Презрительный тон Серьгина был для меня совершенно невыносим. Он даже нарочно говорил теперь с Софьей по-французски, точно хотел дать мне понять, что предлагает мне кров в самой унизительной форме.
— Мне от вас не нужно никаких любезностей и одолжений! — воскликнул я. — Можете делать все, что хотите, но никакого слова я вам не дам.
Русский пожал своими могучими плечами и повернулся в другую сторону, давая понять, что вопрос исчерпан.
— Очень хорошо, мой красавец, очень хорошо, — пробурчал он. — Тем хуже для ваших ручек и ножек. Посмотрим, как вы будете чувствовать себя завтра, проведя ночь на снегу.
— Одну минуточку, майор! — воскликнула Софья, — не будьте так суровы с этим пленником. Он заслуживает нашей доброты и сострадания.
— Почему? — спросил Серьгин.
— Потому что сегодня утром он по доброй воле освободил из плена капитана Алексея Николаевича Баракова.
— Это верно, — подтвердил Бараков, только что появившийся у дверей. — Этот полковник взял меня сегодня утром в плен, а затем отпустил на свободу.
— Видите, майор, — снова сказала Софья, — как благородно действовал полковник Жерар. Теперь, когда счастье переменилось, мы должны отплатить ему тем же. Если даже вы позволите провести ему ночь в подвале нашего дома, это будет очень плохая расплата.
Но драгунский офицер продолжал упорствовать.
— Пусть сперва даст слово, что не будет делать попыток к бегству, — твердил он. — Эй, вы, слышите, что ли? Даете ли вы мне слово?
— Я с вами не хочу разговаривать, — отвечал я.
— Полковник Жерар! — воскликнула Софья, очаровательно улыбаясь, — дайте слово мне, прошу вас.
— Вам, мадемуазель, я не могу отказать ни в чем. Я вам даю слово!
— Ну вот видите, майор Серьгин?! — воскликнула с торжеством Софья. — Вы, ведь, слышали?! Он мне дал слово, что не убежит. Я отвечаю за сохранность полковника Жерара.
Русский медведь пробурчал, что согласен, и меня повели в дом. Поместили меня в самый нижний этаж, где находилось большое и просторное помещение для дров. Пол в этом подвале был каменный, а стены — оштукатурены. Небольшое, глубокое окошко было загорожено железными прутьями.
Для того, чтобы осветить подвал, принесли фонарь из конюшни и подвесили его к потолочной балке. Майор Серьгин, улыбаясь, снял фонарь и, осветив все углы комнаты поочередно, произнес злобно и насмешливо улыбаясь:
— Как вам нравятся наши русские отели, мосье? Правда, они не очень велики, но это лучшее, что мы можем вам предложить.
Затем он удалился, заперев дверь подвала на замок. Я провел отвратительный час. У меня замерло не только тело, но и душа. Сидя на связке дров и закрыв лицо руками, я предавался самым печальным мыслям. Чтобы согреться, я стал ходить взад и вперед, хлопал одной рукой о другую, бил стены ногами, прикладывал руки к фонарю, но, несмотря на это, холод пронизывал меня до костей. Кроме того, меня начал мучить голод.
Но вот в замке загремел ключ и в подвал вошел мой бывший пленник, капитан Алексей Бараков. Он принес бутылку вина и большую тарелку, на которой была навалена целая груда жареного мяса.
— Тише! — произнес он, — ни слова! Я не могу остаться здесь, Серьгин все еще в доме. Будьте наготове, не спите.
Сказав это, он немедленно ушел от меня. Я с'ел мясо и выпил вина, но сердце мое согрелось не от этой пищи и вина, а от его слов. Что хотел сказать Бараков? Зачем мне было держаться наготове? Неужели мне удастся избавиться от плена? Я долго думал над его словами, а сельская колокольня отбивала час за часом, и никто не приходил ко мне. С улицы доносились крики русских караульных. И вдруг…
В замке осторожно загремел ключ, дверь отворилась и в подвал вошла Софья.
— Мосье… — начала она.
— Этьен… — поправил я.
— О, вы неисправимы, — засмеялась она, — но я удивлена тем, что вы меня до сих пор не возненавидели. Простили ли вы мне мою хитрость?
— Какую хитрость? — спросил я.
— Как, вы до сих пор не понимаете, в чем дело? Вы меня просили, чтобы я вам перевела записку? Я вам перевела ее так: «Если французы придут в Минск, все погибло».
— Совершенно верно, но что же из этого?
— Записка имела другое значение. Там было написано: «Если французы придут в Минск, мы готовы».
— Вы предали меня, — воскликнул я, — вы, вы меня заманили в эту западню! Вам я обязан смертью моих солдат. Ах, я дурак! Зачем я доверился женщине?
— Не будьте несправедливы, полковник Жерар, не забудьте, что я — русская женщина, и что моя обязанность — служить отечеству. Если бы француженка поступила так, как я, вы не осудили бы ее.
Эта девушка была очаровательна, но я, помня об убитых товарищах, не принял протянутой ею мне руки и не пожал ее.
— Ну, хорошо, пусть будет так, — сказала Софья с огорчением. — Вы любите Францию, а я — Россию. Мы, значит, оба правы. Но сегодня утром вы дали пример благородного отношения к врагу, и ваш урок не пропал даром. За этими дровами есть неохраняемая караулом дверь. Вот ключ от этой двери. Идите, полковник…
Я держал ключ в руке. На меня нашло какое-то окаменение. В голове вихрем кружились мысли.
— Но я не могу уйти.
— Почему?
— Я дал слово.
— Кому? — спросила она.
— Вам!
— Я освобождаю вас от этого обещания.
Сердце у меня забилось от радости. Девушка говорила сущую правду. Серьгину я отказался дать слово и по отношению к нему у меня не было никаких обязательств. Теперь Софья возвращала мне назад данное мною обещание. Ясно было, что я мог бежать, не нарушая своего долга чести. И я решился.
— По выходе из деревни вы встретите капитана Баракова, — продолжала Софья. — Мы, русские, не забываем ни благодеяний, ни обид. Бараков вернет вам вашу лошадь и саблю. Торопитесь, через два часа начнет рассветать.
Я вышел на улицу. Ночь была ясна, и бледное северное небо было все усеяно звездами. На конце улицы я увидел темную фигуру. Это был Бараков, державший в поводу мою Виолетту.
— Вы меня просили обойтись хорошо с первым французским офицером, который будет в несчастном положении, — сказал Бараков, — и я исполняю эту просьбу. Желаю вам счастья и доброго пути!
А когда я вскочил на седло, он шепнул:
— Помните пароль: «Полтава».
Хорошо, что Бараков сказал мне пароль, так как мне пришлось проехать мимо казачьих пикетов прежде, чем я выбрался на свободу. Я уже миновал последний караул, как вдруг за мной раздался заглушаемый снегом конский топот. Меня настигал высокий всадник на большой вороной лошади. Сперва я хотел дать шпоры Виолетте, но затем, увидав длинную черную бороду, я остановился и стал ожидать его. Это был Серьгин… Он подскакал ко мне и, размахивая обнаженной саблей, воскликнул:
— Так я и думал, что это ты, французская собака. Итак, негодяй, ты нарушил слово!
— Я не давал слова.
— Лжешь, собака!
Я оглянулся. Кругом никого не было видно. Караулы виднелись вдали и казались какими-то неподвижными точками. Мы были одни.
— Я вам не давал слова, — повторил я.
— Вы дали его Софье.
— Тогда, стало-быть, я должен отвечать перед ней, а не перед вами.
— О, конечно, это для вас удобнее, но, к сожалению, вам придется отвечать не перед ней, а передо мной.
— К вашим услугам.
— Ага, у вас есть и сабля! Здесь, стало-быть, измена! Теперь все понятно. Эта девица помогла вам. Она поплатится за это Сибирью.
Этими словами он сам себе изрек смертный приговор. Я не мог его оставить в живых уже ради одной Софьи. Наши сабли скрестились. Еще момент, и я перерубил ему горло.
Через два дня я присоединился к армии в Смоленске.
Но, довольно, друзья мои! Я не хочу больше вспоминать об этих тяжелых временах! Скажу только, что до Варшавы добралась лишь четвертая часть великой армии. Но честь Этьена Жерара не была потеряна. Русские говорят, будто я нарушил слово, но пусть они посмеют сказать мне это в глаза. Руки мои ещё не ослабели до такой степени, чтобы в них не удержался пистолет. Я к услугам сомневающихся.
XII. СОСТЯЗАНИЕ ЖЕРАРА С НЕМЕЦКОЙ КНЯГИНЕЙ
Иные люди, слушая, как я рассказываю о своих подвигах, начинают считать меня хвастуном. Может-быть, даже и вам, друзья мои, приходила в голову такая мысль. Уверяю вас, что думать так обо мне — величайшее заблуждение, и вот почему: хорошие солдаты никогда не хвастают, а так как я идеально хороший солдат, то, значит, и хвастовство мне совершенно чуждо. Я не виноват, что мне приходится изображать себя то храбрым, то находчивым, то интересным человеком. Ведь я вам говорю о том, что было в действительности. Не могу же я искажать правду или умалчивать о ней. Это была бы ложная скромность.
Надо вам сказать, что после неудачной русской кампании остатки нашей бедной армии были расквартированы по западному берегу Эльбы. Здесь французские солдаты оттаивали понемножку от русских морозов и нагуливали себе жир, попивая доброе немецкое пиво.
Много товарищей мы погребли в снежных полях России. О, эти ужасные сугробы! Русская кампания оставила во мне тяжелое и неизгладимое впечатление. Я до сих пор ненавижу сочетание белого и красного цветов. Мне представляется, что это французская кровь на русском снегу. Как вы меня ни просите, но я вам ни за что не расскажу ни одного эпизода из этой проклятой войны. Едва я только подумаю о России, мое вино превращается в уксус, а табак — в солому.
Из полумиллиона людей, перешедших через Эльбу осенью 1812 года, вернулось весной 1813 года только сорок тысяч пехоты. Это были ужасные, железные люди, привыкшие питаться лошадиным мясом и спать на снегу. Они были преисполнены злобой и ненавистью к русским.
Мы остановились на берегу Эльбы и ждали, когда император соберет новую армию для нового похода в Россию.
Кавалерия наша находилась в самом плачевном состоянии. Мои гусары стояли в Борна. Там я им устроил смотр. Когда они стали парадировать передо мной, я не мог удержаться и зарыдал. Если бы знали вы, в каком жалком положении находились мои красавцы гусары и их некогда неукротимые скакуны!