Я в одну минуту выскочил на двор, вывел Виолетту из конюшни и вспрыгнул на седло. Над головой у меня просвистела пуля, но я презрительно улыбнулся и, дав шпоры Виолетте, выехал на дорогу.
От'ехав на некоторое расстояние от кабачка, я остановился, поднялся на стремена и надел на себя отнятую у англичанина шинель. Это было прекраснейшее черное пальто с красными галунами. Оно совсем закрыло мою гусарскую форму. А мой кивер был похож на такие же, какие носят в прусской армии, и я рассчитывал, что пруссаки не обратят на меня особенного внимания.
Я решил возвратиться назад через прусскую армию. Больше всего я боялся, что пруссаки начнут разговаривать со мною. Говорю я по-немецки плохо, и пруссаки, конечно, сразу догадаются, что я — француз. Но делать было нечего, и я двинулся в путь. Вскоре я нагнал прусский резерв. Пехотинцы стояли, опершись на мушкеты, и лежали на земле, сырой от дождя, истомленные походом. Офицеры стояли группами, прислушиваясь к раскатам орудий и обсуждая донесения о ходе битвы.
Я дал шпоры Виолетте и пустился во весь опор. Один из офицеров бросился на дорогу и поднял руку вверх, приглашая меня остановиться. Пять тысяч прусских глаз были обращены на меня в эту минуту! Под моим кивером не осталось ни одного волоса, который бы не встал дыбом, но мужество и рассудительность не покинули меня в эту трагическую минуту и я крикнул:
— Генерал Блюхер!
Пруссак тотчас же сошел с дороги, отдал мне честь и указал вперед.
Слова «генерал Блюхер» оказались драгоценным талисманом, который должен был вывести меня из всех опасностей. Сообразив это, я пришел в такой восторг, что не стал дожидаться новых расспросов и поскакал вперед, крича направо и налево:
— Генерал Блюхер! Генерал Блюхер!
Хотя величайшее бесстыдство иногда оказывается величайшей мудростью, но скромностью, однако, никогда не следует пренебрегать. А я чуть было за эту нескромность не поплатился.
В'ехав в линию боя, я продолжал скакать вперед, крича «генерал Блюхер!» Вдруг какой-то прусский офицер-улан, схватил мою лошадь за повод и указал на кучу людей, стоявших около горящего дома.
— Вот генерал Блюхер! — крикнул он. — Живее передайте ему вашу депешу!
Действительно, совсем недалеко от меня стоял тот самый свирепый старик с седыми усами, которого я видел в трактире, но тут я решил несколько изменить тактику. Вспомнив имя генерала, командовавшего прусским авангардом, я крикнул:
— Генерал Бюлов!
Улан выпустил из рук повод, и я помчался вперед, крича:
— Генерал Бюлов! генерал Бюлов!
Таким образом я промчался через об'ятую огнем деревню Плансенуа, обогнал две колонны прусской пехоты, перескочил через забор, сбил с лошади саблей налетевшего на меня гусара и, расстегнув пальто, чтобы показать своим гусарскую форму, влетел, как сумасшедший, в местность, занятую корпусом Лобо.
Этот корпус медленно отступал под напором прусского авангарда. Я хотел, было, помчаться вперед, чтобы поскорее присоединиться к штабу императора, но остановился и в ужасе застыл на месте. Внизу, в глубокой долине Ватерлоо, стояли жалкие остатки наполовину уничтоженных, разбитых и истомленных полков, а на земле лежала буквально целая армия убитых и раненых людей. По склонам холмов, занятых английскими войсками, видны были сплоченные ряды наполеоновской старой гвардии. Увидав эти железные ряды, я понял, что император, подобно отчаянному игроку, ставит все на последнюю карту.
А гвардия поднималась все выше и выше… Ее осыпали пули, ее уничтожали орудийным огнем, но гвардия шла вперед. Словно могучая черная волна морского прилива, катилась вперед старая гвардия. Еще момент, и эта волна захлестнет английские батареи…
Волнение мое достигло высшей точки.
Гвардия колебалась на одном месте. То она подвигалась вперед, то отступала назад… Гвардия уже перестала наступать… Ее задержали… Потом ряды ее начали расстраиваться. О, ужас! Гвардия отступает!
Вокруг раздались крики гнева и отчаяния:
— Гвардия разбита! Гвардия разбита!
— Спасайтесь! Спасайтесь, кто может! Нас предали! Измена, измена!
— Спасайся, кто может! — кричали со всех сторон.
В эту минуту я глянул вверх, на холмы, занятые англичанами, и увидел, как вся английская армия ринулась вниз в долину и стала преследовать гвардейцев.
Все было кончено. С одного конца нашей армии до другого пронесся вопль агонии. Так погибают беззаветно-храбрые люди, потерявшие надежду, последнюю тень надежды. Это был какой-то кошмар…
Я был унесен этим диким потоком, как соломинка по реке, но все же помнил о том, что должен разыскать императора.
Есть старая пословица, гласящая: «когда французы нападают, они храбрее всех мужчин, а когда отступают, хуже всех женщин». В этот злосчастный день я убедился в истинности этой пословицы!
Благодаря своей великолепной лошади, я скоро выбрался из толпы беглецов и, миновав Женанн, нагнал императора с остатками штаба. При нем находился Сульт и, кроме того, Друо, Лобо, Бертран и пять стрелков гвардии. Лошади едва двигались от усталости.
Оглянувшись кругом, я увидел, что нигде не видать французских солдат. Мы далеко обогнали нашу армию и защищать нас в случае опасности было некому. На Сульта, Бертрана и Лобо я не надеялся. Правда, это были люди талантливые, но для рукопашной схватки они совсем не годились.
Когда я сообразил, в каком беспомощном и безвыходном положении мы находимся, меня охватила тревога и начала трясти лихорадка. Взглянув на далекую гору, я увидал то, чего больше всего боялся.
С горы спускались девять прусских всадников. Граф Штейн великолепно исполнил данное ему поручение.
— Ваше величество, это пруссаки! — закричал я.
Все вздрогнули и стали глядеть вдаль. Император первый нарушил молчание.
— Кто говорит, что это пруссаки?
— Это говорю, ваше величество, я, Этьен Жерар!
Наполеон вспылил. Такой уж корсиканский характер у него был, что он накидывался на человека, приносившего ему неприятную весть.
— Вы всегда были шутом! — зашипел он. — Кричит, что это пруссаки! Рассудите сами, деревянная голова, как могут ехать пруссаки из Франции? Очевидно, вы потеряли и тот остаток мозга, какой у вас был.
На мгновение девять всадников остановились и начали к нам присматриваться. Затем с криком торжества они помчались прямо на нас, поняв, что добыча находится в их власти.
— Ваше величество, он прав! — воскликнул Сульт, — это действительно пруссаки!
Все растерялись, но я, о, друзья мои, я был великолепен! Я был холоден и ловок, убийственно хладнокровен, чертовски сообразителен и готов на все! Он назвал меня деревянной головой и шутом. Я ему отомстил! У Наполеона нехватило ума, чтобы спастись, а Этьен Жерар спас его, благодаря своему уму и храбрости.
Наполеон не мог сражаться с пруссаками; это было бы нелепо. Бежать он тоже не мог. Это было бы смешно. Император был полный мужчина и скоро утомлялся. Кроме того, он никогда не ездил хорошо на лошади. Как он мог рассчитывать спастись от лучших ездоков прусской армии, которыми руководил замечательно искусный наездник, граф Штейн. И я рассудил так: Штейн — лучший наездник Пруссии, а я — лучший наездник Франции. Стало-быть, я, и только я один, могу с ним потягаться. Придя к такому заключению, я подбежал к Наполеону и воскликнул:
— Скорее, ваше величество, скорее! Давайте мне ваше пальто и шляпу.
Никогда еще никто не обращался с императором, как я в эту минуту. Без церемонии стащив с него пальто, я надел на себя его треуголку и, впихнув императора в карету, быстро вскочил на его знаменитую белую арабскую лошадь и помчался во весь опор назад, прочь от пруссаков.
Вы, разумеется, уже отгадали мой план. Но вы, конечно, сомневаетесь в том, что пруссаки могли принять меня за императора?
Я, ведь, считаюсь красавцем, а император никогда не был красивым человеком. Он был мал ростом и тучен, но рост человека, мчавшегося на лошади, определить чрезвычайно трудно. Вся моя задача заключалась в том, чтобы не оборачиваться назад, побольше горбиться и висеть на лошади мешком, на манер Наполеона. Все это мне удалось, и пруссаки с воем волков, напавших на след жертвы, бросились вдогонку за мной, промчавшись мимо кареты, в которой сидел император.
Но задача еще не была решена окончательно: попадись я в плен, все пропало. Обнаружив обман, пруссаки меня зарубят саблями и помчатся назад догонять настоящего Наполеона.
Если бы я рассудил дело как следует, то поскакал бы прямо по дороге к Шарлеруа и скоро присоединился бы к нашим солдатам, но это простое обстоятельство совсем выскочило у меня из головы. Оглянувшись, я увидел, что пруссаки преследуют меня, растянувшись полукругом, так, что дорога на Шарлеруа оказывается для меня совершенно прегражденной. Я направился к северу, рассчитывая на то, что вся прилегающая местность заполнена нашими войсками.
Но я совершенно забыл о том, что путь к северу преграждается рекой Самброй. Когда я подскакал к берегу, сзади послышались торжествующие крики.
Я поворотил лошадь и помчался по берегу. Нужно было во что бы то ни стало отыскать брод. И вот я увидел на берегу реки домик. На противоположном берегу, как раз напротив, тоже виднелся дом. Если вы видите на реке с обеих сторон дома, знайте, что перед вами брод.
На берегу виднелась узкая, спускающаяся к воде дорожка, и я пустился по ней. Вот и река. Лошадь погружалась в воду все глубже и глубже, вода доходила до седла, волны захлестывали нас. Один раз лошадь оступилась и я считал себя уже погибшим; но прошла минута, другая — и я выехал на берег.
В эту минуту я услышал позади тяжелый всплеск воды. Это погрузился в реку передовой из преследовавших меня пруссаков. Нас отделяла друг от друга только ширина Самбры.
Я поскакал во весь опор, опустив голову, сгорбив спину и изо всех сил подражая Наполеону. Оглядываться назад я теперь не смел, боясь, что пруссаки увидят мои усы и обнаружат обман. Чтобы скрыть усы, я поднял воротник серого сюртука.