– А меня зовут Василика. Бог милостив, может быть, мы еще и увидимся.
При этих словах она прыгнула в лодку и, сорвав с головы букет, сказала:
– Возьмите. Это награда, которую я обещала Моисею. А вас один Бог в состоянии наградить за все, что вы для меня делали.
Букет упал к моим ногам, лодка быстро удалилась от берега. Белые платья матери и дочери еще некоторое время мелькали, как покровы двух привидений, потом лодка, гребцы, белые покрывала – все исчезло, как легкое видение, и погрузилось во мрак ночи.
Я стоял с минуту неподвижно на берегу и верно бы принял все это за сновидение, если бы в руках у меня не осталось драгоценного букета, а в памяти имени Василики.
Глава XVII
Когда лодка исчезла, мы опомнились и стали думать о себе. Положение наше было очень незавидное. Во-первых, мы были на берегу, в полночь, без позволения, во-вторых, нам надо было идти от Галаты до Топхане берегом, а тут голодные собаки бродили целыми стаями, они легко узнавали, что мы иностранцы, и потому считали себя вправе терзать нас. Притом у меня не выходило из головы, что хоть я и не участвовал в убийстве, однако же все-таки убит был поклонник Магомета, и этот поклонник был важный сановник, голова пажей султана.
Мы знали, что на корабле нам не миновать наказания, но две последние причины побуждали нас вернуться туда как можно скорее. Мы пустились в путь, прижавшись друг к другу, за нами шло целое стадо голодных собак, глаза которых сверкали в темноте, как горящие уголья. Время от времени они так близко подходили к нам, и притом со столь явными неприязненными намерениями, что мы принуждены были останавливаться и оборачиваться, чтобы испугать их. Боб пускал в дело палку, которая была у него в руках и которой он действовал очень ловко; преследователи наши отступали, мы продолжали путь, но потом собаки опять нас нагоняли и чуть не хватали за пятки. Если бы кто из нас отстал или упал, то ему, верно бы, несдобровать, да и остальным тоже, потому что как только собаки попробуют крови, их уже не отогнать.
Собаки провожали нас таким образом до самой Топхане, где стояла лодка Джеймса и Боба. Джеймс первый вошел в нее, я за ним, Боб прикрывал наше отступление, а это было не легко. Противники наши, догадываясь, что мы ускользнем от них, подступили так близко, что Боб, махнув палкой, убил собаку, которая была посмелее, прочие в ту же минуту бросились на труп и растерзали его. Боб воспользовался этой минутой, отпер замок цепи, которой лодка была причалена к берегу, и прыгнул в нее; мы с Джеймсом налегли на весла и быстро удалились от берега, сопровождаемые воем, который показывал, как собакам жаль, что не удалось с нами покороче познакомиться. Футах в ста от берега Боб взял у нас весла и начал грести сильнее нас двоих.
Кому не случалось наслаждаться тихой, улыбающейся восточной ночью, тот не может составить себе о ней ни малейшего понятия. При свете луны Константинополь, со своими расписанными домами, золотоверхими дворцами, деревьями, рассеянными повсюду в живописном беспорядке, казался настоящим волшебным садом, небо было чисто, без малейшего облачка, море спокойно и похоже на огромное зеркало, в котором отражались все звезды. Корабль наш стоял чуть поодаль скутарийского дворца, за ним, на мысе Халкедонского порта, виднелся маяк. Красивые мачты и ванты «Трезубца», подобно нитям паутины, вырисовывались темным цветом на огне маяка. Красота зрелища, которое представлялось глазам нашим, заставила было нас забыть о нашем положении, но вид корабля напомнил нам о нем. Мы были уже близко и потому велели Бобу грести потише, чтобы весла не выбивали столько огня из фосфористого моря и не делали такого шума. Мы надеялись, что нам удастся подойти к кораблю так, что вахтенный нас не заметит или, если он из наших, по крайней мере, соизволит показать, будто не видел. Тогда мы бы пробрались в корабль через одно из тех отверстий, которые никогда не закрываются на боках судна, улеглись бы потихоньку в свои койки, а на другой день вышли бы на вахту как ни в чем не бывало. К несчастью, против нас приняты были всевозможные предосторожности. Когда мы приблизились шагов на тридцать к «Трезубцу», часовой, которого только голова виднелась из-за борта, встал на бак и закричал изо всей силы:
– Эй, на лодке, что надо?
– Мы хотим на корабль, – отвечал я, держа руки перед ртом, чтобы не так громко было.
– Кто вы такие?
– Мичманы Больвер и Девис и матрос Боб.
– Прочь!
Мы переглянулись вне себя от удивления, тем более что вахтенный матрос был близкий приятель Боба и, верно, очень бы желал скрыть нашу неисправность. Думая, что он, может быть, не расслышал, я сказал ему:
– Ты, верно, не слыхал, Патрик. Говорят тебе, что это мы, Больвер, Девис и Боб, и что мы возвращаемся на корабль. Неужели ты не узнаешь моего голоса?
– Прочь! – завопил опять Патрик таким громким и повелительным голосом, что, вскрикнув в третий раз, он, верно, разбудил бы весь корабль, поэтому Боб, не дожидаясь третьего крика, начал грести прочь.
Мы поняли его намерение и, в знак согласия, кивнули ему. Он хотел выйти из вида корабля и потом, сделав круг, подойти еще с большими предосторожностями с другого бока, в надежде, что, может быть, там посчастливится. Удалившись на некоторое расстояние от корабля, мы остановились на минуту, обвернули весла своими носовыми платками и небольшим парусом, который разодрали надвое, потом Боб снова начал грести, но так тихо, что мы сами не слыхали шума весел, и один только фосфорический след, который мы оставляли за собой, мог обличить нас.
Мы радовались своей хитрости, были почти уверены, что проберемся на корабль, но, подойдя к нему футов на двадцать, увидели, что часовой, морской солдат, ходивший по палубе, остановился. Через минуту опять послышался крик:
– Эй, на лодке! Что надо?
– Да черт вас возьми! Ведь вам только говорят, что мы хотим вернуться на корабль, – сказал Джеймс, который, подобно мне, выходил уже из терпения.
– Прочь! – закричал часовой.
– Да что с вами сделалось? Ведь мы не пираты! – сказал я.
– Прочь! – повторил часовой.
Мы не послушались и велели Бобу грести к кораблю.
– Прочь! – закричал опять часовой, опустив ружье к нам дулом. – Прочь, или я выстрелю!
– Тут какая-то чертовщина, – пробормотал Боб. – Я думаю, ваше благородие, что всего лучше теперь послушаться.
– Да когда же мы попадем на корабль? – спросил я.
– В утреннюю вахту, когда уже будет светло.
До утренней вахты оставалось еще часа четыре, но делать было нечего: мы решились ждать и отошли от корабля на положенное расстояние. Боб предлагал было съехать на берег, потому что там удобнее было бы отдохнуть, чем в лодке, но собаки отбили у нас охоту гулять ночью по Константинополю. Мы остались посереди Босфора. Если бы наказание наше этим и ограничилось, было бы еще сносно, потому что ночь была прекрасной и воздух теплым, но прием, какой нам сделали, не обещал ничего доброго, и немудрено, что это нас беспокоило, потому что мы хорошо знали характер Борка. Несмотря на красоту зари, которая начинала заниматься, и великолепное зрелище, которое представилось нам при восходе солнца и в другое время привело бы меня в восторг, эти четыре часа показались нам ужасно долгими, почти невыносимыми. Наконец свисток возвестил, что вахту сменяют. Мы снова приближались к кораблю. В этот раз нас уже не окликали.
Войдя на палубу, мы увидели, что лейтенант Борк в полном мундире стоит перед всем корпусом офицеров, которые были собраны как будто на военный совет. За такой проступок, в каком мы провинились, мичманов наказывают обыкновенно арестом, а матросов несколькими ударами, и потому мы представить себе не могли, чтобы вся эта церемония делалась для нас. Но мы скоро разуверились и догадались, что Борк хочет выдать нас перед капитаном за дезертиров. Как только мы вошли на палубу, он сложил руки на груди, посмотрел на нас глазами, в которых надежда наказать кого-нибудь всегда сверкала каким-то странным блеском, и сказал:
– Откуда вы?
– Мы были на берегу, лейтенант, – отвечал я.
– С чьего позволения?
– Вы знаете, что я был с капитаном.
– Знаю, но все другие вернулись в десять часов, а вы нет.
– Мы вернулись в двенадцать часов, да нас не пустили.
– А разве кого-нибудь пускают на военный корабль в полночь?
– Я знаю, что обыкновенно в такое время не возвращаются, но есть обстоятельства, которые могут задержать против воли. Я был с капитаном, разлучился с ним случайно, и ему только обязан отчетом во всем. Кроме капитана, никто не может вмешиваться в это дело.
Борк с досадой заметил, что ему не удалось поддеть меня. Он отпустил офицеров и стал ходить один по палубе, поглядывая на меня злобным, хитрым и подозрительным взглядом.
Я много сносил от Борка, но не знаю, отчего эти взгляды до того меня взбесили, что я подошел к нему и решительно попросил его объяснить мне причину столь оскорбительного поведения. Слово за слово, у нас произошла страшная ссора. Борк до того разгорячился, что совершенно вышел из себя и назвал меня «дрянным мальчишкой, которого он, если бы был отцом моим, велел высечь розгами».
Что я в эту минуту почувствовал, я выразить не сумею. Вся моя кровь, которая за минуту перед тем прилила к сердцу, бросилась в голову.
Прибежав в каюту, я схватился обеими руками за волосы, кинулся ничком на пол и некоторое время оставался таким образом неподвижно, как бы уничтоженный, не подавая никаких признаков жизни, кроме какого-то хрипения, выходившего из глубины моей груди. Потом, не знаю через сколько времени, потому что в тогдашнем моем состоянии я его не замечал, я медленно поднялся и улыбнулся в свою очередь.
Мысль о мщении до такой степени меня целый день занимала, что я сделался больным, слег в постель, не дотрагивался до пищи, которую мне приносили, и всю ночь просидел на стуле. Между тем я казался спокойным, и матрос, который принес мне на другой день завтрак, конечно, не догадался, что во мне происходит. Чтобы не подать ему подозрения, я начал есть при нем и спросил, вернулся ли капитан. Матрос отвечал мне, что капитан приехал еще накануне, что мне и Джеймсу объявлен месячный арест за несвоевременное возвращение на судно, что презрительный отзыв обо мне, произнесенный лейтенантом, возбудил негодование у всех офицеров, и они, чтобы сколько можно отплатить ему, «наложили на него карантин». Это меня обрадовало как доказательство, что весь экипаж одинаково со мной смотрит на поступки Борка. И я еще