Познакомился я с Лючией опять-таки из-за этого дела о картинах и статуях. У ее отца дворец был битком набит картинами и стенными рисунками. Сюше отправил туда саперов с приказанием отобрать эти картины и стенные рисунки и отослать их в Париж. Я отправился вместе с саперами, но когда я увидел Лючию в слезах, то сердце у меня екнуло. И вот я придумал какой-то благовидный предлог, оставил картины и стенные рисунки нетронутыми и отослал саперов ни с чем. После этого я сделался другом семейства. Много бутылок киянти выпил я вместе с отцом, много приятных уроков итальянского языка получил от дочки. За эту зиму многие из наших офицеров поженились. Я мог бы сделать то же самое, ибо любил Лючию от всего сердца. Но у Этьена Жерара есть сабля, конь, полк, матушка, император и слава — и этого ему довольно. В сердце удалого гусара вполне достаточно места для любви, но для жены там не отведено соответствующего уголка.
Так я рассуждал, друзья мои, в те дни, в дни моей молодости; я не предвидел одинокой, жалкой старости, когда я буду тосковать об этих исчезнувших навеки прекрасных видениях. Иногда, глядя на моих старых товарищей, окруженных взрослыми детьми, я с горечью уходил прочь. То, что я в молодости считал за любовь, была лишь игра, шутка. Только теперь я понял, что такое любовь. Любовь — это основа всей жизни человеческой, это одно из самых сильных чувств…
Но я должен вам сообщить, что любовь моя к Лючии была причиной самого ужасного из всех моих удивительных приключений. Вы часто спрашивали меня, как я потерял мое правое ухо. Это случилось именно из-за любви моей к Лючии.
Сюше квартировал в это время в старом дворце дожа Дандало. Стоит этот дворец на лагуне, недалеко от площади Святого Марка. Однажды, возвратившись домой поздно вечером из театра Гольдони, я нашел письмо от Лючии. У под'езда меня ждала гондола. В своем письме Лючия сообщала, что у нее какие-то неприятности, и просила меня приехать к ней немедленно.
Француз и солдат знает, как надо отвечать на такие письма. Через мгновение я был уже в лодке, гондольер немедленно ударил веслами, и мы очутились в темной лагуне.
Садясь в лодку, я обратил внимание на гондольера. Ростом он был невысок, по таких коренастых и широкоплечих людей я никогда еще не видывал. Впрочем, я не удивился. Венецианские гондольеры — здоровенный народ, и силачи между ними вовсе не редкость.
Журчание воды и всплески весел действовали на меня убаюкивающим образом. С обеих сторон узких каналов на нас надвигались высокие дворцы, и только далеко, наверху, виднелась узкая полоска усеянного звездами неба. Мрак повсюду непроницаемый. Изредка, когда мы проходили под мостами, я замечал тусклое мелькание масляных фонарей.
Время и место были самые подходящие для сладких мечтаний. И я предался думам о своем прошлом, о великих военных делах, в которых мне пришлось участвовать, о лошадях, которых я об'езжал, и о женщинах, которых я люблю. Затем я вспомнил о моей дорогой матушке, потом об императоре; я думал о дорогой родине, моей милой Франции, дочери которой так прекрасны, а сыны так мужественны!! Да, мы прославили Францию, водрузив ее знамена чуть ли не во всем мире. О, Франция! Ее возвеличению я готов посвятить всю свою жизнь!
Преисполненный этими патриотическими чувствами, я приложил руку к сердцу и собирался поклясться в вечной верности отечеству, но в эту минуту гондольер навалился на меня сзади. Да, друзья мои, он именно не напал, а в буквальном смысле слова навалился на меня всей своей тяжестью. Гондольер гребет веслами стоя и находится он позади вас. Вам он не виден и предупредить такого рода нападение совершенно невозможно.
Хороший солдат, находясь в неприятельской стране, во всех случаях жизни должен быть настороже. Я всегда придерживался этого правила и Дожил до седых волос только потому, что правило это строго соблюдал.
Но в эту ночь я вел себя слишком беззаботно и держал себя, как молодой рекрут, который боится, чтобы его не заподозрили в трусости. Прежде всего, второпях я позабыл захватить пистолет. При мне была только сабля, но сабля, друзья мои, не всегда бывает пригодным к делу оружием. Не думая об опасности, я сидел, развалясь, в гондоле, душою витая в заоблачных сферах, и вдруг мне пришлось очутиться на дне лодки. Лежа на животе, я задыхался, ибо это чудовище немилосердно меня давило. В одну минуту он меня обезоружил, надел мне на голову мешок и крепко завязал его у пояса.
Я очутился в самом беспомощном положении и был похож на связанную курицу или на какой-то узел. Я не мог ни кричать, ни двигаться.
Прошла минута, и я снова услыхал всплеск воды и удар весел. Этот нахал, сделав свое гнусное дело, принялся снова за свою обычную работу. Он греб с таким спокойствием, точно для него было самым привычным делом сажать в мешки гусарских полковников. Вы себе, конечно, представляете, что должен был я испытать, лежа на дне гондолы. Какой-то жалкий, невооруженный бродяга посадил в мешок меня, меня — понимаете ли? Меня, Этьена Жерара, чемпиона всех шести бригад легкой кавалерии великой армии, меня, лучшего бойца на саблях!
Но, несмотря на свое бешенство, я лежал спокойно, отдыхал и набирался сил.
Я испытал силу мощи гондольера и понял, что мне приходится иметь дело со страшным силачом. В сравнении с ним я был слаб, как ребенок. Что же делать? Против рожна не попрешь! Поэтому я лежал смирно, тая в своем сердце бешенство и ожидая, что счастье повернется в мою сторону.
Не могу вам сказать в точности, сколько времени пришлось пролежать мне таким образом на дне гондолы. Во всяком случае, мне показалось, что время тянется бесконечно долго. Несколько раз наша лодка делала повороты и в этих случаях раздавались заунывные, грустные звуки. Так всегда окликают друг друга гондольеры Венеции при встречах.
Наконец, после долгого и утомительного путешествия, наша гондола остановилась. Гондольер ударил три раза веслом, и я услышал скрипение засовов и шум отворяющейся двери. Скрипя на своих крюках, дверь наконец распахнулась.
— Ну что, привез ты его, Маттео? — спросил кто-то по-итальянски
Мое чудовище ответило смехом и толкнуло ногой мешок, в котором я был завязан.
— Вот он здесь, — последовал ответ.
— А там уже ждут, — произнес опять тот же голос и затем прибавил что-то, чего я не мог понять.
— Ну и берите его! — ответил негодяй-гондольер.
Он взял меня на руки и стал подниматься по какой-то лестнице, а затем меня бросили со всего размаха на твердый пол. Снова заскрипели засовы и завизжал ключ в замке. Я слышал несколько голосов. Итальянским языком я владею слабо, но понимаю его хорошо. Поэтому я стал прислушиваться к разговорам.
— Да ты никак убил его, Маттео?
— Не беда, если и убил!
— Ну, брат, за это тебе придется отвечать перед судом.
— Да, ведь, и суд его, все равно, прикончил бы!
— Мало ли что. На то и суд, а ты не имеешь права сам с ним расправляться.
— Да будет тебе! Я и не думал его убивать. Мертвецы не кусаются, а он здорово ухватил меня за палец, когда я его прятал в мешок.
— А теперь вот он и не движется совсем.
— Ты его садани ногой хорошенько и увидишь, как французишка затрепыхается!
Развязав веревки, они сняли с меня мешок, но я продолжал лежать на полу неподвижно, с закрытыми глазами.
— Клянусь всеми святыми, Маттео, что ты ему сломал шею.
— Да не ломал же! Он — в обмороке. Вот и все. Если бы он умер, ему было бы лучше!
Я почувствовал, что меня ощупывают.
— Маттео прав, — раздался голос, — сердце у него колотится, как молоток. Дайте французу полежать, он живо придет в сознание.
Я полежал еще минут пять, а потом приоткрыл немного глаза и стал осторожно оглядывать все окружающее. Слишком долго пробыв в полном мраке, я сначала не мог ничего увидеть в этой комнате, которая была слабо освещена. Но скоро мои глаза привыкли к свету. Я различил высокий, сводчатый потолок, расписанный разными богами и богинями. Очевидно, я попал не в какой-нибудь темный притон воров и головорезов, а находился в приличном месте. Всего вероятнее, подумалось мне, что это передняя какого-нибудь дворца.
А затем, не делая движения, осторожно и украдкой я оглядел окружавших меня людей. Прежде всего я увидел моего гондольера. Это был, как я вам уже сказал, здоровенный детина с лицом закоренелого преступника. Кроме него в комнате находилось еще три человека. Один из них был маленького роста и горбился, но выражение лица у него было властное, а в руках он держал связку ключей.
Около него стояли двое молодых высоких ребят в красивых ливреях. Из их разговоров я понял, что маленький, сгорбленный человечек — дворецкий дома, в котором я имел несчастье очутиться, а двое других — подчиненные ему слуги.
Всего их было, значит, четверо, но маленького слабого дворецкого можно было не считать. Будь у меня сабля, я расправился бы со всей этой сволочью в одну минуту, но, к несчастью, я был невооружен. Мне было не под силу тягаться даже с одним силачом-гондольером, а тут он был не один, а имел трех помощников.
Сообразив все это, я решил действовать не силой, а хитростью. Желая освоиться с обстановкой, я сделал едва приметный поворот головой, но это движение не ускользнуло от взоров стороживших меня людей.
— Вставай-ка живей, французишка! — прорычал гондольер, — вставай, говорю я тебе!
— Вставайте, вставайте! — воскликнул дворецкий, толкнув меня ногой.
Никогда еще ничье приказание не исполнялось с такой молниеносной быстротой, как это. Быстро вскочив, я стремительно бросился в противоположную часть передней. Итальянцы пустились за мной, как английские собаки за лисицей. Я бежал по длинному коридору. Повернув два раза налево, я, в конце концов, очутился в той же передней, из которой выбежал.
Итальянцы гнались за мной по пятам: раздумывать было некогда. Я кинулся к лестнице, но по ней спускались ко мне навстречу два человека. Тогда я побежал назад и попытался отворить дверь, через которую меня внесли в дом, но она была задвинута засовами и заперта.