Одним словом, отрубленная часть моего чудо-коня в кратчайший срок уже успела завязать весьма близкое знакомство с гулявшими тут кобылицами и, должно быть, забыла о своем недавнем злоключении, судя по задору и веселью ее конского гарема.
При этом, конечно, голова совсем не принималась в расчет, так что жеребята, обязанные своим существованием этим игривым минутам, должны были появиться на свет никуда не годными уродами, у которых не окажется всех органов, временно отсутствовавших у их отца.
Как бы то ни было, я получил неопровержимое доказательство того, что обе половины моей лошади вполне жизнеспособны, а потому велел послать за нашим ветеринаром. Тот, недолго думая, составил половины вместе и сшил молодыми побегами лавра, случившегося под рукой весьма кстати.
Шов благополучно зарубцевался, но тут стало твориться нечто удивительное, подобающее лишь столь прославленному коню. Побеги пустили корни в его теле, стали расти вверх и образовали надо мною густолиственный намет, так что впоследствии я мог с огромной важностью кататься верхом, осеняемый нашими общими лаврами.
О другом неприятном последствии жаркого дела с турками я упомяну лишь мимоходом.
В ожесточенной стычке я так яростно, так долго и неутомимо разил врагов, что моя правая рука, расходившись, не могла никак уняться и упорно продолжала крушить воображаемого супостата, которого давным-давно уже и след простыл.
Чтобы не колотить ни за что ни про что ни самого себя, ни своих людей, когда они приблизятся ко мне, я был принужден забинтовать свою руку и целую неделю носить ее подвязанной, точно она была отрублена у меня по самый локоть.
От человека, сумевшего объездить такого дикого коня, как мой литвин, можно с полной вероятностью ожидать, государи мои, также и других чудес ловкости по части акробатического искусства и верховой езды, чудес, которые показались бы несколько неправдоподобными, если бы ими вздумал хвастаться первый встречный. Вот судите сами.
Однажды осаждали мы не помню уж какой именно город, и нашему главнокомандующему до зарезу приспичило разузнать о положении дел в неприятельской крепости.
Между тем незаметно проскользнуть мимо всех передовых постов, пикетов и наружных укреплений неприятеля было очень сложно, почти невозможно. Вдобавок у нас не находилось ни одного человека, способного успешно выполнить такую замысловатую задачу.
Побуждаемый служебным усердием и кипя отвагой, я, пожалуй, чересчур опрометчиво и поспешно взял это дело на себя.
План мой отличался смелостью и простотой. Встав около одной из самых больших наших пушек, я дождался момента, когда грянул выстрел, и тотчас же вскочил верхом на пушечное ядро с целью полететь на нем в осажденный город.
Однако во время этого воздушного полета я одумался на полдороге, и в голове у меня возникли неотвязные сомнения в разумности моего плана.
«Гм, – говорил я сам себе, – в крепость, положим, ты попадешь, а вот как выберешься оттуда? И что с тобою там сделают? Тебя сразу же примут за шпиона да и повесят на первой виселице, а такой постыдный конец не подобает барону Мюнхгаузену».
Вследствие таких соображений я перестал колебаться и, встретив пушечное ядро, пущенное осажденными в наш лагерь, проворно перескочил на него, пользуясь таким прекрасным случаем.
Минуту спустя я попал уже к своим, хотя и не сделав дела, но зато вполне здрав и невредим.
Как я, так и моя лошадь, славились умением шутя брать любые барьеры. Ни рвы, ни изгороди никогда не заставляли нас сворачивать с прямого пути.
Однажды мчался я верхом по следу зайца, которому надо было пересечь большую дорогу. Как раз в ту минуту по ней проезжала карета с двумя красивыми дамами. Экипаж заслонил от меня бегущего зверька. Но тут моя лошадь так стремительно и легко проскочила со мной над каретой (а в каретных окнах стекла были спущены), что я едва успел на лету почтительно снять шляпу и извиниться перед дамами за такую смелость.
В другой раз я захотел перепрыгнуть верхом через болото, показавшееся мне с первого взгляда значительно ýже, чем я нашел его, допрыгнув до его середины. Удерживаясь непосредственно в воздухе, я круто повернул обратно, к тому самому месту, откуда прыгнул, чтобы теперь получше разогнать лошадь.
Однако и второй прыжок вышел неудачным: мой конь немного не достиг противоположного берега, оборвался, и я очутился в болоте по самую шею.
Тут меня постигла бы неминуемая гибель, если бы я не догадался вытащить самого себя за косу парика отчаянным и страшным усилием правой руки. При этом мои колени крепко стиснули бока лошади, которую я поднял таким образом вместе с собою; она выпрыгнула на берег, и оба мы благополучно спаслись от верной смерти.
Приключение пятое
Несмотря на всю мою храбрость и сообразительность, несмотря на резвость моего коня и нашу обоюдную выносливость и силу, я все же подвергся на турецкой войне многим бедствиям. Между прочим, мне было суждено даже лишиться на время свободы. Благодаря численному превосходству окружившего нас неприятеля мы потерпели однажды жестокое поражение, и я очутился в плену, хуже того, был продан, по обычаю турок, в рабство.
В этом унизительном состоянии меня принуждали исполнять работу, не столько тяжелую и неприятную, сколько, пожалуй, странную и докучную. Обязанностью моей было каждое утро выгонять в поле султанских пчел, стеречь их там целый день под открытым небом, а на ночь загонять обратно в улья. Как-то вечером я недосчитался одной пчелы и тут же увидел, что на нее напали два медведя и уже готовы были растерзать бедняжку, чтобы воспользоваться собранным ею медом. Не имея при себе иного оружия, кроме серебряного топорика, служившего отличительным признаком султанских садовников и земледельцев, я запустил им в разбойников с единственной целью прогнать их. Пчела действительно вырвалась на волю, но зато, на мою беду, от слишком сильного размаха топорик взлетел ужасно высоко и вместо того, чтобы упасть обратно на землю, летел все выше и выше, пока наконец не свалился на Луну. Как же снять его оттуда? Где в целом мире добыть достаточно длинную лестницу, чтобы слазить за ним?
Вдруг мне вспомнилось, что турецкие бобы растут чрезвычайно быстро и достигают поразительной высоты. Не мешкая ни минуты, я поспешил посадить в землю такой боб, который в самом деле скорехонько вытянулся кверху и сам по себе заплелся вокруг нижнего рога Луны. Тогда я преспокойно полез по его стеблю и благополучно достиг ночного светила. Непросто было мне отыскать серебряный топорик в таком месте, где все предметы также блестят и отливают серебром! Наконец я нашел свою пропажу на куче мякины и соломы.
Дело сделано. Хочу спуститься обратно на землю – не тут-то было! Солнечный зной уже успел иссушить нежное растение, и я больше не мог использовать его для спуска. Что придумать? Сплел я себе веревку из соломы, да как можно длиннее, привязал к нижнему рогу Луны и давай по ней спускаться. Крепко ухватившись за соломенный жгут правой рукой, в левой я держал топорик. Спустившись на несколько футов, я обрубил верхнюю лишнюю часть веревки и привязал ее к нижнему концу. Это повторялось множество раз. Веревка моя, разумеется, размочаливалась с каждым разом все больше. К счастью, я уже настолько приблизился к земле, что мог различить загородный дворец султана, возле которого жил.
До земной поверхности, должно быть, оставалось еще добрых две мили, как вдруг моя веревка лопнула; я полетел вниз и с такой силой ударился о землю, что был оглушен до потери сознания. Возрастающая стремительность и необычайная высота падения весьма значительно увеличили удельный вес моего тела, которое вследствие этого ушло в землю по крайней мере на девять футов. Вскоре я пришел в себя, но не знал, как мне вылезти из глубокой ямы. Впрочем, нужда – великий учитель. Я пустил в ход свои ногти, которые не стриг сорок лет, вырыл ими подобие лестницы и выкарабкался на свет Божий.
Наученный горьким опытом, с той поры я придумывал уже более хитрые способы отделываться от медведей, любивших похозяйничать втихомолку на моем пчельнике. Так, однажды я вымазал медом дышло арбы, а сам с наступлением ночи залег в засаду неподалеку. Запах меда приманил громадного медведя, который с такою жадностью принялся лизать конец дышла, что не заметил, как оно вошло ему в глотку; по-прежнему заглатывая дышло, мишка пропустил его себе в брюхо и, продолжая лизать любимое угощение, все подавался вперед. И вот конец дышла высунулся у него сзади. Когда лакомка совершенно продел сквозь себя толстое дышло, я выскочил из своего убежища, схватил здоровенный кол, забил его спереди в отверстие дышла, чтобы отрезать моему пленнику путь к отступлению, и оставил его в таком виде до утра. На другой день случайно проходивший мимо падишах едва не умер со смеху, увидав такое зрелище.
Вскоре после того между русскими и турками был заключен мир. Тогда меня с прочими военнопленными отправили в Петербург. По окончании войны я подал, однако, в отставку и покинул Россию во время великой революции, лет сорок тому назад. В тот год в Европе повсеместно стояла до того лютая зима, что даже солнце, должно быть, простудилось и получило насморк, от которого оно не может вполне избавиться и до сегодняшнего дня. По этой причине на обратном пути в отечество я подвергался гораздо большим неприятностям, чем едучи в Россию.
Мой литвин остался в Турции, и мне пришлось ехать в почтовом дилижансе. Когда нам случилось однажды проезжать по узкой ложбине, по обеим сторонам которой стеной стоял колючий кустарник, я напомнил почтальону о необходимости трубить в рог из опасения столкнуться в таком неудобном месте со встречным экипажем. Почтальон послушался и стал со всей силы дуть в свой инструмент, но не мог извлечь из него ни одного звука, хотя его щеки чуть не лопнули от натуги. Это непонятное обстоятельство таки накликало на нас настоящую беду – навстречу нашему дилижансу действительно мчался другой, с которым мы никак не могли разъехаться на узкой дороге.