Эта славная парочка встретилась впервые на улице, и так как оба они были навеселе, то нечаянно столкнулись друг с другом и полетели наземь вверх ногами. При этом как одна, так и другая сторона вела себя довольно буйно, и вышел порядочный скандал. Нарушителей тишины сначала отвели в часть, а потом водворили в рабочий дом. Здесь они скоро осознали всю нелепость ссоры, помирились, почувствовали взаимно нежное влечение и вступили в брак. Но так как моя мать не замедлила вернуться к своим прежним занятиям, то мой отец при его слишком высоких понятиях о чести был принужден с нею разойтись, предоставив ей получать доходы с вышеупомянутой корзины. Тогда матушка примкнула к странствующей труппе, которая показывала кукольные представления. Со временем судьба привела ее в Рим, где она занялась торговлей устрицами.
Бесспорно, все вы слыхали о Папе Ганганелли, или Клименте XIV, как и о том, что он был страстным любителем устриц. Как-то в пятницу, когда Папа шествовал по городу во главе пышной процессии к собору Святого Петра, чтобы отслужить там торжественную мессу, его взгляд внезапно упал на устрицы, заманчиво разложенные на прилавке моей матери (по ее рассказам, товар у нее был в тот день особенно свеж и отборен). Климент XIV не мог устоять против искушения полакомиться своим любимым блюдом. Его свиту составляли не менее пятисот особ, однако, не смущаясь этим, он велел остановить процессию, а в церковь послал сказать, что не может служить в это утро. Затем его святейшество спрыгнул с коня, потому что Папы в торжественных случаях всегда ездят верхом, вошел в лавку моей матери, съел сначала все устрицы, бывшие здесь, а потом спустился с нею в погреб, где хранились и другие припасы. Это подземное помещение служило матушке кухней, гостиной и спальней. Оно так понравилось папе, что тот отослал прочь всех своих провожатых. Одним словом, святой отец провел целую ночь у моей матери, а на другой день перед уходом дал ей полное отпущение не только тех грехов, которые она совершила раньше, но и тех, какие могли случиться с нею в будущем.
И вот, господа, моя мать давала честное слово, – а кто бы мог усомниться в такой чести? – что ваш покорный слуга явился плодом той устричной ночи.
Приключение восьмое, барон возобновляет свой рассказ
Нетрудно себе представить, что при каждом удобном случае ко мне обращались с просьбами о продолжении моих настолько же поучительных, насколько и интересных рассказов, согласно данному мною обещанию. Однако долгое время эти просьбы оставались напрасными.
У меня была привычка – без ложной скромности скажу: похвальная – выжидать подходящего настроения и – еще более похвальная – не отступать от этого правила, не поддаваясь ничьим настояниям.
Наконец все же наступил давно желанный вечер, когда веселая улыбка, которою я встретил увещевания своих друзей, свидетельствовала о том, что сегодня я в ударе и не обману возлагаемых на меня надежд.
«Conticuere omnes, iutentique ora tenebant»[7] или, говоря по-русски, все замолкло и стало слушать, не спуская с меня глаз в предвкушении рассказа. Расположившись на пышных подушках софы, я начал так:
– Во время последней осады Гибралтара я отплыл туда с флотом, который должен был снабжать провиантом эту крепость, а командовал им лорд Родней.
Я намеревался навестить одного старинного друга, генерала Эллиота, стяжавшего себе неувядаемые лавры защитою этой твердыни.
Когда первый пыл радости, всегда сопутствующей свиданию старинных друзей, немного остыл, я обошел в сопровождении генерала гибралтарскую крепость, чтобы познакомиться с состоянием гарнизона и с расположением неприятеля. Из Лондона мною был привезен превосходный зеркальный телескоп, который я купил у Доллонда. С его помощью я открыл, что осаждающие готовятся выпалить из 36-фунтового орудия как раз по тому месту, где мы стояли. Я сообщил о том генералу, он также посмотрел в телескоп и нашел мое предположение верным.
С его разрешения я распорядился немедленно притащить с ближайшей батареи 48-фунтовое орудие, которое и навел собственноручно – потому что в артиллерийском деле, могу сказать без хвастовства, никто еще не мог указывать мне – до такой степени верно, что никакой промах был просто невозможен.
Затем я стал пристально следить за неприятелем и уловил тот момент, когда вражеский солдат приложил зажженный фитиль к пушке; в ту же минуту я подал знак палить из нашего орудия.
Приблизительно на середине пути ядра столкнулись с ужасающей силой, и действие этого столкновения вышло поразительное.
Неприятельское ядро отскочило назад с такой стремительностью, что не только оторвало голову канониру, выпалившему из пушки, но обезглавило еще шестнадцать человек, попавшихся ему на пути при его полете на африканский берег.
Однако, прежде чем это ядро долетело до Бербера, оно расщепило грот-мачты трех кораблей, стоявших на одной линии в гавани, а потом пронеслось еще приблизительно на двести английских миль вглубь материка и, наконец, ударило в крышу крестьянской хижины, выбило старухе, спавшей на спине с разинутым ртом, немногие уцелевшие зубы и застряло в горле у несчастной женщины. Ее муж, пришедший вслед за тем домой, попробовал вытащить снаряд, но так как это ему не удалось, то он, недолго думая, загнал его молотком в желудок своей жены, откуда ядро вышло естественным путем.
Наш же снаряд оказал нам бесчисленные услуги: он не только отбил назад неприятельское ядро, но, согласно моему намерению, продолжая свой путь, сорвал с лафета пушку, только что выстрелившую по нам, и швырнул ее с такой силой в киль неприятельского корабля, что тотчас сделал в нем пробоину. Внутрь корабля хлынула вода, и он пошел ко дну с тысячей испанских матросов и порядочным количеством солдат десантного отряда.
То был, конечно, необычайный подвиг. Однако я и не рассчитывал, что это поставят мне в заслугу. Конечно, моя изобретательность подтолкнула меня к этой выдумке, но случай в известной мере содействовал успеху.
Впоследствии я узнал, что наше 48-фунтовое орудие по оплошности было заряжено двойным количеством пороха, отсюда становится понятным неожиданное действие выстрела, с такою силою отразившего неприятельское ядро.
За мой выдающийся подвиг генерал Эллиот предложил мне должность офицера, но я отказался от нее, удовольствовавшись его благодарностью, изъявленной в самых лестных выражениях в тот же вечер за ужином, в присутствии всех членов нашего штаба.
Так как я очень расположен к англичанам, потому что они, бесспорно, одна из храбрейших наций, то счел своим долгом не покидать крепость, прежде чем мне удастся оказать им еще одну услугу. Удобный случай представился три недели спустя.
Я оделся в платье католического патера, осторожно вышел в час ночи из крепости и, благополучно минуя неприятельские линии, проник в центр вражьего стана. Я вошел в шатер, где граф д’Артуа с главнокомандующим и другими военачальниками обсуждали план штурма гибралтарской крепости, назначенный на следующее утро. Платье духовного лица послужило мне защитой. Никто не прогнал меня прочь, и я мог без помехи слышать и видеть все происходившее.
Наконец участники военного совета отправились спать, после чего весь лагерь, не исключая и часовых, погрузился в крепчайший сон.
Не теряя времени, принялся я за дело. Все неприятельские пушки, свыше трехсот штук, начиная с 48-фунтовых и кончая 24-фунтовыми, были сняты мною с лафетов и брошены в море на три мили от берега. Поскольку я справлялся с ними один, без всякой посторонней помощи, то это была самая трудная работа, какую мне случалось выполнять за всю свою жизнь, исключая, пожалуй, одну, о которой, как до меня дошли слухи, недавно нашел нужным рассказать вам в мое отсутствие один из моих знакомых. Это было тогда, когда я переплывал морской пролив, таща на спине чудовищную турецкую пушку, описанную бароном Тоттом…
Потопив орудия, я стащил все лафеты и тележки с зарядными ящиками на середину лагеря, а чтобы стук колес никого не потревожил, носил их попарно под мышками. Из этих приспособлений выросла целая гора не ниже Гибралтарской скалы. Обломком одного 48-фунтового орудия ударил я после того по кремню, торчавшему на двадцать футов из стены, возведенной еще арабами, высек огонь, зажег фитиль и подпалил им свой громадный костер.
Я забыл вам сказать, что предварительно побросал сверху все повозки с военными припасами.
Наиболее легко воспламенявшиеся предметы были весьма рассудительно положены мною вниз, благодаря чему вся нагроможденная моими руками груда запылала в одно мгновение ярким пламенем.
Чтобы снять с себя всякие подозрения, я первый же и поднял тревогу. Весь лагерь, как вы можете себе представить, пришел в неописуемое смятение. Осаждавшие кричали в один голос, что часовые были подкуплены и пропустили к ним в лагерь из неприятельской крепости семь или восемь полков, которые произвели такое жестокое опустошение среди их артиллерии.
Мистер Дринкуотер в своем описании знаменитой осады Гибралтара упоминает о жестоком уроне, который понесли враги из-за пожара, вспыхнувшего в их лагере, но он далек от того, чтобы догадаться о настоящей причине происшедшего.
И тут нет ничего удивительного. Ведь до сих пор я не заикнулся о своем участии в этом деле ни единому человеку, не исключая даже генерала Эллиота (хотя трудами той ночи мне удалось одному спасти Гибралтар).
Граф д’Артуа в паническом страхе бежал оттуда со всеми своими приближенными, и бегство это продолжалось безостановочно около двух недель, пока беглецы не достигли наконец Парижа. Ужас, овладевший ими при виде моря пламени, вызвал у них такое сильное потрясение, что они целых три месяца не могли принимать никакой пищи и питались, подобно хамелеонам, одним воздухом.
Около двух месяцев спустя после того, как я оказал осажденным эту услугу, мы сидели однажды утром с генералом Эллиотом за завтраком, как вдруг в комнату влетела бомба и упала на стол (потопив пушки неприятеля, я не успел отправить вслед за ними его мортиры). Генерал немедленно оставил комнату, что сделал бы почти каждый на его месте. Я же схватил бомбу, прежде чем она успела разорваться, и отнес ее на вершину скалы.