Из тени, падавшей от стены, возникла фигура, закутанная в черный плащ, и взяла Отто на руки. Это был барон Конрад.
– Мой сын… мое дитя! – воскликнул он дрожащим голосом, и это было все.
Отто прижался щекой к щеке отца и заплакал.
Внезапно барон издал резкий, яростный крик.
– Боже милостивый! – воскликнул он. – Что они с тобой сделали?
Но бедный маленький Отто не мог ответить.
– О! – сдавленно выдохнул барон. – Дитя мое! Мое маленькое дитя! – Тут он не выдержал, все его тело затряслось от яростных, сухих рыданий; ибо люди в те времена не стремились скрыть свое горе, как они делают это сейчас, но были яростны и сильны в выражении и горя, и всего остального.
– Не обращай внимания, дорогой отец, – прошептал Отто, – мне было не так уж больно, – и он прижался губами к щеке отца.
У маленького Отто была отрублена кисть.
Глава XIIЗа жизнью во весь опор
Но Отто еще не был спасен, еще не все опасности миновали. Внезапно резкий звон колокола нарушил тишину звездной ночи над их головами, и, подняв лица и посмотрев вверх, они увидели огни, мигающие то в одном, то в другом окне. Вскоре послышался хриплый голос, кричавший что-то, чего они издалека не могли разобрать.
Одноглазый Ганс хлопнул себя рукой по бедру.
– Вот что получается, – сказал он, – когда у тебя доброе сердце. Я одолел и связал дозорного, и заставил его сказать, где находится наш молодой барон. У меня было на уме вонзить в него нож после того, как он все мне рассказал, но потом, вспомнив, как юному барону ненавистна мысль о кровопролитии, я сказал себе: «Нет, Ганс, сохрани злодею жизнь». Видите, к чему приводит милосердие; этот парень каким-то образом освободился от своих уз и натравил на нас весь замок, это осиное гнездо.
– Нам надо бежать, – сказал барон, – потому что теперь, в это черное время, все покинули меня, осталось только шестеро верных людей.
В его голосе звучала горечь. Затем, наклонившись, он поднял Отто на руки и, осторожно неся его, начал быстро спускаться по каменистому склону к ровной дороге, проходившей под холмом. За ним последовали остальные. Ганс все еще был бос и перепачкан сажей. На небольшом расстоянии от дороги, в тени деревьев, стояли в ожидании семь лошадей. Барон вскочил на своего огромного черного скакуна, усадив маленького Отто в седло перед собой.
– Вперед! – крикнул барон Конрад, и они с топотом выехали на дорогу. Затем он сказал низким голосом: – В Санкт-Михаэльсбург.
Лошадей повернули на запад и поскакали сквозь черные тени леса, оставив позади Труц-Дракен.
Но сквозь стук лошадиных копыт доносился звон сигнального колокола, и, оглянувшись через плечо, Ганс увидел свет факелов, мерцавших там и сям у внешних стен перед большим барбаканом.
В замке Труц-Дракен царили суета и суматоха: мигающие факелы освещали тускло-серые стены; лошади ржали и били копытами, а люди перекликались друг с другом. Вскоре по коридору широкими шагами прошел барон Генрих, облаченный в легкие доспехи, которые он поспешно надел, разбуженный известием о побеге пленника. Внизу, во дворе, стоял его конь, и, не дожидаясь помощи, он вскочил в седло. Затем они все поскакали по крутой тропинке, звеня доспехами, звеня мечами и подкованными железом копытами, выбивающими искры из камней. Во главе отряда ехал барон Генрих; его треугольный щит висел на плече, а в руке он держал длинное, тяжелое, стальное копье с трепетавшим у острия вымпелом.
На дороге у подножия склона они остановились, так как не могли понять, в каком направлении скрылись беглецы. С полдюжины слуг соскочили с лошадей и принялись метаться, словно гончие, ищущие потерянный след, и посреди этой суматохи барон Генрих сидел неподвижно, как скала.
Внезапно из леса за дорогой донесся крик; слуги нашли место, где были привязаны лошади. Было легко проследить путь, по которому барон Конрад и его спутники вернулись на большую дорогу, но там снова нужно было решать, в каком направлении двинулись беглецы. Прямая, как стрела, дорога тянулась с запада на восток, – куда же они бежали?
Барон Генрих подозвал к себе Николаса Штайна, и они некоторое время беседовали вполголоса. В конце концов Штайн направил коня и, выбирая по одному, разделил отряд на две группы. Одну группу возглавил барон, а другую – Николас Штайн. «Вперед!» – раздался крик, и две группы всадников с топотом понеслись в противоположных направлениях.
Барон Генрих из Труц-Дракена во главе своих людей направился на запад.
Раннее весеннее солнце бросало туманные желтые лучи на верхушки лесных деревьев, где маленькие птички прославляли майское утро. Но барон Генрих и его спутники не думали о красоте мирного дня и не слышали звуков песен многочисленных птиц, с топотом несясь по дороге и оставляя за собой медленно оседавшее клубившееся облако пыли.
По мере того как солнце поднималось все выше, становилось теплее, туман начал рассеиваться, пока, наконец, не разошелся, как белый занавес, и перед преследующими всадниками оказалась гора, по которой круто поднималась дорога.
– Вон они, – внезапно раздался голос за спиной барона Генриха из Труц-Дракена, и при этом крике все посмотрели вверх.
Далеко на склоне горы клубилось облако пыли, в котором, подобно звездам, сверкали на солнце блестящие полированные доспехи.
Барон Генрих не сказал ни слова, но его губы скривились в мрачной улыбке.
Когда завесы тумана растаяли, Одноглазый Ганс оглянулся и посмотрел вниз, в поросшую деревьями долину.
– Вон они едут, – сказал он. – Они пустились во весь опор, чтобы быстрее догнать нас, а наши лошади устали от всех поездок, которые мы проделали за последние пять дней. Как далеко отсюда, господин барон, до Михаэльсбурга?
– Около десяти лиг, – мрачно ответил барон.
Ганс сложил губы, словно собираясь свистнуть, но барон этого не заметил, потому что смотрел прямо перед собой с каменным лицом. Те, кто следовал за ним, смотрели друг на друга, и у каждого была одна и та же мысль – сколько времени пройдет, прежде чем их догонят?
Когда это произойдет, каждого из них ждет смерть.
Они достигли гребня горы и помчались, потому что спуск в долину был гладким и ровным. Они ехали в мертвой тишине. Время от времени спутники барона оглядывались через плечо. Они обогнали преследователей на милю, когда головы в шлемах показались над гребнем горы, но что толку в миле, если между ними ровная дорога и свежие лошади против усталых?
Сколько времени пройдет, прежде чем их догонят?
Отряд скакал все дальше. Солнце поднималось все выше, становилось все жарче. Не было времени отдохнуть и напоить тяжело дышавших лошадей. Только однажды, когда они пересекали небольшой ручей, бедные животные наклонили головы и сделали несколько глотков прохладной воды, а Одноглазый Ганс смыл часть сажи с рук и лица. Они продолжали путь. Барон Конрад ни разу не повернул головы, пристально глядя прямо перед собой, он все так же ехал вперед по бесконечной дороге, а светлая головка и бледное лицо бедного Отто покоились на его закованном в сталь плече, а до Санкт-Михаэльсбурга еще оставалось восемь лиг.
Перед ними лежал небольшой холм, и поднявшись на него, все, кроме барона, как по команде, повернули головы и посмотрели назад. Затем не одно сердце замерло, потому что сквозь листву деревьев внизу они заметили блеск доспехов своих преследователей – не более чем в миле от них. В следующее мгновение они перевалили через гребень, и там, внизу, текла широкая сверкающая река, а еще ближе ее приток, через который был перекинут грубый, узкий, трехарочный каменный мост в том месте, где глубокую, медленно текущую воду пересекала дорога.
Усталые лошади тащились вниз по склону до самого моста.
– Стой! – внезапно крикнул барон и натянул поводья.
Его спутники в замешательстве остановились. Что он хочет сделать? Барон повернулся к Гансу, и его голубые глаза сверкнули, как сталь.
– Ганс, – сказал он низким голосом, – ты служил мне долго и верно, выполнишь ли ты в этот последний раз мою просьбу?
– Да, – был краткий ответ.
– Поклянись в этом, – сказал барон.
– Клянусь, – сказал Ганс и осенил сердце крестным знамением.
– Хорошо, – сурово сказал барон. – Тогда возьми мальчика и вместе с остальными скачи как можно быстрее в Санкт-Михаэльсбург. Отдай ребенка на попечение аббата Отто. Расскажи ему, как я присягнул на верность императору, и что я этим приобрел – мой замок сожжен, мои люди убиты, а этот бедный, наивный ребенок, мой единственный сын, изувечен моим врагом.
– А вы, господин барон? – спросил Ганс.
– Я останусь здесь, – спокойно сказал барон, – и буду сдерживать тех, кто преследует меня, до тех пор, пока Бог даст мне на это сил.
Ропот протеста поднялся среди спутников барона, двое из которых были его близкими родственниками. Но Конрад из Дракенхаузена яростно повернулся к ним.
– Неужели, – сказал он, – я так низко пал из-за своих несчастий, что даже вы осмеливаетесь поднять свой голос против меня? Клянусь добрым Небом, я начну с того, что убью первого человека, который осмелится ослушаться моего приказа.
Затем он отвернулся от них.
– Вот, Ганс, – сказал он, – возьми мальчика и помни, старый мошенник, о своей клятве.
Барон в последний раз прижал Отто к груди.
– Дитя мое, – прошептал он, – постарайся не ненавидеть своего отца, когда будешь вспоминать о нем, даже если он был жесток и кровожаден, как тебе известно.
Но маленький Отто, измученный своими страданиями и слабостью, не осознавал, что происходит, он видел события, как в лихорадочном сне.
– Прощай, Отто, – сказал барон, но губы Отто лишь слабо шевельнулись в ответ. Отец поцеловал его в обе щеки. – Давай, Ганс, – поспешно сказал он, – увези его отсюда. – И он снял руки Отто со своей шеи.
Ганс посадил Отто в седло впереди себя.
– О, мой дорогой господин барон… – произнес он, внезапно замолчал и повернул нелепо подергивающееся лицо в сторону.