Разнообразия в русской природе мало. Открытые снежные пространства сменялись иногда хвойными лесами, тоже погребенными в снегу. Сверху на нас глядело холодное, синее небо, а наша черная линия все продолжала двигаться вперед. Люди у нас были истомлены и умирали с голоду, платье износилось и превратилось в лохмотья. Армия страшно страдала от холода.
Солдаты не глядели ни налево, ни направо. С осунувшимися лицами, понурые, усталые, они шли вперед, стремясь к Франции. Так раненый зверь стремится к своему логовищу.
Между собой солдаты не разговаривали. Один раз только за все время они рассмеялись. Случилось это, когда мы миновали Вильну. К нашим грустным рядам под'ехал какой-то ад'ютант, окинул их глазами и спросил:
— Это великая армия?
Ад'ютант смотрел на этих изнуренных, жалких людей, расстроенные полки, скелетов в меховых шапках, продолжавших называть себя гвардией…
Солдаты захохотали, и смех этот рассыпался по всем колоннам.
Много пришлось мне за мою жизнь слышать криков, стонов, вопля и плача, но ничто не производило на меня столь ужасного впечатления, как этот смех бывшей великой армии.
Французская армия ползла по снежным равнинам вражеской земли, как извивающаяся черная змея; со всех сторон ее окружали темные тени. То были казаки, гнавшие нас, как волки гонят стадо. Они нас не уничтожили окончательно только потому, что русская зима не могла заморозить французского мужества. В тыл армии шли храбрецы, готовые всегда стать между врагами и их добычей. Теперь тыл армии стал авангардом, и больше всего здесь прославился один человек. В эту несчастную кампанию он более прославил себя, чем в те времена, когда он во главе войск вел их к победам. Я говорю о Нее[11]. Я хорошо помню его энергичное лицо, твердые и жесткие, как кремень, голубые глаза и громкий голос.
Всем хорошо известно, что ни я, ни мой Конфланский гусарский полк в Москве не были. Нас оставили позади, на коммуникационной линии, в Бородине. Как император решился вступить в Москву без меня — этого я до сих пор понять не могу. Факт этот свидетельствует, во всяком случае, о том, что ум императора в 1812 году начал ослабевать. Это был уже не тот человек, что прежде.
Всю осень я провел в откармливании коней и экипировке моих гусар. Когда наша армия вернулась назад в Бородино, мои гусары оказались в лучшем состоянии, чем все остальные части армии, и нас поэтому отправили в тыл, к Нею.
Тыл прикрывал армию, а Конфланские гусары прикрывали тыл. Казаки на нас наседали беспрерывно, а мы, гусары, должны были их беспрерывно отражать. Не проходило и дня без кровопролитной стычки с неприятелем. Да, тогда в России пришлось послужить по-настоящему!
Положение наше стало невозможно трудным в то время, как мы шли от Смоленска к Вильне. Мы могли бороться с казаками и холодом, но бороться с голодом было совершенно невозможно. Во что бы то ни стало нам нужно было добыть себе провианта. Однажды ночью Ней потребовал меня к себе. Я явился. Маршал лежал в телеге, подперши лицо руками. Видимо, он был истомлен и нравственно и физически.
— Полковник Жерар! — произнес Ней, — дела у нас идут очень плохо. Люди умирают с голода. Нам во что бы то ни стало надо добыть пищи.
— Лошадей бить? — спросил я.
— Ну, какие там лошади. У нас и так совсем не осталось кавалерии.
Он открыл фонарь, торчавший на притолке стены, и развернул карту.
— К югу от нас, — заговорил он, — находится город Минск. Я узнал от одного дезертира-поляка, что в Минске хранятся в настоящее время большие запасы провианта. Возьмите с собой столько солдат, сколько найдете нужным, идите в Минск, овладейте запасами, отыщите в городе подводы, нагрузите на них хлеб и везите его назад. Если это предприятие не удастся, то погибнет только один отряд, а в случае успеха вы вольете во всю армию новую жизнь.
Как видите, маршал Ней не умел хорошо выражать свои мысли. Он сказал, что в случае неудачи погибнет всего только один отряд. Но, друзья мои, при оценке потерь надо иметь в виду не только количество, но и качество. В случае неудачи армия теряла не только отряд. Она теряла меня, Этьена Жерара.
Одним словом, армии в этом случае грозила страшная опасность, но я, тем не менее, с радостью принял поручение Нея и ответил:
— Я сделаю все, что может сделать смертный человек, и добуду хлеб из Минска.
Затем я пустился в пылкую речь о нашем священном долге перед родиной и императором. Маршал так растрогался, что не мог дослушать моей речи до конца; он ласково взял меня за плечи и вытолкнул вон из кабинета.
Мне было ясно: если я хочу достигнуть успеха в моем предприятии, то должен рассчитывать не на силу, а на ловкость. Много людей брать с собой я находил излишним. Значительный отряд не мог бы скрыться от внимания неприятеля. Русские, конечно, заметили бы движение такого отряда, окружили бы его и истребили. Другое дело — небольшой отряд кавалерии. Такой отряд мог рассчитывать на то, что укроется от внимания казаков.
Взяв с собой эскадрон своих гусар и тридцать польских улан, мы выехали из лагеря ночью и направились к югу, т.-е. в Минск. Сначала никаких неприятностей не было. Правда, раза два мы заметили пылавшие в снегу костры, вокруг которых торчали длинные шесты — пики казаков. Нам очень хотелось напасть врасплох на этих казаков, но на войне нельзя увлекаться, а связаться с ними — значило погубить в самом начале предприятие.
Всю ночь мы медленно двигались вперед, стараясь итти по протоптанным тропинкам, чтобы неприятели не заметили по следам нашего набега на Минск. Кроме того, держась тропинок, мы должны были встретить на нашем пути деревни, где можно было рассчитывать найти провиант.
Рассвет застал нас в густом хвойном лесу. Деревья были так плотно покрыты снегом, что свет почти не проникал в чащу. Когда мы выбрались из леса, уже совсем рассвело. Я остановил своих гусар и улан около опушки и стал исследовать местность. Вблизи от нас я заметил маленький домик, а вдали, в нескольких верстах, виднелась деревня. На самом же горизонте отчетливо вырисовывались колокольни и большие дома. Это и был Минск.
Войск нигде не было видно. Очевидно, мы благополучно миновали казацкие караулы, и ничто не преграждало нам пути к Минску. Мы снова двинулись вперед. Приблизившись к маленькому домику, я увидал, что у дверей стоит красивая серая лошадь. Я поскакал во весь дух к дому, но прежде, чем я добрался до него, из дверей вышел человек, который прыгнул на лошадь и помчался тоже во весь опор.
Солнечные лучи заиграли на эполетах этого человека и я понял, что это русский офицер. Необходимо было во что бы то ни стало захватить этого офицера, так как он мог поднять против нас население окрестности.
Я дал шпоры Виолетте и пустился за ним в погоню. Я знал, что, в конце концов, настигну его. Нужна очень хорошая лошадь и еще лучший наездник, чтобы спастись от Виолетты, которой управляет сам Этьен Жерар. Этот молодой русский офицер отлично знал верховую езду и лошадь у него была великолепная, но несмотря на это я все же нагонял его.
Офицер все время оглядывался на меня через плечо. У него было красивое смуглое лицо и орлиные глаза. Когда я стал его настигать, он снова сделал полуоборот ко мне. Что-то блеснуло, затрещало — и пистолетная пуля просвистала около самого моего уха. Я налетел на него прежде, чем он успел обнажить саблю. Но он пришпорил лошадь, и мы поскакали рядом, при чем я держал его левой рукой за плечо.
Вдруг русский поднес руку ко рту. Я немедленно схватил его за горло, а его лошадь в это время рванулась вперед. Всадник остался у меня в руках. Виолетта остановилась. Первый ко мне подскакал гусарский сержант, мой незабвенный Удэ. Это был старый солдат, который мигом сообразил, о чем я хлопочу.
— Держите его крепче, полковник, а остальное я сделаю, — сказал он.
Удэ вынул нож и сунул его в стиснутые зубы русского. Тот должен был открыть рот. Мы вытащили оттуда небольшой клочек бумаги и я отпустил тогда офицера. Он с отчаянием глядел на клочок бумаги, который ему не удалось проглотить. Руки у него сжимались, словно он собирался наброситься на меня с кулаками; когда я стал извиняться за грубость моего обращения с ним, он успокоился и, пожав плечами, добродушно усмехнулся.
Когда офицер откашлялся и окончательно пришел в себя, я спросил у него:
— Как вас зовут?
— Алексей Бараков, — ответил он на прекрасном французском языке.
— Ваш чин и полк?
— Я — капитан, служу в Гродненском гусарском полку.
— Что это за записка, которую мы отобрали у вас?
— Это записка к моей невесте…
— Которую зовут, — ответил я, — гетманом Платовым. Простите, милостивый государь, но я понимаю, что это важный документ. Вы везли его от одного генерала к другому. Об'ясните мне немедленно, что в нем содержится.
— Прочтите сами — тогда узнаете.
Но, к сожалению, я не знал русского языка. Письмо, захваченное мною, состояло всего из одной строки и если ее написать нашими буквами, то выходило:
Pust franzuzy prichodiat v Minsk, my gotovy. (Пусть французы приходят в Минск, мы готовы).
Я старался проникнуть в смысл этой непонятной для меня тарабарщины, но все мои усилия были напрасны. Затем я передал письмо моим гусарам, но они тоже ничего не поняли. Польские уланы были совсем неграмотны. Один их сержант умел читать и писать, но он был уроженец Восточной Пруссии и ни слова не знал по-русски.
Я прямо с ума сходил при мысли о том, что не могу разгадать важной военной тайны, от которой зависит, может быть, судьба нашей армии. Я снова стал упрашивать пленника об'яснить нам смысл записки и даже обещал отпустить его на свободу, если он исполнит мою просьбу. Но русский офицер только улыбнулся.
— По крайней мере, скажите, как называется эта деревня? — спросил я.
— Это Доброво.
— А этот город — Минск?
— Да, это — Минск.
В таком случае мы отправимся прямо в деревню; там, конечно, мы найдем кого-нибудь, кто согласится перевести нам эту записку.