и кровати, думая, что Байрон, как ни любит восточную жизнь, все-таки не станет продлевать своего фанатизма до того, чтобы, подобно туркам, спать одетым на софе. Это предположение чрезвычайно не понравилось Байрону, и, несмотря на крик и жалобы товарищей, он сразу же отослал все три кровати назад в посольский дом.
Глава XV
Утром, в день, назначенный для аудиенции, я одевался, стараясь быть как можно наряднее, чтобы не слишком отличаться от турецких офицеров. Моисей вошел в мою каюту и запер за собой дверь с видом человека, который имеет важное и тайное поручение. Потом после всех этих предосторожностей он подошел ко мне на цыпочках и приложив палец к губам. Я следил за ним насмешливым взглядом, гадая, почему он так важничает, и думая, что все это кончится тем, что он предложит мне какой-нибудь товар, запрещенный во владениях султана, но он, посмотрев еще раз вокруг себя, чтобы удостовериться, что никого лишнего нет, сказал мне:
– У вас на левой руке перстень с изумрудом.
– Что это значит? – сказал я, вздрогнув от радости и надеясь, что происшествие, которое ни на минуту не выходило у меня из головы, наконец объяснится.
– Этот перстень, – продолжал он, не отвечая на мой вопрос, – бросили вам из окна в Галате в тот день, как вы осматривали город.
– Да!.. Но откуда ты это знаешь?
– Перстень бросила женщина, – продолжал Моисей.
– Молоденькая, хорошенькая?
– Хотите посмотреть ее?
– О, разумеется!
– Вы, однако же, знаете, чему вы подвергаетесь?
– Что мне до опасностей!
– Ну так приезжайте ко мне нынче вечером в семь часов.
– Непременно буду.
– Тс-с!.. Кто-то идет.
Вошел Джеймс, и Моисей оставил нас одних. Джеймс, улыбаясь, следовал за ним глазами.
– Гм!.. Ты, я вижу, вступил в тайные сношения с il signor Mercurio[6], желаю, чтобы тебе лучше моего посчастливилось. Я уже не беру у него ничего, кроме табака, потому что все прочее, несмотря на его хвастовство, просто дрянь. Он насулит тебе свиданий с турчанками, гречанками, как будто ему некуда от них деваться, а потом познакомит с какой-нибудь евреечкой, да такой, что в Лондоне и носильщик не поглядел бы на нее.
– Нет, брат Джеймс, у меня дело совсем другое, – сказал я, покраснев при мысли, что, может быть, все мечты мои поведут к такому же концу. – Не я ищу приключений, а приключения меня. Посмотри-ка этот перстень.
– Тем хуже, – сказал он, взглянув на перстень. – Мне еще в молодости понарассказали о говорящих букетах, о немых, о кожаных мешках, которые кричат, когда их бросают в море. Не знаю, правда ли все это, но только такие истории именно здесь и случаются.
Я с сомнением покачал головой.
– А позволь спросить, – продолжал Джеймс, – как достался тебе такой талисман?
– Мне его кинули из решетчатого окна, откуда раздался крик в тот день, как мы встретили старого грека, которого вели на казнь. Помнишь?
– Да, это я знаю. Так, видно, тебя в этом-то доме и ждут?
– Я уверен в этом.
– А позволь спросить, когда?
– Сегодня часов в семь или восемь.
– И ты пойдешь?
– Разумеется.
– Ступай, любезный. Конечно, и я ни за что бы в свете не отказался от такого увлекательного приключения. А я сделаю то, что ты бы сделал в подобном случае, если бы был на моем месте, а я на твоем.
– Что же ты сделаешь?
– Этого я тебе не скажу.
– Делай, что хочешь, любезный Джеймс. Я полностью полагаюсь на твою дружбу.
Джеймс пожал мне руку, я окончил свой туалет, и мы вместе вышли на палубу.
Залп пушек от Сераля возвестил народу, что он скоро будет наслаждаться лицезрением своего падишаха. На этот отвечали другие залпы в янычарской казарме и Топхане. Все корабли, стоявшие на якоре в Босфоре, подняли флаги и тоже начали палить. Константинополь представлял в эту минуту истинно волшебный вид: весь Золотой Рог был в огне, с нашего корабля, который прыгал и гремел, подобно другим, сквозь промежутки дыма мы видели мечети, укрепления, минареты, красивые дома, сады, наполненные густой зеленью, кладбища с огромными кипарисами, амфитеатр зданий, беспорядочно нагроможденных, и все это, видимое сквозь дымный туман, принимало гигантские размеры, фантастические формы и казалось словно сном. Настоящая волшебная страна!
Эти залпы со всех сторон призывали нас в Сераль, мы сели с капитаном в баркас и поспешили к берегу. Там ждали нас богато украшенные лошади, мне достался прекрасный серый конь в яблоках, с золотой сбруей, конь, на котором не стыдно было бы разъезжать главнокомандующему в день битвы. Я вскочил на него с легкостью, которой позавидовали бы многие морские офицеры. У ворот Сераля мы встретили нашего посла и лорда Байрона, последний был в алом мундире с богатыми золотыми нашивками, похожем на мундир английских адъютантов. Посол пригласил его как постороннего зрителя присутствовать при этой церемонии, а между тем она его чрезвычайно беспокоила. Байрон заботился о том, какое место занять в поезде, потому что он даже в глазах неверных хотел сохранить преимущества своего звания. Эдер тщетно уверял его, что не может назначить ему никакого особенного места, и что турки ровно ничего не понимают в обычаях английской знати, но лорд Байрон успокоился только тогда, когда помощник папского посла, судья в этих делах чрезвычайно сведущий, сам вызвался выбрать ему место в свите Эдера.
Мы вошли в первый двор, где должны были ждать, пока ход начнется, и через несколько минут шествие появилось.
Впереди шли янычары, за ними разные другие войска, грязные и оборванные, потом множество серальских и государственных сановников в колоссальных тюрбанах, наконец явился сам султан Махмуд на пышном арабском коне. Кроме черной собольей шубы и бриллиантового пера на белом тюрбане, никаких других знаков высокого сана на этом государе мы не приметили. Перед султаном шел казначей и бросал в народ мелкие, только что вычеканенные монеты, а за ним секретарь, который принимал в желтый портфель просьбы и жалобы, подаваемые султану. Не знаю, кто шел позади секретаря, да я этим и не интересовался. Посол сделал знак, что нам пора присоединиться к шествию, мы сразу же въехали в пустое пространство, оставленное нам между султанскими телохранителями и какими-то кавалеристами в золотых касках. Мы поехали за его султанским величеством, ослепленные или, лучше сказать, пораженные этим восточным великолепием, которого Европа не могла бы достичь, если бы даже собрала и выставила напоказ все свои сокровища.
Нам надо было проехать весь город, чтобы добраться до мечети султана Ахмеда, стоящей на южном краю знаменитого в византийских летописях ипподрома, который турки называют Атмейданом. Султан с главными сановниками вошел в мечеть. Нам, как неверным, нельзя было входить туда, и потому Махмуд, чтобы сделать для нас это запрещение менее чувствительным, с истинно восточной учтивостью оставил три четверти своей свиты вместе с нами у обелиска Феодосию.
Пробыв в мечети с полчаса, султан снова сел на коня и поехал смотреть на игру в джерид[7]; место для этого турнира – любимой забавы турок и египтян – было выбрано в Пресных Водах.
Мы пустились в путь, миновали Константинов дворец и ехали по берегу до места, где устроены земляные уступы в виде амфитеатра. Посередине, между рядами уступов, была платформа, назначенная для султана и двора его, а в противоположном конце поприща – купа деревьев, под которыми теснились зрители, не имевшие права на почетные места. Как только султан занял свое место, уступы наполнились народом: с одной стороны сидели женщины, с другой мужчины. Мы, европейцы, имеем такие ложные понятия о Востоке, что я чрезвычайно удивился, увидев на публичном празднестве женщин знатнейших фамилий. Правда, они сидели отдельно от мужчин, и притом в покрывалах, но все-таки это доказывало, что они свободнее древних гречанок, которым вовсе не позволялось присутствовать на играх или в гимназиях. Дело в том, что турецкие женщины живут совсем не в таком рабстве, как мы воображаем, за исключением султанских жен, за которыми строго присматривают. Прочие женщины ходят друг к другу в гости, в бани, по лавкам, бывают на гуляньях, принимают у себя врачей, даже некоторых близко знакомых мужчин.
В Европе женщины своими нарядами служат украшением всякому собранию, а здесь совершенно напротив – нарядом отличаются мужчины.
Как только султан занял свое место, стражи, стоявшие по четырем углам поприща, расступились, и оттуда явилась толпа молодых людей. Они скакали так быстро и в таком беспорядке, что ничего нельзя было различить в этом вихре, образовавшем густое ослепительное облако алых седел, золотых шпор, блестящих ятаганов, серебряных нагрудников и рубиновых султанов. Игра началась простыми упражнениями конников. При каждой смене фигур смесь цветов и форм становилась более и более блестящей, группы свивались вензелями, раскидывались цветами, разбрасывались разноцветным ковром. Потом каждый старался выказать свою ловкость, попадая в соперника джеридом или уворачиваясь от его ударов. Тогда пошли в дело трости с железными крючками. Всадники на всем скаку с удивительной ловкостью поднимали ими свои джериды, но другие, пренебрегая этим средством, спускались почти под самое брюхо лошади и поднимали джерид рукой.
Эта дивная борьба продолжалась часа два, ни у одного из всадников не было ни лат, ни шлема с наличником, между тем ни один из них не был ранен, что, однако же, не всегда случается. Наконец ужасная музыка, которой подан был сигнал к началу битвы, раздалась в знак ее окончания. В ту же минуту джериды перестали летать и были прицеплены к седлам, всадники ускакали, поприще опустело.
За всадниками явились канатоходцы, странствующие паяцы, фокусники и ученые медведи. Все эти паяцы начали показывать свое искусство: одни плясали, другие разыгрывали фарсы, третьи делали фокусы-покусы, так что каждый зритель мог выбрать зрелище по своему вкусу или рассеянными взорами окидывать все это странное и разнообразное зрелище. Что касается меня, то, к стыду своему, признаюсь, я был одного мнения с лордом Эссексом из «Кенильворта»