а вас, как на друга. На другой день Моисей пришел, сторожа были тут, но я сказала ему все, что нужно было, по-итальянски. Я описала вас всего, от цвета ваших волос до формы вашего кинжала. Я все заметила! Моисей сказал, что он, кажется, вас знает. Вообразите мою радость! Не зная, удастся ли нам еще раз увидеться, мы приготовили все на нынешний день, потому что в Серале праздник, и голова должен быть там. Кормилица моя, которую оставили при мне, не из сострадания, а скорее по равнодушию, должна была, по обыкновению, ехать с капыджи к Моисею за духáми; он обещал, что вы будете в это время у него и приедете ко мне в ее платье. Между тем она пошла сказать матушке, чтоб у Галатской Башни был готов ялик. Моисей сказал, что пришлет мне гитару, если вы согласитесь идти на свидание… Он прислал мне ее… Вот она… А теперь и вы здесь… Хотите ли вы помочь мне? До сих пор все шло хорошо. Остальное зависит от вас.
– Скажите только, что я должен делать?
– Пройти через все эти комнаты – вещь невозможная. Но мы можем спуститься из окна этого кабинета.
– Однако от окна до земли будет футов двенадцать.
– Это бы еще ничего: вы можете спустить меня на моем шелковом поясе. Но за деревянной решеткой есть железная решетка.
– Я выломаю одну из перекладин кинжалом.
– Так принимайтесь же за работу, пора.
Я вошел в кабинет и за шелковыми занавесками будуара увидел тюремную решетку. Взглянул на улицу и заметил, что прямо против дома, за углом, стоят какие-то два человека. Несмотря на это, я молча принялся за работу в твердой уверенности, что они тут по своим делам, а не для того, чтобы присматривать за нами.
Камень был довольно мягкий, но между тем я при каждом ударе мог отделять только небольшой кусочек. Гречанка смотрела на мою работу со всем любопытством и надеждой. Моя роль оказалась совсем не той, о которой я мечтал. Несмотря на это, я гордился тем, что девушка дивной красоты избрала меня в избавители, еще больше, чем если бы я был ее любовником. Таким образом, в моем приключении было много рыцарского благородства и я решился действовать с величайшим бескорыстием.
Работа моя шла успешно, я добрался уже до основания перекладины, как вдруг девушка положила одну ручку на мою руку, а другую протянула в сторону, где послышался легкий шум. Она стояла таким образом с минуту, безмолвно и неподвижно, как статуя, и только более и более судорожно сжимая мою руку. Пот выступил у меня на лице.
– Он вернулся, – сказала она наконец.
– Что нам теперь делать? – спросил я.
– Посмотрим. Может быть, он не придет сюда, тогда не страшно, что он вернулся!..
Она снова принялась слушать и через минуту сказала:
– Идет!
Я хотел было броситься в другую комнату, чтобы встретить его лицом к лицу, когда он отворит дверь.
– Ни слова! Ни с места! – сказала она. – Или мы оба погибли.
– Но я не могу прятаться! Это было бы низко и подло!
– Молчите! Ради бога!.. Молчите и дайте мне волю! – сказала она, прикрыв одной ручкой мне губы и вырвав другой мой кортик.
Она бросилась в другую комнату и спрятала кортик под подушки, на которых лежала, когда я вошел. В эту самую минуту постучались у дверей.
– Кто там? – спросила гречанка, поправив подушку.
– Я, – отвечал мужской голос, сильный, но который явно старались смягчить.
– Сейчас отопру, – сказала девушка. – Раба ваша всегда рада своему господину.
При этих словах она подошла к кабинету, затворила дверь и заперла задвижкой, и я мог если не видеть, то, по крайней мере, слышать, что будет тут происходить.
Много опасностей испытал я во время моей жизни, но ни одна из них не производила на меня такого тягостного впечатления, как та, которой я подвергался в эту минуту. Я был без оружия, не мог защищать ни самого себя, ни женщины, которая призвала меня на помощь, и принужден был предоставить дело, от которого зависела жизнь моя, существу слабому, не имеющему никакого оружия, кроме врожденной у греков хитрости. Если бы она проиграла дело, я был бы в кабинете как волк в западне, не в состоянии ни вырваться, ни защищаться, если бы выиграла, тогда она бы встречала опасность смело, как следует мужчине, а я бы прятался, как женщина. Я искал вокруг себя какую-нибудь мебель, которую мог бы употребить как оружие, но тут не было ничего, кроме подушек, тростниковых табуретов и горшков с цветами. Я подошел к дверям и стал прислушиваться.
Они говорили по-турецки, и я, не видя их телодвижений, не мог понимать. Между тем, по выражению голоса мужчины я догадался, что он не грозит, а молит. Через несколько минут мне послышались звуки гитары, потом чистый мелодический голос гречанки и пение, которое казалось и мольбой рабыни, и гимном любви, – так оно было заунывно и нежно. Я был вне себя от удивления. Эта девушка, не старше пятнадцати лет, несколько минут назад, ломая руки, оплакивала смерть отца, свое собственное рабство и гибель своего семейства, ей помешали, когда она готовилась к бегству и пленница уже заранее наслаждалась мыслью о свободе, она знала, что я тут, подле, знала, что вся надежда ее в кинжале, лежащем под подушками, на которых она сидит, – и между тем эта девушка пела голосом, по-видимому, столь же спокойным, как некогда, сидя между отцом и матерью, под чинаром, у дверей родительского дома!
Все это казалось мне сновидением. Я слушал и ждал. Наконец пение прекратилось. Разговор, который за ним последовал, казался еще нежнее прежнего, потом наступило молчание, и вдруг раздался болезненный, приглушенный крик. Я не смел дышать и смотрел на дверь, как будто стараясь проникнуть сквозь нее взором. Послышался еще глухой стон, потом воцарилось мертвое молчание. Вскоре легкие шаги, которые я едва различал при сильном биении моего сердца, приблизились к кабинету, задвижка щелкнула, дверь отворилась, и свет луны, проникавший сквозь окошко, упал прямо на гречанку. Она была в длинном нижнем платье, бела и бледна, как привидение, и из всего своего убранства сохранила один только бриллиантовый букет, который был у нее в волосах. Я хотел заглянуть в ту комнату, но там было темно, и я ничего не мог различить.
– Где ты? – сказала она, потому что я стоял в тени.
– Здесь, – сказал я, подвинувшись вперед и став на то место, куда светила луна.
– Я закончила свое дело, теперь твоя очередь, – сказала она, подавая мне кортик.
Она держала его за рукоятку, я взял за лезвие. Оно было теплым и мокрым, я раскрыл руки и при свете луны увидел, что оно в крови.
В первый раз дотронулся я до человеческой крови! Волосы мои встали дыбом, и дрожь пробежала по всему телу, но я сразу же понял, что времени терять нельзя, и принялся за работу. Два человека, которых я уже видел, по-прежнему стояли у угла, но я не обращал на них внимания и продолжал выламывать перекладину, хотя, слыша шум, они часто посматривали на окно. Наконец перекладина была выломана, а отверстие так велико, что мы могли пролезть в него. Оставалась одна наружная решетка, но мне стоило только толкнуть ее, и она упала. В ту же минуту один из людей, стоявших у угла, выбежал на середину улицы.
– Это ты, Джон? – сказал он. – Помощь нужна? Мы с Бобом к твоим услугам.
– Джеймс! Боб! – вскричал я. Потом, обратившись к гречанке, которая не понимала того, что мы говорили, я сказал:
– Теперь мы спасены! Нет, нет, – продолжал я, говоря с Джеймсом, – помощи мне не нужно. А нет ли у вас веревки?
– У нас есть лестница, это еще лучше, – сказал Джеймс. – Поди-ка сюда, Боб, стань к стене.
Матрос сразу же подошел, Джеймс взлез к нему на плечи, подал мне веревочную лестницу, и я привязал ее к перекладинам. Джеймс соскочил на землю и взял лестницу за нижний конец, чтобы она не качалась. Подруга моя сразу же взлезла на окно и через минуту очутилась на улице, к великому удовольствию Джеймса и Боба, которые не могли понять, что это значит. Я тоже сразу же спустился к ним.
– Скажи, ради бога, что это с тобой сделалось? Ты бледен, как смерть, и весь в крови. За тобой гонятся?
– Гнаться некому, кроме привидения, – отвечал я. – Но я тебе расскажу это после. Теперь не время. Где же вас ждет лодка? – спросил я гречанку по-итальянски.
– У Галатской Башни, – отвечала она, – но я не в состоянии вести вас. Я не знаю дороги.
– Найдем, – сказал я, схватив ее за руку, чтобы вести. Но тут только заметил, что у нее босые ноги и что она не в состоянии идти. Я хотел было взять ее на руки, но Боб, угадав мое намерение, предупредил меня, поднял ее, как ветер перышко, и побежал к берегу. Джеймс подал мне пару пистолетов и, вынув из-за пояса другую, сделал мне знак, чтобы я шел с правой стороны Боба, а сам пошел с левой.
Мы шли таким образом, не встречая никаких препятствий. В конце улицы нам представилось огромное синее зеркало Мраморного моря. Тут мы повернули влево и пошли по берегу: множество лодок переезжало из Константинополя в Галату и из Галаты в Константинополь.
Одна только лодка стояла неподвижно на некотором расстоянии от берега. Мы остановились перед ней, и гречанка пристально на нее смотрела, потому что она была, по-видимому, пуста. Но вдруг из нее поднялся какой-то призрак.
– Матушка! – вскричала девушка трепещущим голосом.
– Милая моя! – отвечал голос, от которого все мы вздрогнули. – Дитя мое! Ты ли это?
В ту же минуту четверо гребцов, которые лежали на дне барки, сели на свои места, лодка полетела, как ласточка, и через минуту причалила к берегу, мать и дочь бросились друг другу в объятия, потом старуха кинулась к ногам нашим и спросила, чьи колена ей обнимать. Я поднял ее и сказал:
– Ступайте, ступайте, ради бога, не теряйте времени, иначе вы погибли!
– Прощайте, – сказала девушка, пожав мне руку, – одному Богу известно, увидимся ли мы с вами когда-нибудь. Мы отправимся в Кардикию, в Эпир: там у нас есть родные. Скажите мне, как вас зовут, чтобы я могла каждый день вспоминать ваше имя в своих молитвах.
– Меня зовут Джон Девис, – сказал я. – Очень жалею, что я мало для вас сделал, но я сделал все, что мог.