Мы поняли, что на нас напали пруссаки.
Бувэ был храбрый человек. Я должен заявить это по чести. Он обнажил саблю и бросился вверх по каменной лестнице, звякая шпорами. Я последовал за ним. Но едва мы успели выйти из кухни, как пруссаки наверху огласили весь дом оглушительным и торжествующим криком. Очевидно, дом был ими взят.
— Все кончено! — воскликнул я, хватая Бувэ за рукав.
— Нет, есть еще один человек, который должен умереть, — закричал Бувэ и, вырвавшись, бросился вверх по лестнице, как безумный.
Будь я на месте Бувэ, я поступил бы точно так же, как он, и тоже пошел бы на смерть. В том, что немцы напали на нас врасплох, был виноват он, так как не расставил караулов. Несмотря на это, я все же хотел броситься вслед за ним, но потом одумался. Мне нужно было заботиться о своем деле. Если немцы меня схватят, то к ним в руки попадет врученное мне императором письмо первостепенной государственной важности.
Рассудив таким образом, я предоставил Бувэ умирать в одиночестве и вернулся опять в подвал, при чем тщательно прихлопнул за собой дверь.
Будущее мне представлялось отнюдь не в розовом свете. Когда поднялась тревога, Бувэ уронил свечу и она потухла. Я ползал в темноте, ища ее, но ничего, кроме пустых бутылок, нащупать не мог. Наконец, я нашел свечу, закатившуюся под бочку, и стал зажигать ее, но все мои усилия были тщетны. Очевидно, фитиль намок в вине. Обрезав фитиль саблей, я зажег свечу без дальнейших затруднений.
Но что делать дальше — я совершенно не знал. Негодяи пруссаки наверху отчаянно орали. Вероятно, их было тут не менее нескольких сотен. Я был уверен, что некоторые из них скоро ощутят потребность промочить горло и явятся сюда, в подвал.
И тогда… тогда конец и блестящему воину-гусару, и поручению императора, и почетной медали.
Я подумал о моей бедной матери и императоре и не удержался, чтобы не заплакать. Бедная матушка лишится прекраснейшего сына, а император будет ошеломлен, лишившись лучшего кавалерийского офицера во всей своей армии.
Но огорчение мое было мимолетно. Я отер глаза и сказал, ударяя себя в грудь:
— Будь мужествен! Будь мужествен, мой храбрец! Возможно ли, чтобы человек, выбравшийся благополучно из Москвы и даже не отморозивший себе носа в России, умер во французском подвале?
Это меня так ободрило, что я вскочил с пола и стал ощупывать пакет императора. Письмо зашелестело, и этот шелест доставил мне величайшее удовольствие.
Сперва я, было, думал поджечь дом и, воспользовавшись суматохой, бежать, но потом я решил спрятаться в пустой бочке и стал ходить по погребу, отыскивая подходящую бочку. И вдруг, о радость! В стене я увидал незамеченную раньше небольшую дверь. Она была очень невелика, выкрашена в тот же серый цвет, как стены, и заметить ее мог только человек с таким хорошим зрением, как у меня. Я толкнул ее, и мне сперва показалось, что она заперта. Я нажал ее сильнее, и дверь стала подаваться. Очевидно, что-то задерживало дверь с той стороны и мешало ей раствориться. Упершись ногой в бочку, я изо всех сил в третий раз толкнул дверь. Она широко распахнулась, а я с шумом упал на спину; при этом свечка выпала из моих рук, и я снова очутился в темноте. Встав с земли, я заглянул в дверь, за которой тоже была темнота.
Но все же в это новое помещение проникал откуда-то свет. Уже рассвело, и я смутно различал очертания громадных бочек. Вероятно, в этом помещении мэр берет свои запасы молодого вина, которое здесь выдерживалось.
Во всяком случае, было очевидно, что здесь спрятаться безопаснее, чем в первом подвале. Я вошел во второй подвал и затворил за собой дверь. И вдруг я увидал то, что преисполнило меня изумлением и — должен признаться — некоторым страхом.
Я вам уже говорил, что дальний угол подвала был слабо освещен. Свет проникал откуда-то с крыши. И вот, вглядываясь в этот угол, я вдруг увидал, что в этой полосе света мелькнул и исчез где-то в темноте высокий человек. Честное слово, я так вздрогнул, что шапка чуть не слетела на пол. Видение продолжалось одну секунду, по тем не менее я успел рассмотреть, что на голове у этого человека была мохнатая казацкая шапка. Это был длинноногий здоровенный детина, у пояса у него болталась сабля. Извольте остаться с таким человеком один-на-один да притом в темной комнате, — даже Этьен Жерар, сам Этьен Жерар почувствовал себя неловко.
Но я испугался только на одну минуту.
«Будь мужествен, — сказал я себе, — разве я не гусар? Разве я не получил чин бригадира, несмотря на то, что мне всего тридцать один год? Разве я не избранный посланник императора?»
Очевидно, этот шут боялся меня гораздо более, чем я его.
Скоро мне пришлось убедиться, что русский испуган, ужасно испуган. Он, во-первых, исчез в темноте очень быстро, а во-вторых, он бежал, согнувшись, точно крыса в свою нору. Сперва я думал, что дверь в этот подвал заставлена была бочкой, но теперь было ясно, что дверь держал он.
Стало-быть, он — преследуемый, а я — преследователь, и мне нечего бояться.
Я почувствовал такой прилив храбрости, что у меня даже усы ощетинились сами собой. И я начал наступление на врага.
«Да, — говорил я себе, — этот северный разбойник увидит, что имеет дело не с цыпленком».
В этот момент я был прямо великолепен. Я неустрашимо шел на казака, то-есть на существо, одна мысль о котором вызывает дрожь даже у мужественных людей.
Сперва я не хотел зажигать свечу, чтобы не дать врагу возможности напасть на меня. Потом, стукнувшись подбородком о бочку и запутавшись шпорами в парусине, я решил, что надо быть смелым, зажег свечу и быстро зашагал в угол комнаты, освещая себе путь и махая обнаженной саблей.
— Выходи, злодей, — загремел я, — ничто в мире не может спасти тебя! Час твой настал!
Я поднял вверх свечу и увидал за бочками человеческое и притом очень интеллигентное лицо. На черной шапке я усмотрел золотой значек и понял, что мне придется иметь дело с офицером и человеком образованным.
— Monsieur! — воскликнул он превосходным французским выговором, — я сдаюсь при условии, что мне будет гарантирована неприкосновенность личности. Хотя я и русский по происхождению, но европеец по духу, и желаю быть в полном смысле слова неприкосновенным.
— Милостивый государь, — ответил я, — французы знают, как обращаться с побежденным противником. Ваша жизнь находится в полной безопасности.
При этих словах русский подал мне свою саблю, а я, взяв ее, приложил слегка к сердцу и поклонился.
— Кого я имел честь взять в плен? — спросил я.
— Меня зовут граф Клейнпетер. — По случаю войны я прикомандирован к донским казакам. Меня послали вместе с моим эскадроном произвести рекогносцировку в Санлис. Не найдя французов, мы расположились здесь на ночь.
— Надеюсь, что вы не сочтете меня нескромным, если я спрошу вас, как вы очутились в подвале?
— О, это произошло очень просто, — ответил граф Клейнпетер, — выехать отсюда мы собирались на заре. Я ужасно прозяб и, как человек культурный и интеллигентный, чувствовал потребность согреться. Мне захотелось чего-нибудь выпить, и я отправился разыскивать вино. Очутившись в подвале, я услышал наверху шум и крики казаков. Как человек культурный, я нашел нужным позаботиться о собственной безопасности и спрятался здесь, в подвале. Я человек интеллигентный, господин полковник, и. очень уважаю культурную французскую нацию.
Я стал размышлять о том, что мне делать дальше.
Прежде всего, я сообразил, что, находясь в заднем погребе, граф Клейнпетер, конечно, не мог слышать криков пруссаков и, стало-быть, не знает, что дом находится во власти его союзников. Если бы он знал это, наши роли должны были бы перемениться. Не он был бы моим пленником, а я — его. Что же делать?
Я был в затруднении, но вдруг мне в голову пришла такая удачная мысль, что я даже изумился, как она могла притти мне в голову, и сказал:
— Должен вас предупредить, граф Клейнпетер, что я нахожусь в чрезвычайно затруднительном положении.
— А в чем дело? — спросил он.
— Я гарантировал вам безопасность и не знаю, как выполнить свое обещание.
— Неужели вы хотите взять назад свое слово? — воскликнул он в ужасе.
— О, нет, я готов пожертвовать жизнью, защищая вас, — серьезным тоном ответил я, — но беда в том, что положение чрезвычайно опасно.
— Я не понимаю, что вы хотите сказать… — произнес граф.
— Я буду с вами откровенен. Наши союзники, поляки, страшно возбуждены против вас, казаков. Один вид казака повергает их в безумное бешенство. Они буквально растерзывают казаков в клочья. Поляки так злы, что их не могут сдержать даже собственные офицеры.
— Это ужасно. Ах, какие некультурные люди! — воскликнул граф и страшно побледнел.
— Конечно, это ужасно. Если, скажем, мы выйдем с вами из подвала в верхние комнаты, то я решительно не могу поручиться за вашу безопасность.
— Я в ваших руках, — воскликнул граф, — решайте сами, что нам делать. Не лучше ли мне остаться здесь?
— О, это будет самое худшее, что вы можете сделать.
— Почему?
— Потому, что наши солдаты скоро примутся грабить дом и вас изрубят в куски. Нет, я должен пойти наверх и устроить что-нибудь. Они одного вида вашей формы не выносят. Такой уж народ.
— Нельзя ли мне в таком случае снять форму?
— Чорт возьми, — воскликнул я, — это очень удачная идея! Давайте поменяемся одеждой. Вы наденете мой мундир, а я — ваш. Ваша особа станет священной для всех французских солдат.
— Но я опасаюсь не французов, а поляков.
— Моя форма священна и для них, раз они служат иод знаменами императора.
— Я не знаю, как мне вас благодарить, — воскликнул граф Клейнпетер, — но вы-то сами… вы что наденете?
— Я надену ваш мундир.
— Но вы можете пасть жертвою вашего великодушия? — Что же делать? Рискнуть в данном случае — мой долг, — сказал я. — Но я не боюсь. Я войду в комнату в вашем мундире, на меня сразу же направятся сто сабель. А я им крикну: «Стойте, это — я, бригадир Жерар». Тогда они сразу узнают меня, а я расскажу им все о вас, и вы, безусловно, останетесь неприкосновенны. Важно только выгадать первую минуту.