– Они ждут вас на причале, мастер Джек, – сказал он.
Тогда Джек, с упавшим сердцем, точно понял, что ему больше не суждено ее увидеть.
Робин подал ему пальто, и он сунул руки в рукава, затем вышел из дома и направился на причал. Солнце еще не взошло, и утренний воздух был пропитан леденящим холодом нового дня. Кое-где, где вчерашний мокрый снег еще не весь растаял, он снова превратился в скользкие пластинки, которые хрустели у него под ногами. Он повернулся и посмотрел назад, на дом. Он мог видеть ее комнату, там было темно. Затем он снова повернулся и снова пошел к причалу, дыша с трудом. Подумать только, она не пришла попрощаться с ним перед его отъездом!
Лодка ждала его, и штурман стоял на причале, переступая с ноги на ногу и хлопая себя по бокам. Джек спустился в лодку, и штурман последовал за ним. Матросы оттолкнули лодку ударами весел, а затем начали грести к шхуне, где на вантах все еще висел фонарь, тускло мерцавший в разгоравшемся дневном свете. Затем они оказались на борту.
Джек спустился в каюту, все еще серую от раннего света. Оба его сундука были там, и два его свертка, и он сел среди своих вещей, ошеломленный. Вскоре он снова поднялся на палубу. Они были уже посреди реки. Солнце только что взошло, и красный свет озарил фасад большого дома, теперь отчетливо видневшийся сквозь голые деревья. Джек стоял, держась за леер, глядя на дом, его глаза затуманились, и на мгновение все исчезло из его поля зрения. Она не пришла попрощаться с ним, и это было больнее всего.
Глава LВозвращение
Джек написал в Мальборо из Джеймстауна, и еще раз из Йорктауна перед самым отплытием – письма, полные тоски по дому. Возможно, самыми несчастливыми часами в его жизни были те один или два, когда с полуюта огромного корабля он видел, как утесы Йорктауна остаются все дальше и дальше за кормой, в то время как один за другим большие квадратные паруса высоко над головой расправлялись навстречу быстрому холодному ветру, который с гудением уносился на восток, гоня перед собой волны с белыми шапками. Он не чувствовал ветреного великолепия утра, он был так переполнен тяжестью своей меланхолии, что не мог устоять на месте ни минуты, а постоянно шагал взад и вперед, взад и вперед по палубе, его душа была переполнена этой глубокой, томительной тоской по дому. Несколько пассажиров – две дамы, молодая и пожилая, и с полдюжины джентльменов – тоже стояли, глядя на берег, который оставался позади, и все же Джеку казалось, что, несмотря на такое общество, он был более одинок, чем когда-либо за всю свою предыдущую жизнь.
Совсем другие чувства охватили его, когда шесть недель спустя он стоял со своими попутчиками (которые успели стать его близкими друзьями) и наблюдал, как далекие скалы Англии поднимаются из океана всё выше и выше! Время – всего шесть недель – оказывается, может излечить и от тоски по очагу и от любовных переживаний молодое и здоровое сердце.
Последовавшая за этим неделя была полна такой непрекращающейся суеты и перемен, что ни один из ее дней по-настоящему не запомнился и не стал важным в его жизни. Темза, путешествие из Грейвзенда, Лондон, многообразие его жителей, домов и улиц; долгое путешествие на север в дилижансе – все это были просто разрозненные фрагменты событий без какой-либо связной последовательности. И вот, наконец, он оказался в Грэмптоне.
Это было прекрасное и величественное старинное место, с атмосферой роскоши, какой он никогда раньше не знал, – большой кирпичный дом времен короля Иакова, с длинными флигелями и увитыми плющом фронтонами, с залами и проходами, с широкими уступами лужаек, с садами и густым парком.
В первый момент своего прибытия он почувствовал себя необычайно одиноким, стоя в огромном, обшитом деревянными панелями зале и разглядывая картины на стенах, доспехи, оленьи рога, высокую, крепкую резную мебель. Все это было намного больше и величественнее, чем он ожидал, и он чувствовал себя совершенно не на своем месте и чужаком во всем этом. Затем дядя поспешил ему навстречу и оказал ему очень добрый и сердечный прием в Грэмптоне.
Он прожил в Англии больше месяца, прежде чем получил известие из Вирджинии. Затем пришла большая пачка писем, все вместе: толстое, объемистое письмо от полковника Паркера, одно от мадам Паркер, одно от лейтенанта Мейнарда и очень длинное письмо от Нелли Паркер.
Он долго держал это последнее письмо в руках, прежде чем открыть его, осознавая, насколько острота той далекой сладостной страсти притупилась даже за это короткое время. Он чувствовал что-то вроде стыда за то, что так получилось, не зная, что так бывает всегда.
Да, нескоро можно привыкнуть к этому странному износу времени, который стирает острые, четкие контуры страсти, превращая их в тусклые, размытые очертания просто воспоминаний; иногда мы седеем, прежде чем осознаем, что это должно быть так, и даже тогда удивляемся, почему это так.
Затем он вскрыл ее письмо и прочитал его.
«За последние две недели у нас было много гостей,– говорилось в письме,– была тетя Полли с восточного берега залива, которая привезла с собой моих трех кузин. А потом приехал дядя Джеймс с другим моим кузеном, мальчиком тринадцати лет, сильно избалованным, который говорит за столом и высказывает свое мнение моему отцу, который, как ты знаешь, не выносит ничьего мнения, кроме своего собственного, не говоря уже о тринадцатилетнем мальчике. Но мои кузины – дорогие, милые девочки, которых я не видела почти четыре года»,– и так далее, и тому подобное.– «„Лайм“ тоже вернулся с Ямайки, и поэтому мистер Мейнард был здесь и привел с собой двух молодых джентльменов, курсантов. Вы их очень хорошо знаете, потому что это мастер Деллиплейс и мастер Монк. Так что было очень весело. Что ж, я тоже веселюсь и действительно получаю удовольствие, но на самом деле думаю чаще, чем решаюсь сказать тебе, о ком-то очень далеком в Англии».
И тут Джек ощутил сильную тоску по автору этих невинных, непоследовательных слов. Казалось, даже в ошибках тут и там ощущалась трогательная нежность.
Далее в письме говорилось:
«Действительно, мне было искренне жаль, что я не проснулась, чтобы увидеть, как ты уезжаешь, потому что так я и собиралась сделать, и потому сказала тебе, что проснусь. И действительно, я могла бы дать Хлое затрещину за то, что она не разбудила меня, потому что она обещала. Но она не проснулась сама, так как же она могла разбудить меня? Я довольно долго не просыпалась после того, как корабль ушел, а когда я проснулась, корабль был далеко внизу по реке у излучины. Увы! Я могла выплакать все глаза. Ты веришь? Что ж, я действительно плакала, и немало, потому что мне было так жаль, что ты уехал, что я могла бы плакать целую неделю».
Ближе к концу письма она написала:
«Я чуть не забыла сказать тебе, что мой бедный дядя Ричард, как сообщают, умер. Он был на Ямайке, и мистер Мейнард говорит, что он был застрелен, но как, он не мог рассказать. Итак, теперь Насест будет продан, и вполне вероятно, что папа его купит. Вчера он сказал маме: „Как было бы здорово, если бы Джек мог купить Насест и вернуться к нам снова“, потому что это действительно прекрасная плантация. О, я бы тоже хотела, чтобы ты мог купить Насест».
После того, как Джек закончил читать письмо, он долго сидел, задумавшись. Вернется ли он когда-нибудь снова в Вирджинию? Он почувствовал внезапную тоску по этому месту – по его теплоте и дикой природе, его сосновым лесам и широким просторам его внутренних вод – и, пока это чувство было сильно в нем, он сел и написал ей.
«Здесь все очень красиво,– писал он,– большой величественный дом с широким парком деревьев, с лужайкой, с террасами и каменными ступенями, и большим садом, с узорным газоном, с самшитовыми кустами и живыми изгородями, подстриженными в форме павлинов, круглых шаров и всякого другого».
Далее следовало описание на страницу или около того.
«Мой дядя так добр, как только можно, только – скажу тебе по секрету – иногда он выпьет слишком много вина за обедом, а потом бывает сердит. Что ж, он милый, хороший, добросердечный человек и мне почти как отец. Моя тетя Дайана тоже добра ко мне, и мои двоюродные сестры – дорогие, хорошие, милые девочки – делают все, что в их силах, чтобы я был счастлив. И все же я всегда думаю о Вирджинии, и больше всего, когда я думаю об этом, я думаю о той, кто стояла со мной у окна в последний день, когда я был там, и хотел бы быть там, чтобы увидеть ее снова. Да, иногда я бы отдал все, что у меня есть в мире, если бы только мог вернуться снова».
Ему было очень приятно писать это, и когда он писал, его сердце снова горело и трепетало.
«Действительно, я искал тебя в то утро, когда уезжал,– писал он,– потому что надеялся снова попрощаться с тобой, когда рядом не будет никого, кто мог бы услышать мои слова. Но ты не пришла, и я уехал такой грустный, с разбитым сердцем, что чуть не расплакался. Мне было так грустно, что я бы отдал весь мир, чтобы вернуться снова».
И продолжил:
«Мой дядя хочет, чтобы я поступил в Кембриджский колледж, и поэтому я целый день занимаюсь с домашним учителем. Но мне кажется, что я медленно и тупо учусь, за исключением латыни и греческого, которым мой бедный отец научил меня, когда я был мальчиком, и которые я знаю почти так же хорошо, как сам мой учитель. Возможно, некоторые вещи лучше, чем он. Но все же, если бы я мог, я бы не пошел в Кембриджский колледж, а снова вернулся бы в Вирджинию. Но что я могу сделать? Осталось четыре года до того, когда я достигну совершеннолетия и вступлю в свои права, и тогда я смогу приезжать и уезжать, когда мне заблагорассудится. Ты веришь, что мне будет приятно вернуться прямо в Вирджинию?»
Он посидел немного, размышляя, а затем написал:
«Как ты думаешь, кого я недавно видел? Израэля Хэндса, который вернулся в Англию. Он узнал, где я живу, и пришел сюда просить милостыню. Сначала я не узнал его, потому что у него выросла большая длинная борода. Он хромает, колено, по его словам, совсем не гнется, как твердая кость, он может его согнуть совсем чуть-чуть, что он мне и показал. Он совсем обеднел и нуждается. Мой дядя чрезвычайно заинтересовался им и пригласил к себе в кабинет, чтобы поговорить с ним, после того как он что-нибудь съест и выпьет пива в буфетной. Я дал ему немного денег, и он ушел довольный. Слуга моего дяди сказал, что в ту ночь он пил в деревне, и поэтому, я полагаю, потратил все деньги, которые я ему дал, бедняга».