Мысли мои были совершенно поглощены Лизетой, и я не заметил, как, завернув за угол, наткнулся на шестерых немецких драгун. Они сидели около дороги, вокруг ярко-пылавшего костра.
В одно мгновение я сообразил, что меня, во всяком случае, будут преследовать и что мне придется спасаться от погони на уставшей лошади, которая уже сделала добрых двенадцать миль. Но уж лучше быть преследуемым, двигаясь вперед, а не назад. Рассудив, таким образом, я пришпорил Виолетту, и она ринулась во весь опор. Но драгуны уже заметили меня.
Трое из них принялись стрелять, а трое сели на коней и помчались вслед за мною. Одна пуля ударилась в луку седла. Виолетта неистово рванулась вперед; я уже решил, что она ранена, но потом оказалось, что пуля только слегка оцарапала ее переднюю ногу.
Но это было только начало. Если бы Виолетта не была уже измученной, она скоро бы оставила позади немцев, но теперь она не могла выиграть большого расстояния, и драгуны продолжали следовать за мною. Особенно быстро ехал один молодой офицер, у которого конь был лучше, чем у солдат. С каждым шагом он приближался ко мне. Два солдата, сопровождавшие его, отстали, по крайней мере, на двести ярдов. Остальные трое, которые прежде стреляли в меня, были совсем далеко и едва видны.
Офицер ехал на гнедой лошади. Ее, конечно, нельзя было сравнить с Виолеттой: хотя это был великолепный конь, стройный и сильный, но, повидимому, не очень выносливый. Такие лошади, проскакав пять-семь верст, обыкновенно сдают.
Я выжидал, пока этот юноша отдалится от своих солдат на большое расстояние. Когда этот момент настал, я начал замедлять аллюр своей лошади, но делал этот очень незаметно, чтобы немцу казалось, что он меня догоняет. Затем я вынул пистолет, взвел его и оглянулся назад. Глупый мальчик, бросаясь в погоню за мной, очевидно, забыл взять пистолеты. Теперь он только размахивал саблей и что-то кричал. Он не понимал, что находится в моей власти. Я замедлил ход Виолетты, и мы совсем сблизились с драгуном.
При лунном свете мне была отчетливо видна фигура немецкого драгуна. Я стал целиться ему прямо в лицо. Бедный малый совсем побледнел: только теперь он понял, что погиб.
Я готов был спустить курок, но в эту минуту мне пришла в голову мысль, что у этого мальчика есть, может-быть, мать и что эта мать будет в отчаянии, узнав о смерти своего сына. И вместо того, чтобы выстрелить в него, я выстрелил в его лошадь.
Боюсь, что молодой немец ушибся, падая с лошади, но мне нужно было думать не об этом, а о письме императора, и я опять пустил Виолетту во весь карьер.
Отделаться от этих разбойников было все же не так-то легко. Двое драгун, гнавшихся за мной, не обратили никакого внимания на упавшего офицера. Хлопоты о нем они предоставили следовавшим за ними товарищам и помчались с удвоенной энергией за мною.
Я, было, подумал, что немцы повернули назад, и остановился на вершине горы, но скоро мне пришлось разочароваться. Я увидел, что мне нельзя терять ни минуты, и снова двинулся вперед. Лошадь трясла головой, а я — шапкой, точно осуждая драгун, надеявшихся нагнать гусара.
Я смеялся над моими преследователями, но вдруг мое сердце замерло. Вдали, передо мной, стоял отряд кавалерии, готовый принять меня в свои об'ятия. Свернуть с пути было некуда, и мне приходилось ехать на верную смерть.
Представьте себе картину: сзади меня — драгуны, а впереди — гусары. Никогда, со времен московского похода, я не чувствовал себя в такой опасности. Но мне вспомнилась моя бригада, славу которой я должен поддержать. Пусть меня уж лучше зарубит легкая кавалерия, а не драгуны. Не сдерживая Виолетту, я помчался прямо навстречу немецким гусарам.
Вдруг я услыхал французскую речь. Радость пронизала мое сердце, как ружейная пуля. Это были наши, наши милые, маленькие плуты из корпуса Мармона…
Мои драгуны живо поворотили направо кругом и бросились спасать свои шкуры; месяц насмешливо играл на их медных касках. Я не очень торопился под'ехать к друзьям. Нужно было им показать, что гусар, если ему даже и приходится спасаться бегством, не должен, однако, чересчур спешить.
Но все-таки прерывистое дыхание Виолетты и ее вспененная голова свидетельствовали о том, что я очень торопился.
Командовал этим гусарским эскадроном старый Бувэ, тот самый, которого я спас под Лейпцигом. Когда он меня увидал, его маленькие красные глазки наполнились слезами. Я и сам не мог удержаться и пролил несколько слез. Когда я рассказал Бувэ о своем деле и о том, что должен ехать через Санлис, он расхохотался.
— Но там неприятель, — сказал он, — вы там не проедете.
— Я предпочитаю ехать туда, где находятся враги, — ответил я.
— Но почему вам не ехать прямо в Париж? — возразил Бувэ. — Таким образом вы быстрее исполните ваше поручение. Зачем вам ехать в город, где вас почти наверняка убьют или возьмут в плен?
— Солдат должен повиноваться, а не выбирать, — сказал я.
Старик Бувэ стал насмешливо улыбаться, — такая у него была привычка, а я рассердился. Он пришел в себя, видя, что я начал крутить усы и строго оглядываю его с ног до головы.
— Ну, ладно, ладно, — произнес старый Бувэ примирительно, — в таком случае поезжайте с нами. Мы идем к Санлису. Мне приказано произвести разведку. Впереди нас идет эскадрон польских улан Понятовского. Если вам приказано ехать через Санлис, то и нам, может-быть, удастся в него проникнуть.
В тишине ясной звездной ночи наш отряд двинулся вперед. Через некоторое время мы соединились с поляками. Это были красивые, хорошие солдаты, но они были слишком велики для своих лошадей. Приятно было смотреть на этот народ. Они вели себя так, как-будто всегда были в нашей бригаде.
Соединясь с поляками, мы двинулись дальше, и на рассвете перед нами замелькали огоньки Санлиса. Навстречу нам двигалась крестьянская телега. Мы остановили крестьянина и спросили у него, что творится в Санлисе.
Сообщения крестьянина были очень ценны. Он был свой человек в Санлисе, так как его брат служил кучером у мэра. Накануне вечером он разговаривал с братом и все от него узнал. В городе стоял всего-навсего эскадрон казаков или, как говорят русские, полк. Этот полк был расквартирован в самом большом здании города, в доме мэра, который выходил углом на городскую площадь. В лесах, к северу от Санлиса, стояла целая дивизия прусской пехоты, но в самом Санлисе, кроме казаков, никого не было.
Нам представлялась возможность отомстить казакам, которых мы ненавидели. В России они нам наделали массу неприятностей.
Влетели мы в город, как вихрь, перерубили караулы и ворвались в дом мэра прежде, чем русские успели сообразить, что им грозит опасность. Казаки были в высоких бараньих шапках, бородатые и свирепые. Несмотря на то, что мы их захватили врасплох, они защищались отчаянно. Крича «ура», они осыпали нас пулями. Ужасно было глядеть, как расправлялись с казаками поляки. Поляки страшно ненавидят русских, в особенности казаков.
Много казаков заперлись в комнате верхнего этажа и долго отстреливались, но, в конце-концов, они были перебиты.
Вот в этот-то именно момент я и совершил ошибку. Должен признаться, что это была очень серьезная ошибка. До сих пор я выполнял поручение безукоризненно. Я сказал бы даже, что я выполнял его замечательно, но из скромности умалчиваю об этом.
Моя Виолетта была утомлена, но, несмотря на это, я все же мог продолжать путь и добраться до места, где мог себя чувствовать вполне безопасно. Еще несколько верст, и враги не могли бы уже помешать мне добраться до Парижа.
Но скажите, друзья мои, какой гусар согласится продолжать путь после битвы? Надо и отдохнуть. Требовать от гусара, чтобы он скакал без передышки, значит требовать невозможного.
Кроме того, я рассчитывал, что, дав Виолетте час отдыха, я окончу путешествие, по крайней мере, тремя часами ранее. Да и сам я чувствовал потребность в некотором отдыхе.
Соскочив с седла, я привязал Виолетту к забору и вошел с прочими гусарами в дом.
Когда дом был очищен от трупов, я начал поить и кормить Виолетту. Моя лошадка весело принялась за еду. Потом я снова вернулся в дом, имея в виду что-нибудь перекусить. Я хотел подкрепиться,чтобы после этого ехать до Парижа без всяких остановок.
Я вам рассказывал об очень странных событиях, которые случались со мной, но то, что я вам расскажу сейчас, прямо-таки удивительно. Да, друзья мои, много странного видел я на своем веку. Гусар, на обязанности которого лежит нести передовые караулы, производить разведки и все время находиться между враждующими сторонами, должен быть готов ко всему.
Когда я вошел в дом, то увидал Бувэ: он стоял в коридоре и ждал меня.
— Не выпьем ли мы вместе бутылку вина? — предложил он.
— А есть ли у нас время?
— Конечно, есть. Мы эту историю живо покончим, а затем — марш назад! В соседнем лесу стоят десять тысяч пруссаков под командой Тейльмана.
— А где вино? — спросил я.
— Если есть два гусара, то можно сказать наперед, что они всегда найдут место, где хранится вино.
Взяв свечку, Бувэ провел меня по каменной лестнице вниз, в кухню. Там, в углу находилась небольшая дверь, за которой оказалась новая узкая лестница винтом, ведшая в погреб. Казаки успели прежде нас побывать там. Об этом свидетельствовали пустые бутылки, разбросанные на полу.
Погреб у мэра оказался прекрасный; он, видно, понимал толк в вине, а я… Надо вам сказать, что у меня есть слабость к благородным, напиткам, и я люблю проводить время в погребах. Я любовался всевозможными винами: здесь были и Шамбертен, и Грав, и Аликанте; бочки с красным и белым вином манили глаз. Старик Бувэ стоял со свечей в руках; он аппетитно поглядывал во все стороны и в горле у него слышалось какое-то бульканье. Он был похож на кота, который добрался до сливок.
Наконец, Бувэ остановился на бургонском и протянул руку к бутылке. Но в эту минуту наверху раздался оглушительный ружейный треск, топот и такие вопли и крики, каких я никогда не слыхивал.