по дороге, чтобы поговорить с президентом Ланглуа[1378]. По приезде король спросил его, видел ли он своего друга и что они обсуждали. Когда в кабинете, полном знатных господ, Обинье рассказал о своей беседе с кардиналом, у короля вырвалось: «Почему вы сказали господину кардиналу по поводу Халкидонского Собора, что уступите ему, когда вопрос будет обсуждаться, но не сейчас?» Обинье ответил: «Если по истечении предоставленных им четырехсот лет католические богословы потребуют еще пятьдесят – это будет молчаливым признанием, что четыре первых столетия были не в их пользу». При этих словах несколько кардиналов и иезуитов, находившихся в кабинете, стали громко возмущаться, и граф де Суассон[1379], которому они шепнули что-то на ухо, заявил во всеуслышание, что нельзя произносить столь вредные речи. Король понял, что оскорбил их, и, недовольный тем, что кардинал сообщил об этой частной беседе до приезда Обинье, повернулся к последнему спиной и прошел в покои королевы.
Через несколько дней государь, которому посоветовали арестовать или убить человека, помешавшего делу соглашения (потому что с тех пор оно больше не обсуждалось), сказал герцогу де Сюлли, что этого сварливого путаника надо посадить в Бастилию и что «найдется достаточно оснований, чтобы возбудить против него судебное дело». Однажды вечером госпожа де Шатийон[1380] послала за Обинье, желая сказать ему несколько слов. Заклиная его молчать и не губить ее, она просила его уехать этой же ночью, иначе он может не сомневаться в своей гибели. Обинье ответил, что помолится и поступит, как внушит ему Бог; так он и не принял ее совета. И вот рано утром он отправляется к королю, в небольшой речи напоминает ему о своих заслугах и просит определить ему пенсион, чего раньше никогда не делал. Король, очень довольный, что в этой душе обнаружилось кое-что от наемника, целует Обинье и удовлетворяет его просьбу[1381]. На следующий день, когда Обинье отправился в Арсенал[1382], герцог де Сюлли повез его посмотреть Бастилию, клянясь, что она более не опасна для Обинье, но только со вчерашнего дня. В следующее воскресение, после церковной службы, госпожа де Шатийон, изумленная столь неожиданным оборотом дела, дала обед господину Дюмулену, Обинье и госпоже де Рювиньи[1383], жене коменданта Бастилии. За столом в ходе беседы этой даме понравились какие-то слова Обинье; пристально глядя на него, госпожа де Рювиньи заплакала; когда ее стали расспрашивать о причине этих слез, она ответила, что два раза приготовляла для Обинье комнату в Бастилии и во второй раз до полуночи ждала осужденного.
<1609–1610> Вскоре король переменил свое мнение и опять так полюбил Обинье, что задумал отправить его в Германию в качестве чрезвычайного посланника, обязав особых агентов дважды в год докладывать Обинье о ходе всех своих переговоров. Потом это намерение было оставлено; у короля возник новый обширный план[1384]. Он в подробностях изложил его, вопреки предостережениям Обинье, указывавшего, что подобные сведения надо доверять только тем, кто будет нести за них ответственность. Будучи в то время вице-адмиралом[1385] Сентонжа и Пуату, он не пожелал оставаться праздным в столь великом деле; он настойчиво стал убеждать короля обратить часть своих замыслов против Испании и, со всех сторон тесня непрителя, пустить ему стрелу в самое сердце. Отвергнув это предложение, король привел старинную поговорку: «Кто отправляется в Испанию слабым, терпит поражение, а кто отправляется туда сильным, умирает с голоду». Тогда Обинье предложил ассигновать миллион золотом наличными, чтобы снарядить два флота: огибая Испанию, они бы доставляли на королевские склады припасы по цене, по какой они в то время продавались в Париже[1386]. К этому предложению он заставил присоединиться д’Эскюра[1387]; это дело было решено, но предварительно герцог де Сюл-ли чинил ему всяческие препятствия.
Когда Обинье уезжал работать в Сентонж, король на прощание сказал ему: «Обинье, не обольщайтесь более на мой счет, мою земную и вечную жизнь я вручаю Святому Отцу, истинному наместнику Бога». С того дня Обинье счел великое намерение короля начать войну напрасным, а самую жизнь этого бедного государя осужденной Богом. Так он и сказал своим приближенным, и действительно: через два месяца пришло ужасное известие о смерти короля. Обинье узнал об этом, лежа в постели. По первоначальным слухам, как ему сообщили, король смертельно ранен в горло, но Обинье в присутствии многих лиц, прибежавших в его комнату вместе с вестником, сказал: «Не в горло, а в сердце»[1388], будучи уверен, что это так.
Итак, королева[1389] была объявлена регентшей с согласия Собраний провинций. На съезде в Пуату никто этому не противился, кроме Обинье, утверждавшего, что право подобного избрания принадлежит не Парижскому парламенту, а Штатам[1390]. И, хотя он был взят на заметку за эти слова, его не преминули отправить представителем от его провинции, дабы принести присягу в верности новому королю[1391] и регентше.
Приехав в Париж, уполномоченные от различных местностей подождали, пока число представляемых ими областей достигнет девяти, и решили выбрать своим представителем господина де Вилларну[1392], который был в то время генеральным депутатом[1393]. У них возник большой спор о том, как войти и как говорить. Наконец все решили, что Обинье, как старший и опытнейший среди них, будет служить им образцом поведения. Королевский совет был возмущен тем, что никто из них не стал на колени ни в начале, ни в конце речи, которую Риве[1394] произнес из тщеславия, причем говорил дрожащим голосом и несвязно. При выходе господин де Вильруа[1395] стал укорять Обинье, спрашивая, почему он не стал на колени. Обинье ответил, что все его товарищи – дворяне или духовные лица и обязаны только отвешивать поклон, а не становиться на колени перед королем.
<1611> Через четыре месяца королеве вдруг пришло на ум поговорить наедине с Обинье[1396]. Получив от нее пригласительную записку, Обинье, вопреки советам друзей, отправился во дворец. Два часа он провел с королевой взаперти, причем дверь охранялась герцогиней де Меркюр[1397]; королева притворялась, что хочет получить у него указания по некоторым вопросам, но в действительности хотела выставить его изменником или подозрительным лицом для его партии.
И вот при открытии Самюрского съезда[1398] в ответ на все обещания господина де Буассиза[1399]