Соответственно этому, и каждый офицер ее был заражен индивидуалистическим духом авантюризма и карьеризма. Вот почему дух борьбы, «прекрасной игры» в том смысле, как мы его определили, в образе Жерара предстает перед нами искаженным. Жерар плохо отдает себе отчет в конечной цели своих подвигов: для него они носят самодовлеющий характер, или точнее являются лишь средством для удовлетворения собственного честолюбия. Но это, ведь, не единственный случай, когда ценная человеческая черта, результат многовековой культуры, получает в буржуазном обществе дурное, недостойное употребление. От этого она не перестает быть величайшей ценностью, которая, при ином — пролетарском, а затем и социалистическом — строе неминуемо принесет прекрасные, нужные всему обществу плоды.
Кто знает, не освободился ли бы бригадир Наполеоновской армии Жерар при иных, проникнутых коллективизмом условиях от своего бахвальства и страсти к самовыдвижению, и не вышел ли бы из него храбрый, честный и активный краском?
Это гадательно, скажет читатель. Но дух «прекрасной игры», дух честной, прямой и открытой борьбы, рыцарем которой является Жерар, не вызывает ли в нас представления об отдаленном сходстве его с теми людьми, которые выковываются у нас в нашей пролетарской Красной армии?
Зато уж вовсе не гадательна судьба буржуазного писателя Конан-Дойля. Он в действительности прошел путь, обратный тому, который намечается для его создания. До конца сопутствуя английской буржуазии, мировая гегемония которой закатывается и которой осталось искать утешение только в молитвеннике да бессильной злобе на нашу страну, Конан-Дойль ищет утешения… в спиритизме. Последний его роман «Земля туманов», выпущенный им в 1926 г., говорит о том, что «прекрасная игра» уже не по зубам этому писателю, дряхлеющему вместе со своим классом, и в удел ему остается только манная кашка домашнего мистицизма.
Д. Горбов
I. НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ В ЗАМКЕ МРАКА
Вы очень хорошо поступаете, друзья мои, обращаясь со мною почтительно. Перед вами не только старый офицер, перед вами — обломок истории. Я — последний из тех замечательных людей, слава которых гремела во всем мире. Эти люди, еще не выйдя из юношества, превращались в ветеранов. С саблей они знакомились раньше, чем с бритвой; они сражались сотни раз и никогда не показывали врагу тыла.
Двадцать лет мы учили Европу воевать и, наконец, она выучилась. Но и тогда она не могла нас победить: великая армия погибла не от штыка, а от погоды. Мы побывали везде: в Берлине, Неаполе, Вене, Мадриде, Лиссабоне, Москве.
К концу войн я был командиром бригады и имел все основания надеяться, что меня сделают генералом дивизии. Но я не очень жалел о том, что моя надежда не осуществилась, и вот почему.
Генерал — в постоянных заботах: ему только и приходится думать, что о рекрутах, ремонте, корме, провизии, квартирах и тому подобных предметах. Ему некогда дохнуть даже в мирное время. Другое дело, молодой поручик или капитан. Тяжестей на него никаких не взваливают. Кроме эполет у него на плечах ничего нет. Молодой офицер ходит, беззаботно звякая шпорами и лихо заломив шапку набекрень. Он пьет вино, целует хорошеньких девушек и наслаждается жизнью. Но молод, жизнь его полна приключений и воспоминаний об этих приключениях окрашивают в розовый цвет всю его жизнь.
Я, друзья мои, буду рассказывать вам о днях моей молодости. Сегодня я вам расскажу о том, как я попал в замок Мрака. Вы узнаете о странном поручении, которое было дано родными подпоручику Дюроку. Вы услышите ужасную историю человека, которого одно время звали Жаном Карабином и который впоследствии стал известен под именем барона Штраубенталя.
В феврале 1807 года, сейчас же после занятия Данцига, мы с майором Лежандром были командированы из Пруссии в восточную Польшу.
Переплыв Вислу близ Мариенвердера, мы прибыли в Ризенберг. Остановились мы на почтовой станции. Вдруг в мою комнату входит майор Лежандр.
— Нам придется расстаться, — заявил он мне с отчаянием.
Я не особенно огорчился этим известием, так как, по правде говоря, не считал майора Лежандра достойным иметь такого подчиненного, как я. Ничего не ответив на его слова, я только отдал ему честь.
— Я получил приказ от генерала Ласалля, — продолжал майор, — вам предписывается немедленно отправится в Россель и явиться в главную квартиру полка.
Я сразу же сообразил, почему меня откомандировывают в главную квартиру: конечно, генерал Ласалль понял, что без меня эскадрон не может находиться в должном порядке и поэтому вызывал меня к себе на помощь.
Правда, предписание застало меня несколько врасплох. У почтосодержателя была дочка… Это, друзья мои, была настоящая полька. Кожа у нее была бела, как слоновая кость, а волосы черны, как вороново крыло. Я хотел с этой девчуркой основательно побеседовать, но что же делать! Пешка не может рассуждать, хорошо или дурно поступает шахматный игрок, снимая ее с доски.
Пришлось мне, стало-быть, ехать. Оседлал я своего высокого вороного коня Ратаплана и немедленно двинулся в путь в полном одиночестве.
Я верхом на Ратаплане! Ах, какая это картина, какое удовольствие я доставил бедным полякам и евреям, которые, в общем влачат жалкое и тоскливое существование. Они любовались мной и моим конем, да и нельзя было не любоваться: стояло морозное зимнее утро, черная шелковистая шерсть Ратаплана блестела, как зеркало; он грациозно сгибал шею и извивался змеей. Копыта его стучали по дороге, бляхи узды с мундштуком звякали, кровь у меня загорелась огнем.
Мне было двадцать пять лет. Вы можете представить себе, друзья мои, каков я был тогда. О, Этьен Жерар считался лучшим наездником и лучшим бойцом на саблях в 10 гусарском полку.
Когда я проезжал через Ризенберг, во всех окнах виднелись женские лица. Глаза их впивались в меня и словно приглашали остаться, но я продолжал свой путь, посылая воздушные поцелуи красоткам, любовавшимся мною.
Стояла холодная погода; к северу и к югу от меня раскидывалась необозримая снежная равнина. Кое-где виднелись избушки, но они имели жалкий вид. Всего месяца три тому назад по этим местам прошла великая армия, — а вы хорошо, конечно, понимаете, что это означает, — жителей грабили немилосердно, и я нисколько поэтому не удивлялся, видя повсюду запустение. В избах и домах господствовало молчание, из труб не вился дым. Вся страна была точно в трауре после того, как по ней прошло большое войско. В те времена далже поговорка была: «стоит императору Наполеону провести через какую-нибудь страну свои войска — и в этой стране передохнут даже крысы».
К полудню я приехал в деревню Заальфельдт. Оттуда я двинулся по большой дороге в Остероде, где зимовал император и где был разбит наш главный лагерь.
Наконец, я добрался до небольшого трактира. Здесь стоял патруль 3 Конфланского гусарского полка. Впоследствии мне пришлось быть командиром этого полка. Когда я под'ехал к трактиру, гусары выходили из него и садились на лошадей. На лестнице стоял их начальник — молодой офицер, похожий скорее на молодого священника, только-что окончившего семинарию, чем на воина и начальника лихих чертей, называвшихся Конфланскими гусарами.
Я подошел к нему и представился:
— Поручик 10 гусарского полка, Этьен Жерар.
По лицу офицера я увидел, что он знает мое имя. Очевидно, он слыхал о моих подвигах. Я прославился своими дуэлями с шестью знатоками фехтования.
— А я служу в 3 полку, — ответил он. — Меня зовут подпоручик Дюрок.
— На службе недавно? — спросил я.
— Только неделю.
Я об этом догадался раньше. Лицо у него было совсем не загорелое, и он позволял солдатам держаться на седлах самым безобразным манером. Все это в свое время я испытал на себе. Представьте себе, что мальчику, только-что спущенному со школьной скамьи, приказывают командовать ветеранами. Этот мальчик поневоле должен чувствовать себя ужасно неловко. Помню, как в свое время я краснел, отдавая приказания ветеранам и поседевшим в боях героям… Мне было неловко, так и хотелось выговорить:
— С вашего позволения, стройтесь в ряды, пожалуйста!
Испытав все это на собственной шкуре, я не презирал мальчика за то, что его солдаты держали себя кое-как. Я только глянул раз на гусаров, и они сейчас же выпрямились на седлах. Потом я отправился вместе с Дюроком, так как нам было по дороге.
Дюрок оказался очень милым и наивным мальчиком, Мне было приятно слушать, как он болтал о своей сестре, Мари, и о матери, которая жила в Амиене.
Наконец, мы добрались до деревни Хайенау. Дюрок под'ехал к почте и потребовал начальника.
— Скажите мне, пожалуйста, — сказал он, — живет ли где-нибудь здесь поблизости человек, называющий себя бароном Штраубенталем?
Почтмейстер отрицательно покачал головой, и мы снова двинулись в путь. Я не обратил внимания на вопрос Дюрока, но в следующей деревне повторилась та же самая история. Я заинтересовался и спросил Дюрока, что это за барон Штраубенталь?
Дюрок покраснел и замявшись, ответил:
— Это человек… к которому… я имею важное поручение.
Я видел по лицу Дюрока, что дальнейшие расспросы были бы ему неприятны, и поэтому умолк. Дюрок, однако, попрежнему останавливал всех встречных и спрашивал их о месте жительства барона Штраубенталя.
Когда мы проехали еще несколько деревень, я заметил далеко на юге легкие струйки дыма. Там находились наши передовые позиции. На севере было пусто. Ничто не отделяло нас от зимних квартир русской армии.
Солнце уже садилось, когда мы поднялись на невысокую горку. Направо от нас виднелась деревня, а налево — большой, темный замок, окруженный сосновым лесом. Навстречу нам ехали подводы.
— Как называется эта деревня? — спросил Дюрок у одного из встречных крестьян.
— Это Аренсдорф, — ответил тот на варварском немецком языке.
— Здесь мне придется ночевать, — сказал, обращаясь ко мне, Дюрок. Затем он снова спросил крестьянина:
— А не знаете ли, где живет барон Штраубенталь?