— Где же ваши бумаги? — спросил князь.
— У меня нет бумаг.
Немедленно же зала огласилась воплями.
— Это шпион! Он притворяется! Его надо повесить! — свирепо кричали немцы.
— Повесить! Повесить! — раздалось из угла, где сидели черные люди, и этот крик был подхвачен другими.
Я вынул платок и невозмутимо стал обмахивать пыль с мундира. Князь поднял вверх свои худые руки, и в зале водворилась тишина.
— В таком случае дайте нам удостоверение, что вы, действительно, посланы императором, и изложите, в чем ваше поручение? — сказал князь.
— Удостоверение — это мой мундир, а поручение мое я должен изложить вашему высочеству секретно.
Князь стал тереть лоб рукой. Очевидно, этот слабохарактерный человек не знал, как ему в данном случае поступить. Княгиня, продолжавшая стоять около него, наклонилось к нему и снова что-то зашептала. Князь, выслушав жену, ответил:
— Мы здесь находимся с нашими верноподданными, от которых у меня нет тайн. Поэтому вы можете говорить обо всем открыто.
Слова князя вызвали одобрение залы, и глаза всех снова устремились на меня. Клянусь честью, я чувствовал себя в затруднительном положении. Одно дело — говорить с восемьюстами гусарами, а другое — произносить речь политического характера перед таким разношерстным собранием. Устремив глаза на князя, я стал говорить то, что сказал бы ему, если бы мы были с ним наедине. Я говорил громко, словно командуя своим полком.
— Вы часто уверяли императора в своей дружбе! — кричал я, — теперь настало время, когда эти ваши дружественные чувства должны подвергнуться испытанию. Если вы будете верны, император сумеет вас наградить так, как только он умеет награждать. Ему легко превратить князя в короля, а провинцию — в самостоятельное государство. Вреда вы причинить ему не можете, а себя погубить вам нетрудно. В этот самый момент, когда я говорю с вами, император переходит Рейн с двумястами тысяч солдат. Все крепости Германии в его руках. У вас он будет не позже как через неделю. Вы воображаете, что император ослаб, потому что некоторые из нас отморозили себе прошлой зимой пальцы. Ошибаетесь! Лучше поглядите вот на это!
И указывая пальцем на звезду, которая светила в окно, находящееся как-раз над головой князя, я закричал:
— Глядите, это звезда императора! Слава его угаснет только после того, как угаснет эта звезда, но не раньше!
О, друзья мои, вы гордились бы мною, если бы вы были там и видели меня, слушали бы, как я говорил! Я гремел саблей и чувствовал себя в открытом бою. Когда я кончил, князь сказал:
— Мы слушали, как француз говорил за Францию, теперь мы хотим послушать, как будет говорить немец за Германию.
В тот же момент один из столов упал с треском на пол, а через минуту все увидали юношу, который стоял на стуле. Лицо у этого молодого человека было вдохновенное — бледное, возбужденное. Волосы его были в беспорядке, глаза дико блуждали. Сбоку у него висела сабля, а высокие сапоги были забрызганы грязью.
— Это Корнер! — закричали немцы, — это молодой поэт Корнер! Ах, он нам споет песню!
И он, действительно, спел! Он говорил о матери народов, старой Германии, он пел о старых городах и о славе древних героев. Но, чем дальше, тем его песня становилась воинственнее. Она гремела, как боевая труба. Он пел о современной Германии, о Германии, которая была захвачена врасплох врагами и взята в рабство. Теперь эта Германия снова поднимается, скованный великан рвет оковы… Разве рабство — жизнь? И разве ожидающая смелых борцов за свободу славная смерть — несчастие?! Немцы, пробуждайтесь, идите на зов вашей великой матери — родины. Вздохи ее слышны в ночных порывах ветра. Родина плачет, зовет детей своих, чтобы они ее защитили. Придут ли дети на помощь? Придут ли?
О, как ужасна была эта песня! Я никогда не забуду этого вдохновенного лица и звенящего голоса. Куда девался я, Франция и сам император? Люди, наполнявшие залу, не кричали, а дико ревели. Они стояли теперь на столах и стульях, говоря как в бреду и рыдая. По лицам их струились слезы.
Наконец, Корнер сошел вниз. Товарищи окружили его и подняли вверх обнаженные сабли… Бледное лицо князя окрасилось слабым румянцем. Он встал с кресла.
— Полковник Жерар, — сказал он, — вы слышали ответ, который вам придется отвезти императору. Кости брошены, дети мои. Ваш князь пойдет с вами по пути славы или с вами же вместе погибнет.
Народ, ликуя, устремился вон из залы. Я тоже вышел из замка. Мое дело было кончено. Я сделал все, что мог сделать храбрый человек. Оставаться в Гофе мне было незачем. Другое дело, войти в него в авангарде французской армии. Я направился в конюшню, куда была отведена конюхами моя лошадь.
В конюшне было темно. Я оглядывался и искал конюхов. Вдруг кто-то схватил меня сзади за руки. На ухе я почувствовал холодное дуло пистолета.
— Ни слова, французская собака, молчи! — прошептал чей-то свирепый голос. — Капитан, он в наших руках.
— Накиньте ему уздечку на шею.
Я почувствовал, как холодный ремень обвивается вокруг моей шеи. При тусклом свете этого фонаря я увидал выступавшие из мрака суровые физиономии. Черные шапки и плащи Ночных Всадников виднелись повсюду.
— Что вы хотите делать с ним, капитан? — произнес кто-то.
— Повесить его на воротах замка — вот, что я хочу делать.
— А что скажет князь?
— Молчи, товарищ. Ничего ты не понимаешь. Если мы повесим этого молодца, князю волей-неволей придется оставаться на нашей стороне. На прощение Наполеона ему рассчитывать не придется ни в каком случае. Теперь у него руки свободны. Сегодня он хочет одного, а завтра может пожелать другого. От слов, сказанных им сегодня в Совете, он может отречься. Другое дело — повешенный гусар. От этого отпереться нельзя ни под каким видом.
— Вы не имеете права поступать, таким образом, фон-Шурелиц! — сказал кто-то.
— Не имею права? Сейчас вы увидите, что я это право имею.
В этот момент уздечку кто-то сильно дернул, и я чуть не упал на землю. Надо мной сверкнула сабля, и уздечка оказалась перерубленной в двух дюймах от моей шеи.
— Но, ведь, это бунт, Корнер, это бунт, — крикнул капитан, — за это вас самих следует повесить!
— Я взялся за саблю потому, что я солдат, — ответил молодой поэт, — а не разбойник. Товарищи, становитесь рядом со мной. Не позволяйте, чтобы с этим офицером поступали бесчестно!
Дюжина сабель вылетела из ножен, и сразу выяснилось, что моих защитников приблизительно столько же, сколько и противников. Вдруг послышались крики:
— Княгиня! Княгиня идет!
Она появилась среди нас. У меня были причины ненавидеть эту женщину, но, друзья мои, несмотря на это, при взгляде на нее я был охвачен невыразимо приятным чувством.
Княгиня бросилась ко мне и своими руками ослабила петлю на шее.
— Какой стыд! — гневно воскликнула она. — Этот человек принадлежит мне, и всякий, кто осмелится к нему прикоснуться, будет иметь дело со мной!
Презрительно-гневный взгляд княгини был до такой степени невыносим, что Всадники поспешили стушеваться.
Княгиня обратилась ко мне:
— Идите за мной, полковник Жерар, мне нужно с вами поговорить.
Я последовал за красавицей, и мы очутились в той приемной, где мы с нею уже раз беседовали. Княгиня заперла дверь, а затем, глядя на меня блестящими глазами, произнесла:
— Полковник Жерар! Теперь, когда я окончательно выиграла игру, я более не желаю вам зла. Кроме того, по правде говоря, если бы я когда-нибудь очутилась в том неприятном положении, какое я вам описала в Лобенштейнской гостинице, я не желала бы иметь более храброго и честного защитника, чем полковник Этьен Жерар. Вытаскивая у вас из кармана письмо, я испытала нечто неожиданное. Я никак не предполагала, что могу испытывать подобное чувство по отношению к французу.
— Но все-таки вы украли письмо.
— Потому что оно было нужно мне и Германии. Между моим мужем и вами оставалась только я, слабая женщина. Вы понимаете, что мне было необходимо поступить именно так, как я поступила.
— Признаюсь, ваше высочество, — ответил я, — что вы победили меня и мне остается только покинуть поле битвы.
— Но это письмо вы возьмите с собой, — сказала княгиня, протягивая мне похищенный ею пакет, — князь теперь перешел рубикон и возвращение назад для него немыслимо. Верните это письмо императору и скажите ему, что мы отказались принять его. Таким образом, вы выйдете с честью из положения. Прощайте, полковник Жерар, от души желаю вам благополучно добраться до Франции. По эту сторону Рейна вам будет не так хорошо. Пройдет не более года и в Германии не останется ни одного француза.
Тем и кончилось мое состязание с княгиней Саксен-Фельштейнской; игра была любопытная, потому что на карту была поставлена вся Германия. Я проиграл эту игру.
Моя усталая Виолетта медленно двигалась по большой дороге на запад от Гофа, а я предался размышлениям. Но о чем я ни думал, гордое, красивое лицо княгини, как живое, стояло предо мною, а в моих ушах звучала песня поэта-воина.
И понял я тогда, что в этой сильной, терпеливой Германии есть что-то страшное, что эту Германию, мать народов, старую и любимую своими сынами страну, ничем победить нельзя.
Стала заниматься заря. Звезда императора, на которую я указывал немцам, стала тусклой и бледной, а затем и совсем исчезла на западе.
ХШ. ЖЕРАР ПОЛУЧАЕТ МЕДАЛЬ ЗА ЧЕСТНОСТЬ И БЛАГОРОДСТВО
Герцог Тарентский, тот самый, которого товарищи называли запросто Макдональдом[12], был в отвратительнейшем настроении духа. Его угрюмое, шотландское лицо напоминало те рожи, которые делают на звонках домов Сен-Жерменского предместья. Потом я узнал, что он был разозлен императором. Тот в шутку сказал, что боялся послать его против Веллингтона.
— Вы — шотландец, а он — англичанин. Кто знает, может быть, при виде английской армии в вас проснется шотландский патриотизм, — сказал он.