Парнах издает в Париже поэтические сборники «Набережная» (1919), «Самум» (1919), «Словодвиг» (1920), «Карабкается акробат» (1922); эти книги иллюстрируют М. Ларионов, Н. Гончарова, Л. Гудиашвили; портрет Парнаха рисует Пикассо.
В это время Париж захлестывает увлечение негритянским джазом, привезенным из Америки. Вызывающая необычность джазовых ритмов, их напряженный, построенный на контрастах рисунок, находит отклик в дадаистских кругах. Исполнение джазовой музыки, эксцентричные танцы под джаз начинают занимать все большее место во всевозможных манифестациях авангардистов. Синкопы и перебои джазовой музыки проникают в поэзию, что вполне понятно, и даже в живопись. Парнах становится вдохновенным адептом джаза и современных танцев.
Во-первых, это отражается в его поэзии: многие стихотворения Парнаха не только описывают джазовую музыку и соответствующие ей балетные движения и позы, но самим своим ритмом – ломким, издерганным, даже порой истерическим и вызывающим, а также подбором лексики и звукописью стремятся передать впечатление, зрительное и слуховое, от этого нового направления в искусстве.
В стихотворении «Веселый мим» (сб. «Самум») Парнах писал:
Как стройно пальцами я щелкаю.
Щелк нот меня заколебал.
Я изогнусь иглою колкою.
Я сам – оркестр и дрожь цимбал.
Поэтические образы его стихов приобретают подчас причудливость и требуют расшифровки (например, «Восторг ноги гнал в танец колесо!»), что перекликалось с пластическими решениями танцев Парнаха. Под влиянием джаза он раскрылся как незаурядный танцор-мим. Вот как историк дадаизма рассказывает о выступлении Парнаха в Париже 10 июня 1921 г.: «Он спустился с галерки, чтобы исполнить номер под названием «Чудесная домашняя птица». Парнах облачился в немудреный костюм: широкая рубаха, громадные манжеты, а на спине – изображавшие куриные крылышки теннисные бутсы. К правому предплечью приладили одну из тех огромных металлических ног, что украшают витрины салонов педикюра. Постукивая этой дополнительной конечностью, он принялся исполнять танец в модных ритмах под аккомпанемент пианистки. Мелодии сами собой заставляли пуститься в пляс, напоминавший торжественное гарцевание»[1687].
А вот как в терминах этой новой эстетики Парнах описывает окружающий вещный мир, в данном случае Эйфелеву башню:
Скрещенья, скрежеты и скреб
Тормазов, стержней, скреп, стропил.
Скрип прутьев, скоб, решеток, ребр,
Шмыг, резь и грызь когтей и пил.
Но вот что примечательно: рядом с постоянным и каким-то навязчиво провозглашаемым стремлением к новизне в сознании поэта неистребимо и настойчиво присутствует оглядка назад, уход в прошлое, поиски в нем душевного успокоения и даже моральной и эстетической опоры; так, в стихотворении, помеченном Севильей, он пишет:
Прохлада и лимон цирюлен.
Под вечер вышли на прогулку жители.
Веселый мастер в белом кителе
Стоял у входа. Таганрог в июле.
Это, конечно же, не только результат ассоциативной связи: образы Таганрога как олицетворение детства, счастливого и, главное, полного иллюзий и надежд, никогда не покидают поэта. Как вот в этих строках:
Ввергаться в ноты и в удары
И дать давно желанный знак!
Сквозь обмиранья и кошмары
Тебя почуять, новизна.
И весь с оркестром, за оградой,
Дрожащий, тонкий мальчик рад
Продирижировать, как надо,
Как я пятнадцать лет назад.
Определить место Парнаха в русской лирике его времени трудно: он не примыкал ни к какой школе, ни к какому направлению. Брюсов в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии», не без колебаний, отнес его к числу примыкающих к футуризму[1688], что, конечно, правомерно. Но следовало бы присмотреться к перекличке Парнаха, особенного раннего с акмеистами; недаром же он начинал в близком им журнале «Гиперборей» и долгие годы, до скандальной ссоры в связи с выходом «Египетской марки» (где он увидел пасквиль на себя), поэт поддерживал дружеские отношения с Мандельштамом, посвящая ему стихи. Показательно, что, как и многие «гиперборейцы» (Н. Гумилев, Г. Иванов, М. Зенкевич, М. Лозинский и др.), Парнах немало сил отдал переводам – в известной мере как и кое-кто из них в тяжелые для поэзии времена, «эмигрировал» из «Цеха поэтов» в цех переводчиков.
В августе 1922 г. Парнах вернулся на родину, на этот раз в Москву. Здесь он пробыл не очень долго, но достаточно «шумно»: стал пропагандистом, даже зачинателем отечественного джаза[1689]; писал о джазе статьи, устраивал концерты, охотно передавал другим свой опыт. О первом выступлении Парнаха красочно рассказал в своих мемуарах Е. Габрилович: «Зал дома (Дом печати. – A. M.), видавший многое на своем веку, был переполнен. Парнах прочел ученую лекцию о джаз-банде, потом с грехом пополам сыграли джазовые мелодии. Когда же сам Парнах исполнил страннейший танец «Жирафовидный истукан», восторг достиг ураганной силы. И среди тех кто яростно бил в ладоши и взывал «еще», был Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Он тут же предложил Парнаху организовать джаз-банд для спектакля, который тогда репетировался»[1690]. Так началось довольно длительное сотрудничество Парнаха с Мейерхольдом, студию которого он посещал еще в предвоенные годы. Парнах был приглашен в «ТИМ», где участвовал как балетмейстер и сценограф в ряде постановок, а несколько позже посылал в театр из-за границы всевозможные материалы о культурной жизни Запада.
В Москве Парнах попытался заниматься и литературными делами. Он выпустил сборник стихов «Вступление к танцам» (1925), куда вошли в основном вещи из предыдущих сборников. Но на этом его литературные предприятия и закончились. Издать сборник стихотворений «Саранча» ему не удалось, несмотря на весьма осторожное ходатайство A. B. Луначарского. Тогда же Парнах попытался напечатать в Госиздате в своем переводе книгу Жерара де Нерваля «Путешествие на Восток» (небольшой отрывок перевода был напечатан в журнале «Северные Записки» еще в 1913 г., № 8–9). На этот раз Луначарский горячо поддержал предложение переводчика. Он писал председателю редколлегии Госиздата Н. Л. Мещерякову (17 марта 1923 г.): «Парнах перевел блестящую книгу Жерара де Нерваля «Путешествие на Восток», не имеющуюся сейчас в русской литературе. Перевод, по его словам, признан специалистами блестящим. Госиздат же отказался принять его к изданию на том основании будто бы, что, во-первых, Жерар де Нерваль покупал себе невольниц в Египте, а во-вторых, что он был теософом. Что Жерар де Нерваль был теософом – это верно. Возможно, что он покупал себе невольниц, но вместе с тем это один из интереснейших, глубочайших и своеобразнейших классиков французской литературы, и все-таки представляется, что такого основания не должно было бы быть для отказа от издания готового уже и хорошо сделанного перевода <...> «Путешествие на Восток» Нерваля как-никак стилистически и по богатству переживаний – одна из жемчужин французской литературы»[1691]. Нерваль в переводе Парнаха напечатан не был. Но вполне понятно, почему переводчик обратился к этой книге: берясь за ее перевод, он готовился тогда к своему собственному путешествию на Восток; увидел ли он его и глазами французского писателя?
В 20-е годы Парнах обратился и к поэтическому переводу. Ряд своих работ он опубликовал в 1923 г. в журнале «Современный Запад»: в частности переводы из Жана Кокто и Блеза Сандрара; переводы других его парижских знакомцев (Ф. Пикабиа, Г. Арпа) тогда в печать, видимо, не попали. Несколько стихотворных переводов вошло и в книгу Парнаха «Вступление к танцам»; это были стихи древнегреческих поэтов Энния, Феокрита, Мимнерма, португальца Камоэнса и отрывки из «Трагических поэм» Агриппы д’Обинье (эти же отрывки были напечатаны в журнале «Молодая гвардия», 1923 г., № 6).
В октябре 1925 г. В. Парнах снова уехал во Францию. Он так писал об этом в неопубликованных автобиографических заметках: «Вдали от Франции всегда любимый мною французский язык зазвучал во мне особым, небывалым очарованием. Во мне накопились залежи французских слов и стремились прорваться наружу, разразиться музыкой. Охваченный жаждой освобождения и новой страстью к латинскому миру, я опять поехал в Париж»[1692].
Впрочем, мотивы этой новой поездки во Францию были не совсем те, что указал Парнах, а если и те, то были также еще и другие. Бесспорно присутствовало некоторое неудовлетворение своей работой, и еще в большей мере – своим местом в советской действительности: джаз был внедрен и мог развиваться и процветать и без Парнаха, что же касается литературных дел, то они были явно менее успешными, чем он предполагал вначале (большинство задуманных книг осуществить не удалось, переводы печатали лишь от случая к случаю), в качестве литературного критика он выступить еще не пробовал.
Но был и еще один мотив отъезда в Париж, вероятнее всего самый серьезный и даже решающий. Еще во время первых поездок во Францию Парнах начал разыскивать в парижских библиотеках материалы, связанные с преследованиями католической инквизицией испанских евреев – так называемых сефардов; Парнах полагал, что по отцовской линии он принадлежал к их потомкам.
Еврейская тема в поэтическом творчестве Парнаха приглушена, глубоко упрятана, по крайней мере не является ведущей. Но в некоторых случаях она прорывается наружу. Например, в стихотворении «Саббатеянцы»: