Граф стал быстро снимать одежду. У него даже пальцы дрожали от поспешности. Сапогами и панталонами мы не стали меняться, ибо они были приблизительно одинаковы. Но я ему дал свою гусарскую куртку, доломан, шапку, сабельную перевязь и саблю. А он мне отдал свою черную барашковую шапку с золотым значком, шинель на меху и кривую саблю.
Будьте уверены, что, обмениваясь одеждою, я не позабыл вынуть из кармана драгоценное письмо и переложить его в свой.
— Теперь, с вашего разрешения, я привяжу вас к бочке.
Он было начал со мною препираться, но я настоял на своем. Мой военный опыт научил меня предусматривать все мелочи. Почем знать? Может быть, он пожелает проверить меня, последует за мной наверх и расстроит все мои планы.
Граф стоял в это время как раз прислонившись к бочке. Я его опутал раз шесть веревкой и завязал позади большим узлом. Теперь, если бы графу вздумалось итти наверх, то ему пришлось бы тащить за собой тысячу литров хорошего французского вина. Затем я затворил за собой дверь и, бросив свечу, поднялся по кухонной лестнице вверх. Пройти мне нужно было всего двадцать ступеней, но в это короткое время я должен был многое обдумать.
Если меня возьмут в плен, то я буду немедленно расстрелян. Всякий военный, одетый не в свою форму, попавшийся в неприятельском лагере, подлежит расстрелянию. Но в то же время я сознавал, что это будет славная смерть и что обо мне будет написано не менее пяти, а то и все семь строчек в «Указателе».
Вошел я в залу с самым беззаботным видом. Первое, что я увидал, это был труп Бувэ. Он лежал, задрав ноги вверх. В руках его застыла сломанная сабля. Мундир его был черен от пороху; очевидно, в него стреляли в упор. Я хотел было отдать ему честь, ибо это был герой, но боялся, что меня заметят, и прошел мимо.
Вся зала была полна прусскими пехотинцами. Они занимались тем, что проделывали отверстия в стенах для стрельбы. Очевидно, они ожидали нападения. Занятые своим делом, они не обратили на меня никакого внимания. Но офицер, стоявший у дверей и куривший длинную трубку, подошел ко мне. Похлопав меня по плечу и указав на трупы наших бедных гусар, он что-то пробормотал. Очевидно, он хотел пошутить, потому что его пасть раскрылась и обнаружила ряд длинных зубов. Я постарался тоже весело рассмеяться и произнес единственную известную мне русскую фразу… Эту фразу в свое время я слышал от некоей Сони в городе Вильно и выучил ее наизусть. Вот эта фраза: «если ночь будет ясная, мы встретимся под дубом, а если будет дождь, то я приду в амбар!» Для немца, не знавшего по-русски, это было все равно, но, однако, он вообразил, что я сказал нечто в высшей степени остроумное, громко захохотал и снова похлопал меня по плечу. Кивнув ему головою, я двинулся к дверям и вышел на двор.
Там стояло на привязи штук сто лошадей; большая часть их принадлежала убитым полякам и гусарам. Здесь же стояла моя бедная Виолетта. Увидев меня, она заржала. Но я на нее не сел верхом, о, нет! Я был слишком хитер для этого! Напротив, я выбрал самую лохматую казацкую лошаденку и вспрыгнул на нее, точно она принадлежала моему отцу. К седлу был привязан мешок с награбленной добычей. Я переложил его на спину Виолетты и, взяв ее под уздцы, поехал прочь. Вид у меня был самый молодецкий, и я был похож на настоящего казака, возвращавшегося с фуражировки. Город был полон пруссаками. Они стояли у ворот и показывали на меня пальцами. Казаки были тогда очень популярны у немцев, которые восхищались их отвагой и доблестью.
Один или два офицера пробовали со мною заговорить, но я качал головой, улыбался и отвечал: «если ночь будет ясная, мы встретимся под дубом, а если будет дождь, то я приду в амбар». При этом ответе немцы пожимали плечами и отходили прочь. Таким образом я проехал через весь город и добрался до северного предместья. В некоторых местах по дороге виднелись караулы, состоявшие из улан в пестрых мундирах. Я знал, что необходимо благополучно миновать эти караулы, и я буду снова свободным человеком.
Но не успел я от'ехать и ста саженей от уланских караулов, как вдруг… Можете себе представить, что я почувствовал?! По дороге, прямо на меня, мчался настоящий казак.
Друг мой, читающий эту историю, если у тебя есть сердце, ты посочувствуешь мне. Представьте себе человека, пережившего столько опасностей во время этого путешествия только затем, чтобы потерпеть крушение у пристани?
Признаюсь вам, что на одно мгновение я почувствовал прилив малодушия, но потом сразу взял себя в руки.
Прежде всего, я расстегнул мундир. Сделал это я на случай опасности, решив не отдавать врагам письма императора, а проглотить его. Да, я решил уничтожить таким образом драгоценный пакет, а потом умереть с саблей в руках. Затем я нащупал свою маленькую кривую саблю, пришпорил лошадку и быстро двинулся вперед.
Мне хотелось отдалиться как можно дальше от улан, чтобы очутиться один-на-один с казаком. Это был офицер с большой бородой. На шапке у него был такой же золотой значок, как у меня. Заметив, что я направляюсь к нему, он остановил лошадь. От караулов я очутился на очень значительном расстоянии.
Приблизившись к казаку, я заметил, что его черные глаза, в которых выражалось только удивление, стали вдруг подозрительными. Он внимательно оглядывал мою одежду. Не знаю, чего недоставало в моей форме, но казак сразу обнаружил обман. Он крикнул мне что-то, очевидно, спрашивая; я не дал ответа. Он немедленно же обнажил саблю.
Я сердечно обрадовался, видя, что он вынимает из ножен саблю. Биться с врагами я люблю, но нападать врасплох, на неприготовившегося человека — не в моих правилах. Я обнажил саблю, отразил его удар и ударил его в грудь, между четвертой и пятой пуговицей мундира. Он тотчас же упал на землю. Это произошло так быстро, что и я последовал его примеру.
Поглядеть, что стало с казаком, я так и не успел. Жив он остался или умер — не знаю. Поспешно вскочив на Виолетту, я тряхнул поводьями и послал воздушный поцелуй двум прусским уланам, которые с криками пустились за мной в погоню.
Они долго меня преследовали, но Виолетта, успевшая отдохнуть, была бесподобна. Я сперва ехал на запад, а потом повернул к югу. Следуя таким путем, я знал, что быстро выберусь из местности, занятой неприятелем.
Мои преследователи все больше и больше отставали от меня. Чем дальше я был от врагов, тем ближе к друзьям. Оглянувшись назад и увидев, что погони больше не было, я понял, что мои неприятности кончились.
Мне было в эти минуты очень весело, потому что я в точности исполнил приказ императора насчет письма. Он приказал мне ехать через Сернуар, Суассон и Санлис, не воображая даже, что эти местности заняты врагами. А я, несмотря на то, что мне пришлось встретиться с гусарами, драгунами, уланами, казаками и пехотинцами, провез письмо императора.
Начиная с Даммартена, стали показываться наши передовые посты. На одном поле я заметил полуэскадрон французских драгун и быстро помчался к ним: мне нужно было узнать, нет ли неприятеля между Даммартеном и Парижем. От избытка чувств я обнажил саблю и стал ею размахивать.
Молодой офицер-драгун, увидав меня, отделился от солдат и помчался мне навстречу, тоже размахивая саблей. Я обрадовался, что меня встречают с такими почестями и, когда офицер приблизился, сделал великолепный взмах саблей. Но можете себе представить, что произошло? Офицер, подлетев ко мне, нанес мне страшный удар. Если бы я не увернулся, моя голова отлетела бы от плеч, но я упал прямо на гриву Виолетты. Сабля просвистала над моей головой как восточный ветер. Вся история произошла из-за казацкой формы. Я совсем позабыл о том, что переодет казаком, а молодой драгун вообразил, что перед ним находится какой-нибудь русский чемпион, вызывающий на бой французскую кавалерию. Потом бедняга, налетевший на меня, страшно испугался, узнав, что он чуть было не убил знаменитого бригадира Жерара.
От драгун я узнал, что дорога в Париж совершенно свободна. В три часа пополудни я уже в'езжал в предместье Сен-Дени, откуда до Парижа было всего два часа пути.
Вы не можете себе представить, какое волнение в Париже произвело мое появление в казацкой форме. Когда я в'ехал на улицу Риволи, за мной тянулись пешие и конные. Толпа захватывала чуть не полверсты. Двое драгун, прибывшие со мной, успели кое с кем поговорить, и весть о моих приключениях облетела весь город. Мне был устроен триумф. Мужчины кричали приветствия, женщины посылали из окоп воздушные поцелуи и махали платками.
Я, друзья мои, удивительно скромный и чуждый всякой спеси и чванства человек, но при этой овации — не могу не сознаться в этом — чувствовал себя героем. Русский мундир был несколько просторен для меня, но я выкатил грудь колесом, и мундир натянулся как кожица на колбасе.
А моя славная лошадка трясла гривой, распускала хвост трубой и стучала копытами по мостовой, как бы говоря:
«Это мы сделали вдвоем. Важные поручения всегда надо давать моему хозяину и мне».
У ворот Тюльери я слез с лошади и поцеловал ее в ноздри. Толпа подняла такой радостный крик, словно пришло известие о новой победе императора.
Костюм для того, чтобы представляться королю, у меня был неподходящий, но можно не обращать внимания на костюм, если у вас есть воинственная осанка.
И я направился к Иосифу[14], которого я несколько раз видел в Испании. Он был толст, спокоен и любезен, как всегда. При нем в эту минуту находился Талейран, которого надо было называть тогда герцогом Беневенским, но я как-то не любил эти клички и предпочитал называть людей их собственными именами.
Иосиф Бонапарт прочитал письмо и подал его Талейрану: тот пробежал его и воззрился на меня. В его маленьких, мигающих, насмешливых глазах было что-то очень странное.
— Император послал вас одного? — спросил Талейран.
— Нет, кроме меня, послан еще один офицер, — ответил я. — Майор Шарпантье из конно-гренадерского полка.
— Он еще не прибыл, — произнес король Испании.