Оттуда я заметил на прибрежном холме, недалеко от неприятельского лагеря, довольно многочисленную толпу, но не мог, однако, различить невооруженным глазом, что эти люди там затевают. Оставалось прибегнуть к помощи моего телескопа – я так и сделал.
Оказалось, что два наших военачальника – один генерал, другой полковник, которые проводили со мною время не далее как вчера вечером, а ночью в качестве шпионов пробрались в неприятельский лагерь, – попали в руки неприятеля, и этих несчастных собирались повесить.
Расстояние от меня до места казни было слишком велико, чтобы я мог швырнуть туда мою бомбу просто руками. К счастью, мне вспомнилось, что в моем кармане лежит та самая праща, которую Давид некогда употребил с таким успехом против Голиафа. Я вложил в нее свою бомбу и швырнул ее в самую середину скопища.
Ударившись о землю, бомба немедленно взорвалась и убила всех стоявших вокруг, исключая обоих английских военных, которые к тому моменту уже болтались на виселице: один из осколков бомбы ударил в подножие этого орудия казни и опрокинул его.
Едва оба наши приятеля почувствовали под собою terra firma[8], как осмотрелись вокруг, отыскивая причину неожиданной катастрофы. Увидав, что стража, палач и все зрители поражены насмерть, осужденные освободили друг друга от уз, бросились бегом к морскому берегу, прыгнули в испанскую лодку и заставили сидевших в ней двоих матросов грести к нашему кораблю.
Несколько минут спустя, как раз когда я рассказывал обо всем случившемся генералу Эллиоту, беглецы благополучно прибыли в крепость, и после обоюдных объяснений и поздравлений мы как нельзя веселее отпраздновали их замечательное спасение.
По вашим глазам, господа, я вижу, что вам ужасно хочется узнать, каким образом попала мне в руки такая драгоценность, как упомянутая мною праща. Извольте! Дело было так.
Прежде всего, вы должны узнать, что род мой берет начало от жены Урии. Эта дама с течением времени потеряла свое влияние при иерусалимском дворе, главным образом из-за своей строптивости.
Однажды у нее вышел спор с царским любимцем о том, где был построен Ноев ковчег и где остановился он после потопа. Вышеозначенный сановник желал прослыть великим археологом, а Вирсавия, вдова полководца Урии, состояла председательницей одного исторического общества. Влиятельный царедворец, вдобавок ко всему, имел слабость, свойственную многим высокопоставленным лицам и почти всем маленьким людям: он не мог выносить, когда ему противоречили. Вирсавия же была подвержена известному пороку своего пола: она хотела во всем быть правой. Немудрено, что между ними возгорелась настоящая война.
После того пребывание при иерусалимском дворе сделалось невозможным для этой красавицы. Она задумала бежать. В счастливые дни ей часто приходилось слышать о знаменитой праще как о великом сокровище, и молодая женщина решила захватить ее с собою, вероятно, на память. Но прежде чем она успела скрыться за пределами Палестины, пропажа пращи была обнаружена, и в погоню за беглянкой послали целых шесть человек из числа царских телохранителей.
Однако храбрая дама так ловко воспользовалась взятым ею орудием, что положила на месте одного из своих преследователей, который, пожалуй, хотел отличиться своею услужливостью и несколько опередил своих спутников. Увидав товарища распростертым на земле, телохранители после долгого и мудрого размышления решили заявить о происшедшем предержащим властям, а графиня сочла за лучшее продолжать на подставных лошадях свое путешествие в Египет, где у нее были влиятельные друзья при дворе.
Прежде всего мне следовало упомянуть о том, что она взяла с собою в изгнание самого любимого сына. Последний, благодаря прославленному плодородию Египта, обрел там еще несколько братьев и сестер. На основании этого Вирсавия отказала ему особым параграфом в своем духовном завещании знаменитую пращу; от него же эта вещь перешла по прямой линии ко мне.
Мой прапрадед, который владел ею и жил приблизительно лет двести пятьдесят тому назад, путешествуя по Англии, познакомился с одним поэтом. Не будучи нисколько плагиатором, последний отличался неисправимой тягой к браконьерству; звали его Шекспиром. Этот поэт, в творениях которого, пожалуй, по праву возмездия, современные англичане и немцы занимаются браконьерством без зазрения совести, частенько занимал у моего отца историческую пращу и убивал ею столько дичи сэра Томаса Люси, что его чуть не постигла участь двоих моих друзей на Гибралтаре. Беднягу посадили в тюрьму, и мой прапрадед добился освобождения своего приятеля совершенно необыкновенным образом.
Королева Елизавета, правившая в то время Англией, под конец жизни, как вам известно, надоела сама себе. Одеваться, раздеваться, есть, пить, наконец, совершать множество прочих действий, которые нет надобности перечислять, – все это сделалось для нее так невыносимо, что самая жизнь обратилась в тяжкое бремя для несчастной королевы.
Мой предок дал ей возможность, по желанию, совершать все это самой или при помощи других. И как бы вы думали, что выпросил он себе в награду за такую услугу? Свободу Шекспира. Повелительница Англии так и не смогла заставить его принять от себя что-либо сверх этого. Добрейший человек до того полюбил поэта, что не задумался бы пожертвовать частью собственной жизни, если бы этим мог продлить жизнь своего друга.
Впрочем, могу вас уверить, господа, что пример королевы Елизаветы, предпочитавшей жить без пищи, не нашел подражания у ее подданных, по крайней мере тех, которых прозвали «едоками бифштексов»[9]. Да и сама она не выдержала добровольной диеты больше семи с половиной лет, после чего скончалась от истощения.
Мой отец, получивший в наследство знаменитую пращу, незадолго до моей поездки в Гибралтар рассказывал мне следующий анекдот, который часто слышали от него знакомые. В правдивости этой истории не усомнился никто из знавших почтенного старика.
«В одно из моих многочисленных путешествий, – так рассказывал он, – я пробыл довольно долгое время в Англии и однажды пошел прогуляться по морскому берегу, недалеко от Гарвича.
Вдруг на меня со злобной яростью кинулся морской конь. Все мои средства обороны ограничивались одной пращей, с помощью которой я так ловко пустил ему в голову два кремня, что у него выскочили оба глаза.
После этого я прыгнул ему на спину и направил его в море, потому что вместе с глазами животное потеряло всю свою дикость и сделалось смирным как овца. Я взнуздал его своей пращей и без всякого затруднения поехал на нем через море.
Менее чем через три часа мы добрались до противоположного берега, сделав, однако, за короткое время тридцать морских миль.
В Гельвецлуисе продал я своего коня за семьсот дукатов хозяину гостиницы “Три чаши”, который стал показывать это морское чудовище как редкость, и получал недурные барыши с любопытных посетителей; изображение этого диковинного зверя можно найти в “Естественной истории” Бюффона.
Как ни удивителен был способ моего путешествия, – продолжал мой отец, – но впечатления и открытия, сделанные во время этих странствий, были еще удивительнее.
Животное, на спине которого я сидел, не плыло, а бежало с невероятной быстротой по морскому дну, гоня перед собою миллионы рыб, из которых многие совершенно не походили на обыкновенные виды. У иных голова была посредине тела, у других – на конце хвоста. Некоторые сидели большим кругом и пели дивными голосами, составляя прекрасные хоры; другие строили прямо из воды великолепнейшие прозрачные здания, окруженные колоссальными колоннами, в которых струилась, переливаясь великолепными цветами, жидкая блестящая масса, похожая на яркое пламя. Различные, замысловато устроенные комнаты в этих зданиях имели все удобства для привилегированных видов рыб; тут были помещения для только что вылупившейся из икры нежной мелюзги и ряды обширных зал для воспитания молодых рыб. Внешняя сторона педагогической методы, применявшейся здесь, – потому что внутренний смысл ее был мне понятен, конечно, так же мало, как пение птиц или беседы кузнечиков, – имела поразительное сходство с тем, что я видел на старости лет в наших так называемых филантропических заведениях. Теперь я уверен, что один из основателей современной воспитательной системы совершил путешествие, подобное моему, и почерпнул свои идеи больше из воды, чем из воздуха.
Вдобавок из немногого, сказанного мной, вы можете заключить, что на свете существует еще обширное поле для наблюдения и использования. Однако продолжаю свой рассказ.
Во время моего подводного путешествия я, между прочим, наткнулся на громадную цепь гор, никак не ниже наших Альп. Множество высоких деревьев разного рода поднималось прямо со скал. На этих деревьях росли омары, крабы, устрицы, в том числе и зубчатые, раковины, морские улитки и т. п., причем некоторые из них могли занять целую ломовую телегу, а самую мелкую из этих раковин с трудом тащил бы дюжий носильщик. Все, подобное этому, что выбрасывается на морской берег и продается на наших рынках, не более чем жалкая дрянь, отрываемая водой от веток подводных деревьев вроде мелких негодных плодов, обиваемых ветром. Омаровые деревья были самыми развесистыми, а крабовые и устричные – самыми высокими. Маленькие морские улитки растут на подобии кустарников, стоящих непременно у подножия устричных деревьев и вьющихся по ним почти так, как плющ вьется вокруг дуба.
Кстати, я имел возможность наблюдать одно весьма любопытное явление.
На морском дне лежал потонувший корабль. Очевидно, он наткнулся на подводную скалу, возвышавшуюся на глубине не более трех сажен, и опрокинулся при падении. Опускаясь, судно задело высокое омаровое дерево и столкнуло с него несколько омаров, которые упали на крабье дерево, росшее у подножия первого. Вероятно, это кораблекрушение произошло весною, омары были еще совсем молодыми, они соединились с крабами и дали новый плод, напомнивший оба вида.