Гогочут хари-гайдамаки
На гульбищах гнилой Хмельничины.
Резня. В украинской клоаке
Зрачки и души увеличены.
Вообще Парнах не был ни политическим, ни тем более гражданским поэтом, и трагические приметы времени в его стихах относительно редки. Поэтому его стихотворение «Мазурские болота» (из сб. «Самум») – о бессмысленной гибели русских солдат на германском фронте – может быть воспринято как неожиданное исключение. Еще более неожиданно – очень слабое стихотворение «Электрофикация всех предприятий...» (о плане ГОЭЛРО) из сборника «Карабкается акробат». Нет, это были не его темы, это было вычитано «из столбцов газет», а не лично пережито, понято и принято. Образы былой России, как ни странно, возникают в некоторых стихах, написанных во Франции и Испании (все они входят в книгу «Карабкается акробат»). Например:
Свирепствовали снежные заносы.
В Московии заглохли поезда.
На станции хамел жандарм курносый.
Беспамятство и градусов вражда!
Закупорка башлычного бурана,
Зевающий балда и холода.
Но на стене вагона-ресторана
Лимонные плакаты гор и вилл,
Качанья пальм и яхт Сан-Себастьяна.
Это помечено Севильей; а вот явно парижские строки:
Любить калган и хахалчу,
Работать над радиосводкой.
Закинув голову, я хохочу!
И вечно-легкою походкой
В дырявых брюках, в беззаботное!
Черногвардейские отбросы
Всем, всем – прекраснейшее рвотное.
Смердит в Париже хам курносый.
Это мог быть взгляд со стороны на явления, не представлявшие для поэта социальной опасности. Когда же воспоминания о когда-то виденном, и тогда остро пережитом (хотя, возможно, это был все-таки чужой опыт) захватывали поэта, стихи Парнаха наполнялись подлинной болью, острым переживанием несправедливости мира и беззащитности перед ним, этим миром, личности в чем-то ущемленной и поэтому «неполноценной». Такого, например, взволнованное, яркое стихотворение Парнаха «Высланные» (из того же сборника):
Вповалку и по накладной!
Евреи в вони скотского вагона,
После резни очередной.
Вот где цвести вам, пальмы Соломона!
Тупеет взгляд и память похорон.
Блокада поездов острожных.
«Не выходите на перрон
При остановке неблагонадежных!»
Чередованье рвот
Родильного-молитвенного дома.
Среди болот
Ковчег с начинкой мяса для погрома.
Мы не знаем, случалось ли Парнаху пережить погром, но слышать и читать об этом безусловно случалось. Ему могло казаться, что все это уходит и уходит в прошлое, оставаясь мрачным воспоминанием. И тогда поэт решил обратиться к истокам, к корням, чтобы, быть может, осмыслить недавнее и даже провидеть будущее – т. е. попытаться выявить здесь некие исторические закономерности. Кровавый разгул погрома, бессмысленного и безнаказного, вызванного только идеологическими предвзятостями и предрассудками, как он полагал, а не чем-то объективным или жестокостью и темнотою, извечно свойственными роду людскому, Парнах нашел в далеком прошлом – в трагических судьбах сефардов – сведения о которых он тщательно собирал в тиши библиотек. Среди гонимых инквизицией сефардов было немало поэтов, и вполне естественно стихи их наполнены обидой, болью, страхом и, подчас, ненавистью к их преследователям. В достаточно большом количестве стихов этих поэтов, буквально раскопанных и вырванных из забвения Парнахом, есть произведения талантливые, яркие, потрясающие силой чувства и правдивостью, но есть и откровенно слабые, декларативные и полные риторики. Но даже в слабых стихах явственно звучит голос истребляемого народа. Даже слабые стихи могут потрясти своей искренностью. Лучшие из этих стихов Парнах перевел (между прочим, сначала на французский). Он разыскал деловитые протоколы инквизиционных судилищ и хладнокровные и заинтересованные описания аутодафэ. То, что предпринял Парнах, была, конечно, научная работа, работа, прежде всего, археографа и историка. Сведения, сообщаемые Парнахом, точны и лишены предвзятости, а его суждения и оценки намеренно объективны. Но уж слишком взрывоопасным был добытый поэтом материал. Поэтому книга получилась яркая и гневная, а помещенные в ней переводы были на высоком литературном уровне, как в их французском варианте, так затем и русском. Как переводчик Парнах старался быть точным и непременно сохранять стилистические и идеологические особенности оригиналов. Показал он себя и незаурядным исследователем.
Живя в Париже до конца 1931 г., Парнах возобновил свои былые литературные и художественные связи, много писал во французских журналах о литературной и музыкальной жизни в СССР; особый интерес вызывали у него новые поэтические книги (например Сельвинского). Он переводил на французский, в частности книгу Константина Федина «Трансвааль» (1927), написал на французском языке небольшую книгу по истории танца[1693]. Но главное, чем он занимался в это время, были всевозможные материалы, связанные с поэтами – жертвами инквизиции. Сначала работа о них была написана по-французски и сдана в парижское издательство левого направления «Rieder». Однако там с изданием рукописи не торопились, затем началась война и, побывав в руках Луи Арагона, рукопись книги пропала (правда, есть сведения, что она недавно нашлась в огромном арагоновском архиве[1694]).
По возвращении в Россию Парнах создал русский, более расширенный вариант этой книги. В 1934 г. книгу выпустило издательство «Academia» немалым по тем временам тиражом – 5300 экз. В заметке «От издательства» работа характеризовалась так: «...эта книга впервые знакомит русского читателя с рядом поэтов, ему до сих пор совершенно неизвестных и чья поэзия и биография отразили один из самых трагических моментов в борьбе средневекового варварства против освободительных попыток человеческого ума. Поэты-евреи, пользовавшиеся испанским и португальским языком для того, чтобы рассказать о мучениях, которым подвергала их христианнейшая инквизиция, или чтобы выразить протест против нее, не вошли в большую литературу, в ту литературу, о которой повествуется в учебниках словесности и в профессорских обзорах. Преследуемые инквизицией эмигранты, принужденные издавать свои книги в Голландии, Франции и Германии, они остались мало известными, и составителю книги принадлежит честь воскресить их память и едва ли не первому за целые столетия раскрыть пожелтевшие листы их книг, которые уцелели в единичных экземплярах только в отдельных европейских книгохранилищах»[1695].
Отметим, что в книге – в статье и примечаниях – Парнах процитировал большие отрывки из «Трагических поэм» Агриппы д’Обинье (около 250 строк, т. е. примерно треть того, что он когда-то перевел[1696]). Отбор переводившихся отрывков был обусловлен, пожалуй, тремя соображениями: во-первых, Парнах обращался к самым узловым, самым трагически напряженным моментам книги д’Обинье (недаром еще в 1915 г. в стихотворении, посвященном Вс. Мейерхольду, он писал: «О, пусть ход действия поруган, / Пусть тягостно веков наследие, – / Присуждено мне по заслугам / Великолепие Трагедии»). Затем переводчик перелагал Агриппу там, где его стихи подробно и гневно рассказывали о жестокости инквизиции. Наконец, Парнах нашел в переживаниях гонимых сефардов нечто общее с мыслями, чувствами, вообще с горестной судьбой гугенотов, которых тоже безжалостно преследовала католическая церковь. Вот что, однако, отличало последних от сефардов – это стойкость и непримиримость в борьбе, ее активность, а отсюда – и их отвага, и многочисленные (но все-таки не решающие) победы над католиками. Сефарды сохраняли душевную стойкость и верность своим убеждениям, но не отстаивали эти убеждения с оружием в руках. Гугеноты же отстаивали их всеми доступными им средствами и с орудием в руках – прежде всего. Сефарды были отмечены печатью жертвенности, чего гугеноты были лишены.
Изучение творческого наследия поэтов-сефардов, вольно или невольно, привело Парнаха к занятиям Агриппой д’Обинье. От поисков аналогий, сопоставлений, перекличек он пришел к переводу «Трагических поэм» как произведения самоценного и самодостаточного, в котором не было совсем чувства обреченности хотя и избранного Богом народа. Быть может, Валентин Парнах нашел у Агриппы то, чего не хватало нередко ему самому – неколебимой стойкости и смелости. Не будучи гражданским поэтом, Парнах переводил Агриппу как бы из компенсаторных потребностей, переводил как великого поэта, наполнившего гражданским пафосом французскую поэзию последующих веков. В Комментариях к «Испанским и португальским поэтам» Парнах писал: «Вся гражданская поэзия Франции обязана Агриппе д’Обинье. Им вдохновлялись Виктор Гюго, Огюст Барбье и Шарль Бодлер. Книга «Кары» Гюго носит такое же название, как одна глава из «Трагических поэм». Д’Обинье упоминается и в стихах Гюго»[1697]. И далеко не случайно такое замечание Парнаха в статье «Современная русская поэзия»: «Общественные потрясения, крушение феодального государства, кризис мистического духа, годы блокады, гражданской войны и Террора – вот что мы слышим в голосах русской поэзии наших дней, переходного времени, достойного Агриппы д’Обинье»[1698].
Заметим, что это написано во Франции, по-французски и во Франции же напечатано (в 1926 г.). Из этих слов Парнаха можно было бы сделать вывод, что «Трагические поэмы» Агриппы стали для него неким иносказанием, воспоминанием о былом, предостережением, идущим из прошлого и направленным в будущее. Так, например, полагала Руфь Рискина, автор очень ценной статьи о Парнахе – переводчике д’Обинье