— Если бы вы, ваше величество, видели ноги его лошади, то не удивились бы этому, — сказал я.
Талейран странно улыбнулся и произнес:
— О, он мог опоздать совсем по другим причинам!
Иосиф и Талейран сказали мне несколько любезностей, но этого было слишком мало. Я заслуживал за свой подвиг гораздо больших похвал. Откланявшись, я ушел, довольный тем, что развязался. Терпеть не могу придворной жизни. Лагерь — другое дело.
Из дворца я направился на улицу Мироменель к своему старому приятелю Шоберу. Он меня снабдил гусарским мундиром, который мне пришелся в самый раз. Ужинали мы на его квартире втроем: он и я с Лизеттой. Затем… затем, друзья мои, я преприятно провел время, забыв о всех опасностях.
Утром меня уже ждала оседланная Виолетта. Я решил немедленно же возвратиться к императору. Меня сжигало нетерпение. Я жаждал его похвалы и обещанной награды.
Назад я поехал безопасной дорогой. Казаки и уланы успели мне надоесть порядком. Миновав Мо и Шато-Тьери, я прибыл вечером в Реймс, где продолжал стоять со своими войсками император. Тела наших и русских у Сан-Прэ за это время успели похоронить. В лагере я тоже нашел перемены. Солдаты имели более опрятный, сытый и довольный вид; кавалерия получила запас свежих лошадей. Все было в величайшем порядке. Удивительно прямо, что может сделать хороший генерал в течение двух дней.
Прибыв на главную квартиру, я прямо отправился представляться императору. Когда я вошел в кабинет, император сидел за письменным столом и лил кофе. Перед ним лежал какой-то большой план, который он внимательно разглядывал. Бертье и Макдональд стояли около императора и слушали, что он говорил, но говорил он так быстро, что маршалы едва ли могли уловить половину его слов. Увидав меня, император уронил перо, которое держал в руках, и вскочил с кресла. Его бледное лицо приняло такое выражение, что я весь похолодел.
— Какого черта вы здесь делаете? — закричал он тонким голосом.
Такова была у него повадка. Когда Наполеон сердился, он начинал кричать, как павлин
— Честь имею доложить вашему величеству, что я благополучно вручил письмо, доверенное мне вашим величеством королю Испании, — отрапортовал я.
— Как? что!?.. — завопил император, и глаза его стали похожими на два штыка. Ох, эти ужасные глаза! Они казались то серыми, то синими, словно сталь на солнце. Я и теперь иногда вижу их во сне, когда мне нездоровится.
— А где Шарпантье? — крикнул император.
— Взят в плен, — ответил Макдональд.
— Кем?
— Русскими.
— Казаками?
— Одним казаком.
— Он сдался?
— Без сопротивления.
— Это умный офицер. Дать ему орден почетного легиона!
Услышав эти слова, я стал протирать себе глаза: мне казалось, что я вижу все это во сне.
А Наполеон сделал шаг ко мне. Вид у него был такой, точно он собирался меня бить.
— А вы?.. — закричал он, — вы, заячья голова — вот вы кто! Неужели вы воображаете, что я доверил бы вам важное письмо? Неужели вы воображаете, что я послал бы вас с секретным письмом в местность, занятую врагами? Как вы проскочили — я не понимаю но, если бы ваш товарищ последовал вашему глупому примеру, мой план кампании был бы испорчен. Неужели вы не понимаете, тупица вы этакая, что письмо содержало ложные известия? Я послал его, чтобы обмануть врага, а настоящий план у меня другой.
Услыхав эти жестокие слова, увидав его бледное сердитое лицо, я поспешно схватился за стул. Голова у меня пошла кругом, колени мои подгибались. Но кое-как я собрался с духом и вспомнил о том, что я — честный солдат, и что вся моя жизнь положена на службу этому человеку и моей дорогой родине.
— Ваше величество! — ответил я (слезы в это время струились у меня по щекам), — когда вы имеете дело с таким человеком, как я, вы должны действовать открыто. Если бы вы приказали мне устроить так, чтобы этим письмом овладел неприятель, я исполнил бы ваш приказ. Но я считал себя обязанным беречь это письмо, как зенницу ока, и пожертвовал бы за него жизнью, если бы пришлось. Уверяю вас, ваше величество, что ни один человек в мире не испытал столько, сколько я, исполняя ваше приказание.
И, отерев слезы, я приступил к докладу о своем путешествии в Париж. Я рассказал как я проехал через Суассон, как я встретился с драгунами. Затем я сообщил о своих приключениях в Санлисе, в винном погребе и все прочее. Император, Бертье и Макдональд, слушали меня в величайшем изумлении. Когда я кончил, Наполеон приблизился ко мне, ущипнул меня за ухо, что считалось величайшей честью, и произнес:
— Ну, ну! забудьте все, что я сказал. Я должен был вам довериться — теперь сам это вижу; можете итти.
Я повернулся, чтобы уходить, но император снова меня остановил и, обращаясь к герцогу Тарентскому, сказал:
— Бригадиру Жерару я даю орден почетного легиона. Он заслуживает этого. Правда, во всей армии не найдется такой крепкой головы, как у него, но зато у него самое честное и благородное сердце.
XIV. ЖЕРАР СТАНОВИТСЯ ЕДИНСТВЕННЫМ БЛИЗКИМ И ДОВЕРЕННЫМ ЛИЦОМ НАПОЛЕОНА
Вам, вероятно, неизвестно, что Наполеон в последние годы своей жизни на острове Св. Елены не раз обращался к английским властям, прося разрешения послать без их ведения только одно письмо во Францию. Он даже заявил, что если ему это будет разрешено, то он откажется от субсидии английского правительства и будет содержать себя и свой двор на собственные средства. Но этого разрешения Наполеон не получил.
Его враги слишком хорошо знали, как страшен Наполеон, и поэтому они долго думали и гадали о том, кому он хотел написать свое секретное письмо. Некоторые предполагали, что он хотел писать своей жене, другие называли императора Александра, третьи — маршала Сульта, но, конечно, никто из них не мог дойти до истины. Только я знаю имя человека, которому хотел писать Наполеон.
Писать он хотел, друзья мои, мне, Этьену Жерару. Да, не удивляйтесь! Я теперь маленький человек, живу на 100 франков в месяц, и эта половинная пенсия спасает меня от голодной смерти, но тем не менее, то, что я вам говорю, сущая правда. За пять минут разговора со мной Наполеон дал бы отрубить себе левую руку. Это сущая правда и, если вы прослушаете мой рассказ, то убедитесь в этом.
После битвы при Фере-Шампенуаз даже самые твердые из нас стали понимать, что наше дело кончено. Обозы наши были захвачены неприятелем, кавалерия находилась в очень плачевном состоянии, моя бригада была почти целиком уничтожена при атаке Краонны. Затем пришла весть, что неприятели взяли Париж, и что Мармон и его корпус перешли на сторону Бурбонов[15].
Мы переглядывались друг с другом и задавали вопросы, со стороны скольких еще генералов мы должны ожидать измены? Журдан, Мармон, Мюрат, Бернадотт и Жомини успели перекочевать на сторону Бурбонов. С Европой мы еще могли воевать сколько угодно, но теперь на сторону Европы перешла половина Франции. Когда мы пришли в Фонтенебло, мы нашли здесь только жалкие остатки некогда могущественной армии. Здесь был корпус Нея, корпус моего двоюродного брата Жерара и корпус Макдональда. Всего было двадцать пять тысяч человек, включая семь тысяч гвардии.
Но у нас была слава, стоившая по крайней мере пятидесяти тысяч солдат, да еще наш император, стоивший по самой скромной оценке пятьсот тысяч.
Император был всегда с нами: он был спокоен, уверен в себе и улыбался. Я видел императора во время всех его великих побед, но никогда его величие не поражало меня так, как в эти дни. Несмотря на несчастия и неудачи, он оставался великим Наполеоном.
Однажды вечером я сидел в обществе нескольких офицеров и пил сюренское вино. Я намеренно подчеркиваю, что вино, которое мы пили, было сюренское, ибо одно это обстоятельство показывает, что дела наши были плохи; у нас всегда так бывало: если денег нет, сейчас же на сцену выступает сюренское вино.
И в эту минуту я получил известие, что Бертье желает меня видеть.
Простите, что я называю его попросту Бертье. У меня такая привычка. Говоря о своих старых товарищах по оружию, я отбрасываю все иностранные титулы, которые они себе понабрали во время войны. Титулы хороши только для придворной жизни, но в лагере у нас они были не в ходу. Мы прямо не могли расстаться с нашими Неями, Сультами и Рамнами. Это были все великие имена, действовавшие на нас как звуки военных труб.
В приемной Бертье я застал еще двух дожидавшихся маршала офицеров, — это были старые солдаты, которых я хорошо знал: полковник Деньен из 57-го пехотного полка и капитан Тремо из конных стрелков. Тремо делал еще египетский поход.
Оба они славились в армии своей храбростью и уменьем владеть оружием. У Тремо сабельные удары не отличались, впрочем, большой легкостью, но Деньен, при старании, мог долго держаться даже против меня. Он был человек маленького роста, у него нехватало трех дюймов для того, чтобы быть человеком идеального телосложения. Но хотя Деньен был на три дюйма нижи меня, это не мешало ему хорошо драться на саблях и на рапирах. На турнире в Верроне он с честью вышел из состязания даже со мной, Этьеном Жераром. Увидав друг друга в этой комнате, мы все многозначительно покачали головами.
— Должно быть нам придется драться с тремя чемпионами Бурбонов! — воскликнул Тремо.
Если бы затевали такое дело, лучших людей, чем мы трое, нельзя было отыскать во всей армии. Пока мы размышляли об этом предположении, у двери показался лакей и возгласил:
— Князь Невшательский желает говорить с бригадиром Жераром.
Я вошел в роскошно убранный, но небольшой кабинет Бертье. Мои товарищи остались в зале, сгорая от нетерпения. Бертье сидел за письменным столом с пером в руках и делал какие-то отметки в тетради, которая лежала перед ним.
Вид у него был усталый и какой-то растрепанный; красивое, гладко выбритое лицо маршала выражало тревогу. Когда я вошел в комнату, он бросил на меня взгляд, показавшийся мне неприятным и подозрительным.