Мы двинулись вперед. Пленника сопровождали два солдата, державшие наготове заряженные винтовки. Деревня оказалась очень маленькой. Я велел поставить на обоих концах деревенской улицы караул, чтобы никто не мог убежать. Нам нужно было остановиться здесь, чтобы поесть самим и покормить лошадей. Солдаты, ехавшие всю ночь, были страшно утомлены, а нам предстояло еще длинное путешествие.
В середине деревни виднелся большой каменный дом к которому я и под'ехал. Это был дом местного священника, оказавшегося угрюмым и невоспитанным человеком. На мои вопросы он отвечал невежливо или совсем молчал. Хуже этого человека я не встречал от роду. Зато его дочь, Софья, оказалась очаровательным созданием. Представьте себе жгучую брюнетку с матово-белым цветом лица и черными, как уголь, глазами. Ах, как засверкали эти глаза при виде молодца-гусара!
Я с первого же взгляда понял, что страшно ей понравился. За обедом я весело болтал с нею. Она благосклонно отвечала на мои любезности. Не прошло и часа, как мы стали с нею большими друзьями. Я всячески старался развеселить ее, но хорошенькое личико оставалось печальным, а на прекрасные черные глаза навертывались слезы.
Я стал допытываться у нее, чем она огорчена.
— Да как же мне не огорчаться, — заговорила она по-французски (при чем очаровательно картавила), — мой бедный земляк попал к вам в плен.
— Таков уж военный удел! — ответил я, — сегодня его очередь, а завтра может быть моя.
— Но подумайте, мосье… — начала она.
— Не мосье, а Этьен.
— О, мосье!
— Этьен, — снова поправил я.
Ее хорошенькое личико загорелось румянцем.
— Ну, пускай будет по-вашему. Этьен, так Этьен. Вы возьмете этого молодого офицера к себе в армию, а там у вас все погибают от голода и мороза. Если вам самим приходится так плохо, то что же придется испытать пленному? Послушайте, Этьен, у вас доброе лицо. Умоляю вас, отпустите его на свободу.
Она положила на мой рукав хорошенькую ручку. Ее черные глаза умоляли меня о пощаде. Я решил исполнить ее просьбу, но взамен этого потребовать от нее услугу.
И я приказал привести пленника.
— Капитан Бараков! — сказал я — эта молодая девушка просила меня, чтобы я вас освободил. Мне хочется исполнить ее просьбу. Но я освобождаю вас на том условии, чтобы вы дали мне слово остаться в этом доме не менее двадцати четырех часов. Вы дадите также слово никому за все время не сообщать о наших движениях.
— Я согласен и даю требуемое слово, — ответил капитан Бараков.
— Хорошо, я верю вам. Можете итти. Вместо меня отблагодарите первого французского офицера, который попадет к вам в руки.
Когда Бараков ушел, я вынул из кармана заветную бумажку и сказал:
— Услуга за услугу, Софья. Я отпустил этого офицера, а вы мне в виде уплаты должны дать урок русского языка.
— От всего сердца готова служить вам, — отвечала она.
— Начнем вот с этого, — сказал я, положив перед ней бумажку, отнятую у Баракова, — скажите, что тут написано?
Она удивленно взглянула на клочок бумаги, отнятый у Баракова, а затем ответила:
— Это значит вот что: «Если французы придут в Минск, мы погибли».
Но затем ее хорошенькое личико приняло отчаянное выражение. Всплеснув руками, она воскликнула:
— Что я наделала? Я предала свое отечество. О, Этьен, Этьен, я не имела права сообщать вам этого! О, вы коварный, лукавый человек, заставили меня глупую, неопытную девушку, предать отечество.
Я уговаривал бедную Софью утешиться тем, что ее заставил проговориться такой опытный и умный солдат, как Этьен Жерар, но разговаривать с ней долго мне было некогда. Я отдал приказ, трубач протрубил сбор, и через десять минут русское село было далеко позади нас. Мы быстро мчались вперед, к Минску, и, когда солнце уже склонилось к западу, проникли в город и помчались по главной улице.
Построив кавалерию на площади, я соскочил с лошади и в сопровождении двух сержантов, Удена и Папильета, влетел в здание городской управы…
О, друзья мои! Могу ли я забыть, как нас встретили в Минске? Прямо против нас стояли построенные в три ряда русские гренадеры. При нашем входе они подняли мушкеты и прицелились… Раздался оглушительный залп. Я остался цел. Одна пуля сшибла у меня кивер, а две застряли в доломане. Вся площадь кишела русскими войсками, отовсюду скакали казаки и драгуны. Из окон домов слышались оглушительные залпы. В какую-нибудь минуту половина моих солдат была перебита.
— Следуйте за мной! — скомандовал я своим, вспрыгивая на Виолетту.
Но в эту минуту на меня набросился русский драгунский офицер. Этот великан обхватил меня, и оба мы упали на землю. Он сперва хотел зарубить меня саблей, но потом переменил намерение и, схватив за ворот, стал колотить мою голову о камни мостовой. Я потерял сознание.
Таким-то образом я попал в плен к русским.
Придя в себя, я горько пожалел о том, что остался жив. Вся площадь была усеяна убитыми и ранеными товарищами, а толпы русских ходили, радуясь и ликуя. Несколько солдат остались в живых и были взяты в плен. Я догадался, что русские каким-то образом узнали о нашем подготовлении к набегу на Минск и приготовились к нашему посещению.
Я взглянул на остатки своего эскадрона, на убитых и раненых, подумал об армии, которая находилась в таком ужасном положении и ожидала, что мы привезем ей хлеба. Мне стало грустно, и слезы градом покатились из моих глаз.
Да и моя собственная участь была весьма печальна. Я был уверен, что меня сошлют в Сибирь, но не это огорчало меня, друзья мои. Верьте, что Этьен Жерар горевал не о себе, а о своих умиравших от голода товарищах.
— Поглядите-ка на этого французского офицера! — насмешливо произнес русский драгун, который стащил меня с седла, — он плачет! Я думал, что маленький корсиканец привел с собой взрослых людей, а не плаксивых ребят.
— Если бы мы были с вами один-на-один, я бы вам, дураку, показал, кто из нас взрослый человек! — сердито ответил я.
Офицер вместо ответа дал мне пощечину. Я схватил его за горло, но на меня накинулись солдаты и оттащили от драгуна. Он, пользуясь этим моментом, еще раз ударил меня по лицу.
— Подлая собака! — закричал я, — ты не смеешь так оскорблять французского офицера.
— Мы вас не приглашали в Россию, — ответил он. — Если вы явились незваные, то будьте довольны тем приемом, который вам оказывают.
Затем, обратившись к солдатам, он сказал им что-то по-русски, и они немедленно вспрыгнули на коней. Бедная Виолетта выглядела такой же жалкой и беспомощной, как ее хозяин. Мне велели сесть на нее.
К моей левой руке привязали ремень, другой конец которого был привязан к стремени драгунского вахмистра. В таком грустном состоянии я и оставшиеся в живых французы оставили Минск.
Никогда мне не приходилось встречать таких грубиянов, как этот майор Серьгин, командовавший сопровождавшим меня отрядом. В русской армии есть и лучшие в мире и худшие в мире люди, но худшим из худших был, несомненно, этот драгунский майор Серьгин. Таких жестоких людей я не видал даже среди испанских партизан. Кроме того, он был гигантского роста и отличался безумной силой. Его силу я уже испытал на себе, когда он меня, как перышко, сдернул с седла.
Я чувствовал себя скверно как от холода, так и от полученных ударов; по временам я, казалось, терял сознание, позабывал обо всем, не мог понять, где я, откуда и куда мы едем.
Но вот шествие, наконец, остановилось, и мы очутились на улице небольшой русской деревушки. С одной стороны виднелась церковь, а с другой — большой каменный дом, показавшийся мне знакомым. Нас привели обратно в Доброво, где мы останавливались утром. У дверей дома стоял священник.
В этом самом доме моя очаровательная Софья перевела мне, по своей невинности и неопытности, несчастную записку, которая повела, по странному стечению обстоятельств, к нашей гибели. Ах, как тяжело было мне глядеть на этот дом и на этих людей! Всего несколько часов тому назад мы оставили эту деревню в радужном настроении духа, надеясь успешно выполнить приказ Нея, а теперь мы вернулись назад жалкие, униженные, в полной зависимости от жестокого врага.
Но таков удел солдата! Судьба непостоянна и изменяет в самые решительные моменты. Жизнь солдата — постоянное колебание между лучшим и худшим. Не изменяют ему только храбрость и честь.
Русские сошли с коней и приказали сделать то же самое моим бедным товарищам по несчастью. Было уже поздно и я сообразил, что Серьгин собирается заночевать в этой деревне. Нас окружили крестьяне, впереди которых стоял священник, отец Софьи. Но он был неузнаваем. Куда девались его угрюмость и невежливость. Старик все время улыбался, суетился и угощал Серьгина и солдат. За ним стояла Софья.
Меня охватил ужас, когда хорошенькая Софья подошла к Серьгину и стала радостно поздравлять его с тем, что он одержал над нами победу и взял нас в плен. Потом, взглянув на меня, Софья что-то сказала майору Серьгину. Он нахмурился и нетерпеливо потряс головой. Тогда она снова начала о чем-то просить майора. Я догадался, что они говорят обо мне.
Долго грубый солдат не сдавался на просьбы хорошенькой девушки, но затем, видимо, смягчился и, махнув рукой, обернулся ко мне. Глядя на меня не очень доброжелательным взглядом, он сказал:
— Эти добрые люди предлагают вам провести ночь под их кровлей. Я не считаю удобным отказать им, но скажу вам откровенно — я с удовольствием оставил бы вас ночевать на снегу. Снег лучше охладил бы вашу горячую кровь, французский плут.
Я презрительно поглядел на Серьгина и ответил:
— Вы родились дикарем, дикарем и умрете.
Вероятно, очень обидевшись на меня, он ничего не ответил, а, обратившись к Софье, сказал:
— Если у вас есть подвал с хорошим замком, то этот малый может там переночевать. Я это разрешаю только потому, что вы оказали ему честь похлопотать о нем. Но француз сперва должен дать мне слово, что он не выкинет никакого фокуса. Я за него отвечаю и завтра же должен его передать с рук на руки гетману Платову.