Люди раздевались неохотно, стягивая с себя рубашку за рубашкой; и только одному-двоим удалось стянуть с себя сразу три рубашки. Но капитан Бойков смотрел за всеми зорко; затем с большим удовольствием он скомандовал:
— А ну-ка, теперь снимай сапоги, штаны вниз, снимайте кальсоны. — И, идя от одного к другому, он ощупывал, сколько на ком было надето нижнего белья. — Да ты снимай, холодно не будет! — понукал он.
Через некоторое время тридцать Адамов тряслись от холода и страха. Капитан шепнул что-то фельдфебелю, тот выбежал и привёл с собою восемь здоровых солдат, которые принесли ещё одну лавку.
— По два человека на одну лавку! Ну, скорее, дети, нужно спешить к обеду! — скомандовал капитан вновь.
— Ну, идём, ребятушки, идём, — говорили русские солдаты пленным, перегибая их через лавку по одному на каждый конец.
Затем им привязали под доскою руки к ногам, и капитан, раздав солдатам трости, скомандовал:
— Хорошенько бить! Тот, кто будет плохо бить, потом получит сам. Раз, два, три!
Трости засвистели в воздухе, защёлкали по задним частям пленных, и капитан, розовый и восторженный, командовал дальше:
— Четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, ещё раз! Хватит!
— Ну что, голубчики, будете в другой раз воровать?
— Не будем, ваше высокоблагородие! — раздалось несколько голосов.
— А, так стали лучше? А ну-ка, ещё немножко, чтобы помнили подольше! — улыбаясь, сказал капитан.
Он снова отсчитал десять ударов, после чего приказал одеваться. Затем к лавкам была проведена вторая партия, в которой каждому тоже закатили по два десятка, с соответствующими наставлениями капитана. Когда они уже были одеты, капитан обратился к ним со следующей речью:
— Расскажите вашим товарищам о том, как я наказываю. Покажите им ваши иссечённые задницы; расстреливать вас я не буду, верёвок для вас жалко, но если я ещё кого-нибудь поймаю, то буду уже пороть не так. Я каждого превращу в котлету! Говорите об этом или не говорите — ваша воля. На работу сегодня можете не ходить, посидите лучше в снегу!
И как раз в этот день у Швейка было несчастье: в этот день он работал с одной партией по погрузке кожи. При этом ему удалось отрезать от одной кожи себе на подмётки, но его заметил фельдфебель и задержал; в результате Швейк попал на обед к русским солдатам, заговорился с ними и в барак не попал. После обеда, в то время как его партия работала на складах по разгрузке мундиров, Швейк работал до самого вечера с фельдфебелем один, помогая ему перекладывать ящики с бельём, и, таким образом, ни с кем из знакомых пленных он не разговаривал и ничего не знал о порке. Едва фельдфебель выбежал в уборную, как Швейк надел на себя три рубашки, а в голенища засунул по паре портянок. Затем он старательно продолжал работать дальше, с нетерпением ожидая звонка, который должен был возвестить ему об окончании работы. Звонок зазвонил, и партия работавших выбежала во двор и начала строиться. У входа стоял капитан Бойков и, когда они проходили мимо него, показывая рукой, говорил:
— В коридор, раздевайтесь!
Шинели и мундиры были моментально сняты.
— А ну-ка, выверните рубашки! У каждого только одна? А кальсоны тоже одни?
На всех оказалось по одной смене. Капитан с удовольствием проговорил:
— Ага, подействовало! Ну, можете идти.
И довольный собой, он пошёл было сказать что-то фельдфебелю, запиравшему склад, но в этот момент к нему в объятия влетел запоздавший Швейк.
— Ты где был? Ты куда? — спросил капитан, кладя ему руку на плечо, и сразу прощупал на его плече несколько рубашек.
— Работал, ваше благородие, — сказал спокойно Швейк.
Капитан заскрипел зубами:
— А почему ты не пошёл с остальными, и почему ты такой толстый? А? Ах ты морда австрийская!
— Я такой в папашу, — ответил Швейк, стоя во фронт. — Наша семья вся такая толстая. Осмелюсь доложить, ваше высокоблагородие, что если бы я ел одну только картошку или колбасу, то был бы ещё толще. Это у нас уж так в семье Швейков завелось, такая натура. Мой дедушка был такой толстый, что на него должны были надеть три обруча, чтобы он не лопнул. А о моей бабушке рассказывали, что когда она влезла в одно озеро, так сразу три человека утонули — так высоко поднялась вода. А один мой дядюшка…
— Замолчи! — заорал на него капитан. — Перестань, голубчик, я сам открою причину твоей полноты! Я собственными руками сдеру с тебя сало!
Капитан шипел от злобы, толкая Швейка перед собою в свою канцелярию. Там он заорал на писаря, писавшего любовное письмо: «Вон!» — так яростно, что тот чуть не вышиб дверь. Капитан не закрыл за ним и, подбоченившись, закричал:
— Скорей раздевайся! Скорей, пока я не вышел из себя!
— Но лучше бы было раздеваться помаленьку, — заметил Швейк, расстёгивая рубашку, — а потом лучше было бы сперва позвать карету скорой помощи, чтобы вы, ваше высокоблагородие, не сделали чего-либо такого, что может кому-нибудь не поправиться.
Но капитан посинел от злости, глаза его налились кровью. Он сам начал рвать рубашки с Швейка, крича:
— Одна, две, три, четыре, на тебе четыре, австрийская собака! Три штуки украл, подожди, я тебя засолю! Я тебя изобью до смерти, скотина!
И взбешённый Бойков одним движением сбросил с себя шинель, другим — мундир, сбросил с своей головы меновую шапку:
— Спускай штаны! Нагнись на стул! Я тебя собственноручно высеку кнутом, плетью, я тебя упеку… мать!
Капитан трясся, а Швейк, видя, как он засучивает рукава у рубашки, стал взглядом разыскивать плеть и заботливо спросил:
— Вы хотите, ваше благородие, со мной в бокс или предпочитаете греко-римскую борьбу? Лучше было бы устроить вольную борьбу, вот только не свалить бы нам пишущую машинку!
Капитан схватился за голенище, но плети там не было. Он вывернул все карманы шинели, но и там ничего не было. Затем яростно забегал по канцелярии, заглядывая под столы, поднимая книги, заглядывая под шапку. Но плети нигде не было.
— Дать тебе кулаком по зубам? — заорал он снова. — Что из этого будет? Законом не разрешено бить по физиономии, мать-перемать!.. Подожди же ты, я принесу плеть, я забыл её на складе! О, голубчик, я, капитан, ручаюсь, что ты больше красть не будешь!
Он размахнулся кулаком с такой силой, что когда Швейк посторонился, то кулак свистнул мимо лица, а капитан еле удержался на ногах. Тогда Швейк голосом, полным опасения и заботливости, предложил:
— Может быть, ваше высокоблагородие, вам было бы лучше, если бы вы сели? Так расстраиваться очень вредно. Вас может разбить паралич. У вас было всегда здоровое сердце? Не было ли у вас сердечных припадков? Может быть, принести вам воды? Однажды вот так на Жижкове один домовладелец так расстроился из-за того, что квартиранты ему не заплатили аренды, что у него разорвалось сердце, и доктора не помогли! Умер без по…
Капитан рванулся к дверям, открыл их и выбежал в коридор. Потом также бегом вернулся назад и ворвался в канцелярию, где его должен был ожидать преступник.
Но в канцелярии было темно, лампа была погашена. Капитан, запирая двери, воскликнул победоносно:
— Ты от меня не уйдёшь! Я тебя найду, я тебя выгоню из-под стола!
Но в канцелярии никого не было. На столе лежала одна грязная рубашка, а пленный исчез.
— Ну, подожди, я тебе покажу! Ну да охрана его не пропустит, я его поймаю во дворе! — шипел он, разыскивая свой мундир, шинель и шапку.
Но в канцелярии и этого не было. Капитан выбежал во двор.
— Патруль! Поймайте вора, ловите вора, не пускайте его на улицу.
Из патрульной будки выбежали, как сумасшедшие, солдаты и разбежались по всем углам двора, разыскивая преступника. Капитан влетел к фельдфебелю в будку:
— Пленного не выпускали? Он меня обокрал. Напал на меня в канцелярии и ограбил!
— Вы, ваше высокородие, здесь? — растерянно забормотал он. — Да ведь вы… вы ведь недавно прошли воротами! Я сам видел, как вы шли, и охрана отдавала вам честь. А сейчас вы в канцелярии? Когда же вы вернулись?
Вместо ответа капитан ударил его по лицу:
— Дурак… твою мать, скотина! Австриец надел мою шинель и мою шапку, он вор! А вы офицера от пленного не отличите! А ещё солдаты! Скотина, это позор для русской армии!
Капитан плюнул на фельдфебеля. Но потом, поняв, что он сам становится смешным, побежал в канцелярию к телефону, чтобы поднять на ноги полицейское управление и городской патруль для розысков вора.
Как только ему принесли другую шинель и шапку, он взял солдат и пошёл по лагерям пленных.
— Я его узнаю по лицу! Обязательно узнаю! Такого идиотского лица я раньше ещё никогда не видел! Сразу же, с первого взгляда, я его узнаю! — говорил он яростно.
Он приказал занять все выходы из барака. Русские взводные, наблюдавшие каждый за своею частью пленных, подтвердили, что все пленные дома; после того он приказал всех обитателей поставить в ряд и пошёл медленным шагом мимо них, заглядывая каждому в лицо, в глаза. Но того, кто от него убежал, среди них не было.
Так он просмотрел один, второй, третий барак и приказал разбудить уже спавших пленных в четвёртом. Пленные вылезали спросонок, становились в ряды и закрывали глаза от поднесённого капитаном к их лицу фонаря.
Но Бойкову так и не удалось никого найти. Его злоба прошла, он уже стал рассуждать о происшествии более хладнокровно, а хитрость и самообладание преступника вызвали в нем даже удивление. Теперь, осмотрев столько лиц, похожих одно на другое, он убедился, что едва ли уже распознает того, кого он ищет, и он начинал верить, что только случай поможет ему как-нибудь с ним встретиться.
Ему уже не хотелось поднимать людей в такой поздний час, и он чем дальше, тем быстрее проходил мимо стоявших перед ним рядов. В последнем ряду он остановился возле солдата со страшно опухшим лицом, обвязанным мокрыми полотенцами. Солдат стоял перед ним, придерживая одной рукой кальсоны, а другой — подбородок.
— Ну, что с тобой? Зубы болят? — спросил он с сочувствием.