Мы с майором Шарпантье заметили, что Макдональд прямо пылает гневом.
— Бригадир Жерар из гусарского полка! — произнес он тем тоном, который пускают в дело капралы, обращаясь к нижним чинам.
Я отдал честь.
— Майор Шарпантье из конно-гренадерского полка!
— Здесь, — откликнулся товарищ, отдавая честь.
— Император хочет вам дать поручение.
И без дальнейших разговоров он распахнул дверь кабинета и доложил императору о нашем прибытии.
Наполеона я гораздо чаще видел на лошади, чем пешком. Думаю, что Наполеон поступал умно, показываясь солдатам верхом на коне. В седле он производил чрезвычайно внушительное впечатление, а на самом деле…
Император, к сожалению, был очень мал ростом, куда меньше шести футов. В сравнении с ним даже я казался великаном, хотя я вовсе не высок. Кроме того, у Наполеона туловище было несоразмерно длинно, вследствие чего ноги казались короткими. Голова была большая и круглая, плечи кривые. Лицо у него было гладко выбритое и он был похож более на профессора из Сорбонны, чем на первого во всем мире воина. На вкус, конечно, товарищей нет, но полагаю, что если бы Наполеону дать красивые гусарские усы, такие как у меня, например, он был бы этим весьма обрадован.
Наполеон стоял в углу комнаты, спиной к окну, и разглядывал большую карту Франции, которая висела на стене. Бертье[13] стоял рядом с ним и старался казаться умным. Когда мы входили, Наполеон вытащил из ножен Бертье саблю и нетерпеливо ткнул ею в карту.
Император что-то тихо и быстро произнес. Я уловил слова: «бассейны Мааса» и «Берлин». Слово «Берлин» он повторил дважды.
Когда мы вошли, Наполеон сделал нам знак, чтобы мы приблизились к нему.
— Вы еще не имеете ордена почетного легиона, бригадир Жерар? — спросил он.
Я ответил, что ордена у меня нет, и хотел прибавить, что не получил его совершенно не потому, что не заслужил его. Но император со своей всегдашней решительностью перебил меня и обратился к Шарпантье:
— А вы, майор, имеете почетный орден?
— Нет, ваше величество.
Он подвел нас к большой карте, висевшей на стене, и указал острием сабли на Реймс.
— Я буду с вами откровенен, как с товарищами, — заговорил он, — ведь вы участвовали во всех моих походах, начиная с Маренго. Не правда ли?
Император улыбнулся.
— Вот это Реймс, — продолжал он, — наша главная квартира, место, в котором мы находимся сегодня, 14-го марта. Теперь вот здесь Париж, который отстоит от нас, по меньшей мере, на двадцать пять миль. Блюхер, как вам известно, стоит на севере, Шварценберг — на юге.
Говоря все это, Наполеон, указывал саблей на разные точки карты.
— Слушайте, друзья, — говорил он нам, — чем больше углубятся немцы в страну, тем жестче я их раздавлю. Они собираются итти на Париж. Отлично. Пусть идут на Париж. Мой брат, король испанский, должен быть там с сотней тысяч войска. К нему-то я вас и посылаю. Вы передадите ему это письмо. Я посылаю его в двух экземплярах. Скажите ему, что я приду в Париж не позже двух дней и приведу с собой все войска и артиллерию. Даю сорок восемь часов на отдых. Итак, поезжайте прямо в Париж. Вы поняли меня, господа?
Ах, какую гордость, благородную гордость испытывал я в эти минуты! Приятно сознавать, что великий человек оказывает вам доверие и посвящает вас в свои планы.
— Теперь я укажу вам путь, по которому вам нужно ехать, — продолжал император, снова поворачиваясь к карте, — я вам приказываю ехать вместе до Базоша. Там вы расстанетесь. Один из вас поедет в Париж через Ильши и Нельи, а другой направится на север, через Брэн, Суассон и Санлис.
— Если путь окажется опасным, можем ли мы выбрать другой? — спросил майор Шарпантье.
— Солдаты не выбирают, а повинуются, — ответил император и кивнул головой, давая понять, что аудиенция окончена.
Мы не стали тратить времени на сборы. Когда мы проезжали мимо собора, пробило двенадцать часов. Я сидел на своей маленькой, серой лошадке Виолетте. Это была самая быстрая лошадь во всей легкой кавалерии. У Шарпантье был такой конь, какие и полагается иметь конным гренадерам и кирасирам; спина у этой лошади была широка как кровать, а ноги толстые, как тумбы. Сам он был толстый малый и составлял со своей лошадью подходящую пару.
Несмотря на это, Шарпантье был до смешного самоуверен и делал глазки девушкам, которые махали платками из окон. Эти приветствия предназначались, разумеется, мне, но глупец принимал их на свой счет и даже усы крутил от удовольствия. Бывают же на свете такие самоуверенные глупцы!
Мы выехали из города, миновали лагерь и пересекли поле битвы, которая происходила накануне. Поле было усеяно трупами бедных наших товарищей.
Но наш лагерь производил еще более грустное впечатление, чем это поле. Наша армия таяла. Гвардия была еще в порядке, но в ней было уже чересчур много новобранцев. Артиллерия и тяжелая кавалерия были бы очень хороши, если бы было побольше людей и пушек, но самое жалкое впечатление производила пехота.
А у противника были сосредоточены значительные силы. На севере стояло 80.000 пруссаков, на юге — 150.000 русских и австрийцев. Тут и храбрец может задуматься.
Признаюсь, все эти мысли были так грустны, что я даже пролил слезу. Но я быстро утешился тем, что наш император при нас, и что он обещал мне почетную медаль. Это меня развеселило, и я пришпорил Виолетту. Дорога была совершенно испорчена артиллерией, и Шарпантье удерживал меня, говоря, что дорога не годится для галопа.
Я никогда не был дружен с этим Шарпантье. Он был неразговорчивый человек. Мы успели проехать тридцать верст и, однако, я не мог вытянуть из него ни одного слова. Все время он о чем-то напряженно думал. Я его раза два спросил, о чем он задумался? Шарпантье отвечал мне, что думает о нашем поручении. Я очень удивился. Правда, я никогда не был высокого мнения об умственных способностях майора, но теперешняя его глупость превосходила мое понимание. Ну, чего размышлять над таким простым поручением?
Наконец, мы добрались до Базоша. Отсюда он должен был направиться на юг, а я — на север. Перед расставанием Шарпантье обернулся ко мне и поглядел на меня как-то странно.
— Ну, что вы скажете о нашем поручении, бригадир?
— Да, что же, поручение простое.
— Вы полагаете? Но в таком случае, зачем император с нами откровенничал и распространялся о своих планах?
— Да, просто потому, что он признает нас умными и сообразительными офицерами.
Мой товарищ расхохотался. Его смех показался мне обидным и подозрительным.
— А скажите мне, как вы поступите, если деревни, через которые вам придется ехать, окажутся во власти пруссаков?
— Я все равно буду следовать данному приказу!
— Но, ведь, вас убьют?
— Это весьма возможно.
На этот раз Шарпантье захохотал так оскорбительно, что я не стерпел и схватился за саблю, но он поспешно поворотил лошадь и начал удаляться.
Я тронулся вперед, по временам ощупывая лежавший в кармане пакет. О, дорогой пакет! Ты можешь, чорт возьми, превратиться в маленькую серебряную медаль, которой я добивался так долго и так страстно!
Недалеко от Суассона, у подножия горы, стояла гостиница. Здесь я остановился, чтобы покормить Виолетту. Суассон — замечательный город. В нем много ворон, которые каркают так громко, что на улицах разговаривать совершенно невозможно.
От содержателя гостиницы я узнал, что Мармон отступил от Суассона два дня тому назад и что пруссаки перешли через Эн. Час спустя, при наступлении сумерек, я увидел вдали, на горе, сторожевые посты пруссаков.
Оказалось, что Блюхер стоит тут уже два дня. Я был очень удивлен. Очевидно, император не знал о присутствии пруссаков в Суассоне. Иначе он не приказал бы мне везти секретное и важное письмо через местность, занятую противником. Но в то же время я вспомнил, что сказал император: солдат не выбирать должен, а повиноваться. Я решил, что последую по дороге, указанной мне императором.
Между Сернуаром и Суассоном дорога неровная: то приходится в гору подниматься, то спускаться вниз. Здесь также много хвойных лесов. Пистолет я держал наготове.
Наконец, я миновал большой деревянный мост на реке Кризе. Направо от дороги виднелась крестьянская ферма. Женщина, работавшая в поле, крикнула мне, что в Суассоне стоят пруссаки. Потом она подошла ко мне и об'яснила, что сегодня, после полудня к ним прибыл передовой отряд прусских улан и что ночью ожидают прибытия целой дивизии. Я не стал слушать конца рассказа, дал шпоры лошади и через пять минут оказался на улицах Суассона.
Впереди на улице виднелось трое улан. У каждого во рту была трубка, не уступавшая по длине моей сабле. Я их видел отлично, но самим уланам удалось увидеть только серые бока Виолетты — с такой быстротой пролетел я мимо них.
Через минуту, однако, из ворот высыпала целая стая улан. Один был опрокинут моей лошадью, а другого я хотел ударить саблей, но промахнулся.
Бум! Бум! — прогремели два карабина. Я живо порхнул вперед и поворотил за угол. Погоня отстала, за мной свистели только пули. Виолетта летела, как птица; из-под копыт ее только сверкали искры. Позади послышался вой, затем на меня напали два улана. Одного я сбил с седла саблей, а другой сам отстал от меня.
Через минуту я уже был вне города и мчался по ровной белой дороге, усаженной с обоих сторон темными тополями. Одно время за мной слышался топот погони, но затем звуки стали замирать и, наконец, совсем стихли, так что я слышал только биение собственного сердца.
Я сошел с лошади и повел ее в небольшой лес, через который протекала речка. Виолетта была изнурена, но оправилась она изумительно быстро. Через полчаса она была совсем свежа и, сев в седло, я понял, что если не попаду в Париж, то это произойдет не по вине Виолетты.
Была чудная, лунная ночь. Всюду царствовал мир; только где-то на севере гремели выстрелы. Хотя я сознавал, что опасность окружает меня со всех сторон, но испугать меня не легко. Я спокойно ехал вперед, напевая какую-то песенку и думая о некоей Лизете, которую я надеялся увидать в Париже.