Матросов отослали вниз, и старший лейтенант, знавший, что капитан никогда больше не поднимет этого дела, не стал наводить справок — все так и окончилось. Раз, месяца через два, я рассказал офицерам, как это было подстроено, и они искренне хохотали».
Мы пили до позднего вечера, старый Том все время развлекал нас длинными рассказами, а поздно ночью я в первый раз пошел спать с отуманенной головой. Старый Том заметил:
— Бедный Джейкоб, это принесет ему пользу: у него было очень тяжело на сердце, а теперь на время он забудет обо всем.
— Правда, отец; только мне неприятно видеть его нетрезвым, — проговорил Том младший. — Это так на него не похоже, так недостойно его; для нас с тобой опьянение — вещь пустая, но не для Джейкоба. Я никогда не видывал, чтобы в короткое время малый мог перемениться до такой степени, и мне кажется, что, если он уйдет от нас, с ним случится что-нибудь нехорошее.
На следующее утро я проснулся со страшной головной болью и с лихорадкой, вызванной волнениями. Я поднялся, оделся и вышел на палубу, покрытую слоем снега, по крайней мере в фут толщиной. Сильно морозило; река была усеяна небольшими плавающими льдинами. Я потер снегом лоб и почувствовал облегчение; несколько времени поработал с Томом, но меньше чем через полчаса сел на водяной бочонок и прижал обе руки к бьющимся вискам.
— Тебе нехорошо, Джейкоб? — спросил Том, который подошел ко мне с лопатой, весь раскрасневшийся от сбрасывания снега.
— Правда, Том, — ответил я. — Пощупай; видишь, я весь горю.
Вместе с отцом он отвел меня в каюту: я был слаб и шел с трудом, колени у меня дрожали, я плохо видел.
— Как ты думаешь, он слишком много выпил вчера? — спросил отца Том младший.
— Нет, от лишнего стакана этого не случилось бы с ним, — ответил старый инвалид. — Нет, нет, я вижу в чем дело. Ляг-ка в постель, Джейкоб.
Они уложили меня, и я скоро впал в бессознательное состояние.
Баржа пришла к брендфордской пристани.
ГЛАВА XXI
Придя в себя, я увидел, что лежу в постели, а подле меня сидит капитан Тернбулл.
Когда баржа подошла к пристани, меня перенесли в его дом. Капитан Тернбулл разговаривал с прежним конторщиком Томкинсом, и старый Том рассказал им о моем положении. В доме м-ра Томкинса не оказалось свободной кровати; тогда капитан тотчас же велел принести меня к себе и послал за врачом. Пока я был в бессознательном состоянии, старый Том известил капитана Тернбулла, Домине и Томкинса обо всем, что случилось, и о том, как меня оклеветали перед м-ром Драммондом. Не сказав ни слова о том, что произошло на уимблдонских лугах, он заявил, что ужасное обращение со мной вызвало лихорадку и, кажется, был прав. Все они стали на мою сторону; Тернбулл поехал в Лондон, чтобы пояснить м-ру Драммонду мое положение, а также упрекнуть его в несправедливости ко мне. Обстоятельства заставляли м-ра Драммонда охотно слушать то, что говорилось в мою пользу, однако мой ответ в том виде, как его передал младший клерк, все же возмущал его. Улики против меня окончательно рушились только благодаря уверениям старшего и младшего Томов, которые, сидя в каюте, слышали весь разговор. М-р Драммонд попросил капитана передать мне, что все забыто и прощено. Он мог забыть — я же нет; и когда капитан Тернбулл передал мне его слова, я только покачал головой. Моя гордость была оскорблена, и во мне впервые зародилось мстительное чувство. На увещевания капитана я отвечал:
— Так как мистер Драммонд был прежде добр ко мне, то я охотно прощаю его, но не могу больше принимать от него никаких милостей, не могу подвергаться возможности новых оскорблений. Я не в состоянии жить с ним под одной крышей, — прибавил я, — не в состоянии с удовольствием исполнять мои обязанности относительно его. Скажите ему все это и, пожалуйста, передайте маленькой Саре, что я глубоко чувствую ее доброту ко мне, и с вечным сожалением буду думать, что мне пришлось расстаться с ней.
Вспомнив о Саре, я залился слезами и долго рыдал, спрятан лицо в подушку. Капитан Тернбулл больше не возвращался к этому разговору.
Я быстро выздоравливал; силы возвращались ко мне, а вместе с ними возрастало и чувство озлобления: я решил, что когда-нибудь люди, которые были причиной моих бед, раскаются в этом.
В следующее воскресенье я, уже одетый, сидел и смотрел из окна. Мороз был силен; река уже покрылась большими массами льда, и мне нравилось смотреть, как плывут льдины. Вошел Домине.
— Ты вновь был при смерти, мой Джейкоб, — заметил он после первых приветствий. — Смерть снова склонялась над тобой, но ты поднялся с одра болезни, и твоя добрая слава восстановлена. Когда навестишь ты мистера Драммонда и поблагодаришь его за доброту к тебе?
— Никогда, сэр, — ответил я. — Я никогда больше не войду в дом мистера Драммонда.
— Полно, Джейкоб, в этом чувствуется злобность. Не все ли мы способны ошибаться и заблуждаться? Не впал ли я при тебе в невоздержанность и безумие? Неужели ты можешь таить недоброжелательство к человеку, который пригрел тебя, когда ты был одинок и беден, к человеку, обманутому низкими злоязычниками?
— Я очень обязан мистеру Драммонду, сэр, — ответил я, — но никогда больше не войду в его дом.
— О Джейкоб, ты заблуждаешься: наш долг прощать, как, надеемся, и мы будем прощены.
— Если вы требуете, я прощаю, но не могу и не хочу принимать от него новых милостей.
Долго, но напрасно уговаривал меня Домине. Наконец он печально ушел; безуспешно говорил со мной и Томкинс. Я твердо решил остаться независимым и смотрел на реку, как на отца, мать, дом, все. Когда я поправился, ко мне однажды пришел капитан Тернбулл и сказал:
— Джейкоб, баржа вернулась, хочешь ли ты опять поступить на нее, а затем войти в экипаж судна, на которое тебя предлагает послать мистер Драммонд?
— Я никуда не поступлю по рекомендации мистера Драммонда, — ответил я.
— Что же ты хочешь делать?
— Я могу поступить на палубу военного корабля, — ответил я, — в крайнем случае; но мне больше хотелось бы, если возможно, отбыть учебное время на реке.
— Я почти ждал этого ответа, Джейкоб, но попробовал сделать что-нибудь для тебя. Тебе не будет неприятным быть обязанным мне?
— О, нет; только обещайте никогда во мне не сомневаться, никогда меня не обвинять… — Мой голос прервался, и я замолчал.
— Этого не будет, мой мальчик; мне кажется, я знаю тебя хорошо: сердце, которое так чувствует несправедливые обвинения, конечно, не сделает ничего дурного. Вот что, Джейкоб: ты знаешь старого яличника, глухого Степлтона? Я предложил ему взять тебя в помощники, и он согласился. Он давно отслужил свое время и имеет право взять ученика.
— Да, — ответил я, — с удовольствием, тем более, что надеюсь часто видеть вас.
— О, обещаюсь постоянно нанимать тебя, Джейкоб, — ответил он со смехом. — И мы будем часто выгонять из ялика старого Степлтона и грести вместе. Решено?
— Решено, — ответил я. — И глубоко благодарен вам.
— Отлично. У Степлтона очень хорошее помещение подле Фулгама. Я надеюсь, тебе будет удобно.
В то время я еще не знал, как чутко отнесся ко мне капитан Тернбулл; не знал, что он предложил Степлтону нанять лучшее помещение, дал ему еженедельную плату и обещал еще денег, если я останусь доволен моим положением. Через короткое время я перевез все мое платье к Степлтону, простился с м-ром Тернбуллом и сделался учеником перевозчика на Темзе. В день моего отъезда баржа еще стояла подле пристани, и я сердечно простился со старым Томом и его сыном. Я отправился к фулгамской пристани и увидел Степлтона, стоявшего подле трактира с двумя или тремя перевозчиками.
— Ну, малый, теперь ты на два или на три года будешь прикован к моему перевозу; мне нужно приучить тебя ко всем правилам и установлениям компании. И вот что я скажу: когда река покроется льдом, как теперь, тащи ялик на берег и кури трубку, пока река не очистится.
— Я мог бы сам угадать это! — крикнул я ему в ухо.
— Хорошо, хорошо, только не кричи мне в ухо так громко. От этого я не слышу лучше, мое ухо нужно просто ласкать.
— А я думал, что вы глухи как пень.
— Да, с чужими, потому что я не привык к их голосам, но с моими домашними я слышу лучше, когда они говорят негромко. Ну, пойдем домой.
Степлтон потерял жену, но у него была пятнадцатилетняя дочь, которая убирала его квартиру и все делала для него. Он занимал часть строения, отдававшегося внаймы кораблестроителям, и его окна выходили на реку. За свое помещение он платил десять фунтов в год. Красивую дочь Степлтона природа одарила щедро. У нее был большой рот, но ее красивые зубы так и сверкали белизной. Ее черные волосы оттеняли нежное лицо, на котором сияли темно-синие, большие глаза; по сложению ей можно было дать лет восемнадцать. Все в ней дышало откровенностью, ее приятная улыбка выражала ум. Она объявила мне, что очень любит говорить и, действительно, болтала, продолжая чистить помещение, которое прежние жильцы оставили в дурном виде.
— Ну, — сказала Мэри, — мистер Тернбулл говорил мне, что вы умный малый, можете читать, писать, и что вы мне понравитесь. Но если вы собираетесь все держать про себя, лучше было бы, если бы вы никогда ничего и не знали.
— Я готов говорить, когда у меня есть что сказать, — ответил я.
— Этого мало. Я готова говорить ни о чем, и вы должны делать то же.
— Хорошо, — согласился я. — Сколько вам лет?
— Сколько мне лет? О, значит, вы считаете меня ничем. Ну, вам придется переменить мнение; однако я отвечу на ваш вопрос: мне около пятнадцати.
— Немного.
— Ну, а вам сколько?
— Мне? Дайте подумать. Кажется, около семнадцати.
— Неужели? А я думала, что вам не больше четырнадцати.
Ее ответ сперва удивил меня, потому что для своего возраста я был высок и полон, но, подумав с минуту, я понял, что она хотела только подразнить меня. Мальчик обижается, когда его считают моложе, чем он есть на самом деле.