Там составляют протокол, а Пепик сипит: «Я не кричал, у меня воспалённые миндалины», — а полицейский добавляет: «Вы видите, господин комиссар, он от крика даже охрип».
Но комиссар видит, что у Поспешила распухло горло, и он спрашивает полицейского: «Вы убеждены, что это кричал он?» А тот отвечает: «Так точно, кричать мог именно он».
«Но ведь вы видите, что он не может говорить?» — рассердился уже и сам комиссар, так как видел, что полиция попадёт впросак и опозорится. А полицейский стоит на своём: «Клянусь служебной присягой и подтверждаю, что этот был тот самый, который хотел кричать».
— А у нас в Венгрии, — добавил к этому Звержина. — там теперь совершаются всякие чудеса. Один Белик из Штявника судился…
В это время в дверь влетел Трофим Иванович:
— Ну, ребятушки, поскорее, в поле далеко ехать!
— Я ещё не умывался, — отговаривался Марек.
И Трофим Иванович на это ответил:
— Не надо, это только барам полагается умываться каждые сутки. Скорей, скорей!
— А я, хозяин, — отозвался Швейк, — хочу сделать себе маникюр.
Но Трофим Иванович заворчал что-то под нос, выругался и стал выталкивать их наружу. Швейка он взял к себе на воз, Марека и Звержину посадил к дочерям, и они тронулись.
Лошади побежали вперёд и сейчас же исчезли в степи из глаз. Быки же, запряжённые в арбы, шли важно, медленно, и Наташа с Дуней управляли ими при помощи длинных бичей, крича каждый раз: «Цоб-цобе, цоб, ну, куда ты лезешь, цоб-цобе!»
Марек внимательно посматривал на Дуню. Она была миловидна, кругла, сплошь из округлостей. Нигде нет выступов. Полные икры её были обожжены солнцем, её рубашка на груди едва не лопалась, когда она глубоко вздыхала, и всегда, когда она смотрела на Марека, улыбалась.
— Ух, сколько уж людей в поле, — говорила она ему с упрёком, — мы выехали поздно. А наше поле ещё далеко!
— Ничего, — махнул рукой Марек, — дома я бы ещё спал крепко, а возможно, только бы теперь шёл спать.
Дуня села возле него и начала его расспрашивать, как живут в Австрии, спрашивала, есть ли там солнце, вода, реки, деревья, и, немного краснея, неожиданно спросила:
— А какие у вас женщины? Есть ли у вас бабы, девушки, барышни? Так, как у нас?
— Есть всякие, — улыбнулся Марек, не понимая сущности этого вопроса. — Есть молодые, старые, красивые и безобразные, худые и толстые. Женщины на всем свете одинаковы.
— И все у них так, как у нас? — любопытствовала Дуняша дальше. — И волосы, и зубы, и ноги, и руки?
— Есть, есть, — убеждённо говорил Марек.
— А вот это тоже есть? — продолжала Дуня, кладя руки на полные груди.
Марек начал прозревать. Он оглянулся на другую арбу и, увидев, что Наташа и Звержина, очевидно, ищут разрешения такой же проблемы, обнял Дуню.
— Есть, и это есть, барышня. Но не всегда такие пышные.
Дуня прижалась к нему всем своим горячим телом, как кошка. Затем сжала одну руку Марека так, что она оказалась у неё в коленях, и зашептала:
— Так у ваших девушек все так же, как у нас? Все, совершенно все?
— Да, да, да, — кивал головой Марек, которому становилось от этой девушки довольно жарко, и его пальцы, сжатые в её коленях, становились беспокойными. — И волосы есть, и зубы есть, руки есть, ноги есть, но ноги такие красивые, как вот эти, не у всякой есть.
И правая рука, как бы нечаянно, взяла ногу Дуни над щиколоткой, мягко и нежно погладила икру, проскользнула по колену и направилась выше, где Дуня энергично отбила её.
— Ну, куда, куда ты лезешь, черт некрещёный, так на возу нельзя. Разве тебе недостаточно, что я тебе сказала — что у русских девушек все так же, как у ваших, и ты хочешь на виду у всех в этом убедиться? Уйди, уйди, говорю тебе!
Затем она сошла с арбы и, передавая Мареку прут, улыбнулась:
— Я пойду поговорю с Наташей. Да, послушай, если у ваших женщин все так же, как у наших, так, значит, и у ваших мужчин так же, как у наших? Так, значит, никакой разницы нет?
И через минуту она рассказывала, видимо разгорячённая, что-то сестре, и та, посматривая восторженно на Марека, выкрикивала:
— Вот умница! Вот образованный человек! Все сразу он тебе объяснил! — И, показывая на Звержину, она вздохнула: — А этот старый дурак только и спрашивает, можно ли ему будет в воскресенье ходить в церковь. И ничего интересного не расскажет, не укажет. Дурак, дурак, дурак!
К девяти часам приехали на поле, где Трофим Иванович, волнуясь и крича, объяснил все Швейку, что и как будут делать, и Швейк, ничего не понимая, со всем соглашался и говорил:
— Пшеницу покосим, овёс вымолотим, подсолнух окопаем, лошадей попасём, водой напоим. Да-да-да, хорошо, да-да.
И Трофим Иванович, наконец довольный, похлопывал его по плечу:
— Вот здорово будет работать! Вот работник славный, хороший!
А потом позвал Марека и Звержину, дал каждому по косе и повёл их через поле назад, где на холме росла высокая, частью уже посохшая трава.
Трофим Иванович нёс впереди ведро с грязной водой, на поверхности которой плавали три деревянные чурки. У холма он остановил своих работников, указал пальцем на траву и сказал:
— Так с Богом! За два дня, молодцы, втроём вы скосите это шутя. А когда косы у вас иступятся, то надо вот так точить по-русски.
И он полез в ведро, помешал воду в нем рукою, чтобы размешать грязь и песок, потом вытащил дощечку и начал водить ею по косе, как бруском:
— Вот, молодцы. Косы — как бритвы, и до вечера выкосите половину.
Начали косить. Марека поставили позади, Звержина шёл первым, и Швейк напоминал Мареку:
— Главное, обрати внимание на мои ноги и не отсеки мне их. Если у тебя трава не будет падать, не беспокойся. Раз ты её подсёк, значит, она должна упасть. Если и не упадёт, так ты за это не отвечаешь, но мне бы без ног не больно хорошо жилось. Вот в Костельцах был один слесарь, Беранек его звали. И он любил над людьми издеваться. Раз он идёт по площади, а навстречу ему на одной ноге ковыляет старый Прохаска, которому одну ногу прострелили у Градца-Кралове. А Беранек даёт ему полкроны и говорит: «Ну, вот видите, Прохаска, это хорошо, что холодно. И хорошо, что у вас одна нога, мёрзнет-то у вас одна, а не две ноги».
Приблизительно через двадцать лет тот же самый Беранек получил костоеду, и доктора отрезали ему ногу до самого туловища. Привезли его из больницы домой, старый Прахаска уже едва дышал, но все-таки заставил привезти себя к нему. Его посадили к нему на постель, а тот с сожалением говорит: «Пришёл вот вас проведать. Не горюйте, что вам отрезали одну ногу. Теперь скоро ударят морозы, и она у вас уж больше не будет мёрзнуть».
И Беранек, взволнованный этим визитом, взял Прохаску за руки, его глаза наполнились слезами, и он ему сказал так. что все, стоявшие вокруг них, содрогнулись от жалости: «Ты, подлюга, теперь поцелуй меня в задницу. Смотри сюда». И лёг на бок.
Швейк перестал косить и лошел точить косу, наблюдая, с каким усилием и силой Марек бил по траве. Звержина тоже остановился и, посматривая на работу Марека, подзадоривал его:
— Хорошо, хорошо, хотя и можно отличить, что это не я косил, но видно, что и после косьбы Швейка остаётся такой след, будто на траве паслись собаки.
И он принялся тоже точить косу мокрой дощечкой, свысока поглядывая на Швейка.
Солнце поднялось высоко и сильно начало припекать. Люди в поле бросали работу и шли посмотреть, как работают австрийцы. Мужчины подошли к ним вплотную, женщины стояли в стороне и собирались вокруг Дуни, которая рассказывала им об австрийцах.
И мужики, присматриваясь к тому, как Марек безрезультатно бьёт по траве, покачивали неодобрительно головами. Трофим Иванович тоже прибежал и стал рассказывать, где он взял пленных.
— Тот первый — работник ничего, — сказал на это высокий мускулистый крестьянин, староста. — Но остальные ничего не умеют.
— А что значат полоски на его рукавах? — спрашивал он, показывая на нашивки на рукавах мундира Марека, обозначающие его чин в армии.
— Это студент, образованный человек, — ответил хозяин, — сам чиновник мне сказал, что это образованный. Да и так видно, что белоручка.
Староста взял косу у Марека и спросил его, коварно улыбаясь:
— Ты сено хорошо косить умеешь, да?
— Нет, не умею, — спокойно сказал Марек. — У нас траву машины косят.
— Видали птицу? — усмехнулся староста. — У них все машины. В Каргине в одном дворе есть пленный. Старший прикажет ему нарубить дров, а он: «Не умею, у нас машины». Я спросил там одного: «Дети есть?» И показываю ему, какого они роста. А он отвечает: «Имею три куска». Потом я спрашиваю: «Есть ли жена?» А он говорит, что жены нет и никогда не было. «А где же ты детей-то взял, германская морда?» — кричу я на него. А он только пожимает плечами и бормочет одно и то же: «У нас для этого машина, у нас машин много».
Сочувствие и одобрение зрителей вдохновило его. Он снова обратился к Мареку:
— А на лошади ездить умеешь? А сумеешь лошадей запрячь в тройку?
— Ничего я не знаю, — опять спокойно ответил Марек. — У нас ездят на автомобилях.
— Ну, вот видите, опять автомобили у них. Врёт, как собака! — торжественно заявил староста. — Парню двадцать лет — и на автомобиле ездил, а мне шестьдесят, а я его ещё никогда не видал. Эти австрийцы врут, как собаки!
Все захлопали в ладоши. Пленные, не все понимая, что он говорит, посматривали друг на друга. Староста выступил вперёд:
— Ну, а на гармонике играешь?
— Не играю, — безразлично отсек Марек.
Староста вскипел. Он вытащил нож и, придерживая рукав Марека одной рукой, принялся отпарывать у него обе нашивки.
— Вот, образованный, у нас в Москве, у нас в России каждый батрак умнее тебя. А ещё войну с нами, глупцы, начали! Они, наверно, никогда и не слышали, что Россия даже Наполеона разбила! А тот человек был умный, как черт. Тот из Парижа в Москву на лошади доехал! Вот, учитесь у нас, голь перекатная, уму-разуму.
Староста, расставив ноги, размахнулся косою так широко, словно желая охватить весь земной шар, и начал косить траву так, что его коса свистела в воздухе. Целых пять минут он косил так богатырски, что пот лил с его лба; Швейк начал хлопать и кричать: «Браво, браво!»