В нашей камере ничего, кроме двух коек, двух стульев и двух умывальников, не было. Для моих личных потребностей ничего больше и не нужно было, ибо, когда вы в походе, у вас и это не всегда бывает.
Как же выбраться из тюрьмы? Каждую ночь я ворочался на постели, думая о своих пятистах гусарах. Я даже сны о них видел и меня преследовали отвратительные сновидения.
В таких случаях я просыпался в холодном поту, вставал с кровати, машинально начинал щупать стены нашей камеры и постукивать в них. Я знал, что нет такого положения, из которого человек с умной головой и сильными руками не найдет выхода.
В нашей камере было одно окно. Оно было так мало, что в него даже ребенок не мог бы пролезть. Кроме того, поперек окна шел толстый брус из железа. Рассчитывать на бегство через это окно было почти невозможно, но я живо принялся за дело. Окно выходило во двор, окруженный двумя рядами высоких стен. Но все эти препятствия, меня не останавливали.
Соорудив из полос моей койки небольшой железный инструмент, я стал расковыривать известку около железного бруса. Работал я по три часа в ночь, а затем, слыша шаги приближавшегося тюремщика, спокойно ложился в постель. Затем я снова принимался за работу. Иногда мне приходилось трудиться, таким образом, девять часов. На Бомона рассчитывать не приходилось. Очень уж он был медлителен и неуклюж. Приходилось полагаться только на свои силы.
В течение нескольких ночей я расшатывал железный брус. Известку я прятал в постель под изголовье. Настал, наконец, час, когда железная полоса зашаталась. Я рванул ее — и она очутилась в моих руках. Первый шаг к свободе был сделан.
Вы, пожалуй, скажете, что я ничего не добился, так как окно было слишком мало, но, друзья мои, этот железный брус я мог использовать, как необходимый мне инструмент и оружие. Им я мог расковырять камень и расширить оконное отверстие, им же я мог защищаться, выбравшись на свободу.
Теперь я принялся за подоконник. Без устали ковырял я его острым концом железного бруса, удаляя известку. Днем я клал известку на прежнее место, чтобы тюремщик не мог заметить следов моей работы. Так прошло три недели. Наконец, я мог выдвинуть камень. Образовалось большое отверстие. Теперь все было готово для бегства. Я положил камень на старое место и замазал его сажей и жиром, чтобы скрыть трещины в известке. Через три дня начинались безлунные ночи, и мы намеревались ими воспользоваться.
Теперь следовало подумать о том, как выбраться из двора.
Я стал придумывать план бегства.
Мне так и не удалось стать генералом и показать всему миру, на что я способен, но я способен на многое. Если бы Наполеон доверил мне командование армейским корпусом, вся судьба его, может быть, изменилась бы. Но все это, конечно, одни предположения. Во всяком случае, ни один офицер легкой кавалерии не умел так быстро придумывать разные военные планы и хитрости, как я. В тюрьме моя изобретательность была мне крайне необходима и я заранее был уверен, что выйду с честью из своего положения.
Внутренняя стена, через которую мне было нужно перелезть, была выстроена из кирпичей и имела двенадцать футов вышины. По стене шел ряд железных пик, вышиной в три дюйма каждая. Внешнюю стену мне пришлось видеть раза два мельком в то время, когда отворяли ворота. Она была такой же вышины, как и внутренняя, и также были унизана железными остриями. Пространство между стенами равнялось двадцати футам, и я имел основание предполагать, что сторожа находятся только у ворот. С другой стороны, мне было известно, что и за стенами расставлены патрули. Выбраться при таких условиях на свободу было нелегко.
Я надеялся только на высокий рост моего товарища по камере, Бомона. Он был, по меньшей мере, шести футов роста. Я рассчитывал, что, став на его плечи и схватившись за железные пики, я вскарабкаюсь на стену. Смогу ли я втащить и его за собой? Хотя я и не очень любил Бомона, но все же указал ему на это и заявил, что, если мне не удастся втащить его на стену, я вернусь опять вместе с ним в тюрьму. Но Бомон, повидимому, мало интересовался этим вопросом, и я решил, что он надеется на свои силы.
Далее возник вопрос о караульном, который находится во дворе против нашего окна. Часовые сменялись через два часа. Я внимательно наблюдал за ними каждую ночь. Некоторые из них были чрезвычайно бдительны, но были часовые и другого рода. Они думали только о своем спокойствии и умели, опершись на ружья, спать так крепко, как-будто они находились у себя дома в пуховой постели.
Особенно хорошо я изучил одного такого часового. Это был толстый, тяжелый на под'ем малый. Он все время своего двухчасового караула крепко спал. Я бросал из окна прямо к его ногам куски известки, а он ничего не замечал и продолжал дрыхнуть. Мы решили бежать в ту ночь, когда этот часовой будет дежурным, и узнали, что в одну из ближайших ночей он будет караулить на дворе против нашего окна, от двенадцати до двух часов ночи.
Последние дни моего пребывания в тюрьме я страшно нервничал, а мой товарищ сидел на койке, искоса на меня поглядывая. Такова была его привычка. По временам он начинал грызть себе ногти, точно о чем-то раздумывая.
— Будьте мужественны, друг мой! — воскликнул я, хлопая Бомона по плечу, — не пройдет и месяца, как вы увидите свои пушки.
— Все это так, — возразил он, — но мне хотелось бы знать, куда вы пойдете, выбравшись из тюрьмы?
— К берегу! Не беспокойтесь, у храброго человека все должно итти хорошо. Я отправлюсь в свой полк.
— А я думаю, что вы отправитесь прямо в подземный карцер или в портсмутские арестанские роты.
— Солдат должен испытывать счастье, только трусы рассчитывают на худшее.
При этих словах впалые щеки Бомона вспыхнули румянцем. Я обрадовался. Впервые мне удалось пробудить в нем человеческое чувство, но вскоре он снова погрузился в свое обычное состояние и принялся грызть ногти, глядя на пол. Я смотрел на него и думал, что едва ли окажу услугу французской артиллерии, приведя такого офицера.
Наконец, наступил тот вечер, когда мы должны были бежать. В сумерки поднялся ветер, который становился все сильнее и сильнее. Потом над Дартмурской пустыней разразилась ужасная буря. Я выглянул в окно. Звезд не было видно, черные тучи неслись низко над землей, дождь хлестал, как из ведра. На дворе от воя ветра и хлестания дождя был такой страшный шум, что шагов часовых не было слышно.
«Если я их не слышу, то и они меня не слышат», — подумал я и стал с великим нетерпением дожидаться момента, когда пройдет тюремный инспектор, который должен был заглянуть к нам в камеру. Наконец, инспектор прошел мимо. Я снова выглянул в окно. Часовых не было видно. Вероятно, караульный спрятался куда-нибудь от дождя. Я понял, что решительная минута наступила, и, вытащив брус, выдвинул камень и предложил Бомону вылезти.
— После вас, полковник, — ответил он.
— Почему вы не хотите итти вперед?
— Лучше, если вы покажете мне дорогу.
— В таком случае, идите вслед за мной, но лезьте потише, не производя шума, если вам дорога жизнь.
В темноте мне было слышно, как у него стучали зубы, и эта трусливость прямо удивила меня.
Взяв в руки брус, я встал на стул и просунул голову и плечи в оконное отверстие. Когда я с большим трудом протиснулся сквозь окно до пояса, Бомон вдруг неожиданно схватил меня за колени и завопил благим матом:
— На помощь! На помощь! Пленник убегает!..
Ах, друзья мои, чего-чего я не перечувствовал в это мгновение! Я сразу понял, чего добивался этот подлый предатель. Зачем ему карабкаться по стенам и рисковать своей шкурой, если он может заслужить полное прощение англичан, помешав бегству такого человека, как Этьен Жерар? Я тотчас же скользнул назад и, схватив его за горло, ударил его два раза железным брусом по голове. При первом ударе он пискнул словно маленькая белка, которой наступили на лапу, а при втором — застонал и упал на пол.
Я сел на койку и стал спокойно дожидаться прихода тюремщиков и строгой кары, которую им заблагорассудится на меня наложить.
Но прошла минута, другая… Все было по прежнему спокойно. В тишине слышно было только тяжелое хриплое дыхание негодяя, который лежал без чувств на полу. Может быть, за шумом бури его вопли остались неуслышанными? Я прождал несколько минут и убедился, что мои надежды оправдались.
Что же мне делать? Для меня было ясно, что человек, лежащий на полу, должен умереть. Живым я его оставить не могу, так как придя в себя, он, конечно, подымет тревогу. Поэтому я решил убить Бомона. Я поднял железный брус и…
Но, друзья мои, нечто мне помешало совершить убийство. В пылу сражения я убивал многих честных людей, которые не сделали мне никакого вреда. Теперь передо мной лежал негодяй, жалкий подлец и трус, хотевший меня погубить, и, однако, я не мог проломить ему черепа. Солдат и человек чести, подобный мне, не может совершить такого убийства.
Тяжелое дыхание Бомона позволяло мне надеяться, что он еще не скоро придет в себя. Я завязал ему рот и связал его тряпками от одеяла. Ослабев от моих ударов, сам он освободиться не сумеет и ему придется ждать прихода тюремщика.
Но тут возникло новое препятствие. Ведь, я рассчитывал на высокий рост Бомона, при помощи которого надеялся перелезть через стену. Теперь мое положение было отчаянным. Я готов был сесть на койку и плакать, но я подумал о своей матери и императоре и сразу ободрился.
Взяв простыню Бомона и мою собственную, я принялся за работу, разрезал простыни на узкие полосы и связал их. У меня получилась прекрасная веревка, которую я привязал к середине железного бруса.
Затем я выбрался на двор.
Ветер ревел, а дождь хлестал пуще прежнего. Я двинулся вперед, держась все время в тени тюремной стены. Ночь была чернее туза пик и я не видал даже собственных рук. Единственно чего я боялся — это наткнуться на часового. Подойдя к укромному месту, я бросил вверх мой брус и он, к моей великой радости зацепился между двумя остриями наверху. Я поднялся по самодельной веревке, и, смотав ее, спрыгнул вниз. Таким же манером я взобрался на другую стену. Сидя верхом между пиками я глянул вниз и увидел, что там в темноте что-то мелькает. То был штык часового. Так как вторая стена оказалась значительно ниже первой, то штык был совсем близко от меня. Я мог даже, н