ек сразу же с милой доверчивостью юности предложил мне пожить некоторое время у них в доме, уверяя, что после услуги, которую я оказал ему, меня примут там как родного. Я принял это предложение с таким же простодушием, с каким оно было сделано, и тогда только мы наконец вздумали спросить друг у друга, как кого зовут. Его звали Эммануил Апостоли.
Во время этого разговора я заметил по разным признакам, что положение моего нового приятеля гораздо хуже, чем он сам полагает. Беспрерывное давление в груди, сухой кашель, время от времени харканье кровью, а больше всего инстинктивная печаль на лице его и красные пятна на скулах обличали страшную болезнь. Эти признаки не могли скрыться от меня – в Уильямс-Хаузе я почти всегда бывал с бедной моей матушкой при ее медицинских посещениях и очень часто с доктором. Наблюдая за их действиями, я приобрел столько познаний в медицине и хирургии, что мог лечить некоторые известные болезни, умел пускать кровь, перевязывать и залечивать раны. Врача на корабле не было, но был, как заведено, ящик с медикаментами, и я принялся лечить Апостоли. Конечно, я и не думал вернуть ему здоровье, но надеялся, по крайней мере, поддержать его и облегчить страдания несчастного. Это было не так сложно: в чахотке нужны не лекарства, а советы, как держать себя. Расспросив, что он чувствует и как его врачевали ранее, я советовал ему питаться только легкими отварами и овощами и надеть фланель, и прибавил, что пущу ему кровь, если давление в груди не пройдет. Бедняга Апостоли был твердо убежден, что я так же сведущ во врачебной науке, как и по морской части, печально улыбнулся и обещал во всем меня слушаться.
Не могу выразить, как мне приятно было в тогдашнем моем расположении духа встретить молодого человека, в чистую душу которого я мог изливать все, чем была наполнена моя душа. Апостоли говорил мне о своей сестре, по его словам, хорошенькой, как ангел, о своей матери, которая любила его без памяти, потому что другого сына у нее не было, потом о своем отечестве, которое стонало тогда под игом турок. Я со своей стороны рассказывал ему о Уильямс-Хаузе и его обитателях, о батюшке, о матушке, Томе, даже о старом докторе, уроками которого я теперь, через десять лет, в двух тысячах миль воспользовался, и мне легче было снести изгнание, которому я добровольно подвергался, и угрызения совести, которые всегда терзают убийцу, как бы его ни оправдывали обстоятельства.
Ветер в течение всего дня был очень слабый, и потому мы шли тихо, не теряя берегов из вида ни справа, ни слева. Под вечер мы проскользнули мимо Кало-Лимно, который, как часовой, стоит при входе в залив Моданиа. Апостоли вышел на палубу, чтобы полюбоваться на солнце, которое садилось за Румелийскими горами, но, как только начало смеркаться, я посоветовал ему идти в каюту. Он послушался меня с покорностью ребенка, я уселся у его койки, запретил ему говорить и для развлечения рассказывал ему историю своей жизни. Услышав, как я спас Василику, Апостоли со слезами на глазах бросился мне на шею. Тут мы уже непременно положили, что я остановлюсь в Смирне в доме Апостоли, потом мы вместе поедем в Иос, через Теос, город Анакреона, гостеприимную Клазомену, где Симонид, благодаря стихам своим, был так хорошо принят после кораблекрушения, и, наконец, через Эретрию, родину сивиллы Эритреи, которая возвестила падение Трои, и прорицательницы Афенаиды, которая предсказала победы Александра.
Мы проговорили половину ночи. Не только Апостоли, но и я забыли, что мы строим замок на песке, я уже мечтал о том, как буду обозревать древнюю Грецию с ученым чичероне, которого послало мне Провидение, как вдруг почувствовал, что рука Апостоли покрылась лихорадочным потом, и, пощупав пульс его, заметил, что артерия бьется неправильно, как идут часы, которые бегут и в которых невидимое и неисправимое повреждение сокращает время. Это напомнило мне, что больному вредно не спать так долго. Я пошел в свою каюту, но долго не мог сомкнуть глаз, думая о бедном страдальце, а он, не зная своего положения, заснул в веселых мечтах.
Рано утром я вышел на палубу, вслед за мной вышел и Апостоли. Несмотря на небольшую лихорадку, он провел ночь довольно хорошо, а душой был совершенно здоров и даже довольно весел.
Ночью и на следующий день мы прошли пролив, отделяющий остров Мармару от полуострова Артаки, и пространство между этим островом и мысом, на котором стоит Азиатский замок. С помощью течения мы вошли в Эгейское море, когда последние лучи заходящего солнца окрашивали розовым цветом вершины гор Иуды. В это время дул довольно холодный северный ветер, и потому, несмотря на прелесть зрелища, я заставил Апостоли уйти в каюту и обещал явиться туда вслед за ним. У него целый день было сильное давление в груди, и я решился пустить ему кровь. Как только я пришел, он, в полной уверенности в моих познаниях, засучил рукав и протянул ко мне свою исхудавшую руку. Видно, воспоминания о древней славе отечества взволновали кровь Апостоли, или, может быть, он раздражил грудь тем, что слишком много говорил, только красные пятна на лице его были еще багровее обыкновенного, глаза лихорадочно блестели, и потому я сразу же открыл ему кровь. Это произвело самое благотворное действие: выпустив три или четыре унции крови, я заметил, что он уже дышит свободнее и лихорадка его утихла. Он ослабел и скоро заснул. Я прислушивался некоторое время к его дыханию: оно было тихо и ровно. Надеясь, что он проведет ночь спокойно, я пошел на палубу подышать свежим вечерним воздухом.
У дверей каюты встретился мне вахтенный матрос, которого штурман прислал просить il signor Inglese[9] выйти на минуту на палубу.
Глава XXI
Штурман наш был сицилийцем, из деревни близ Мессины. Я уже имел случай заметить его мужество и хладнокровие, когда мы выходили из Халкедонского порта. Он, со своей стороны, кажется, тоже уважал меня: когда я вывел корабль из опасности, штурман подошел ко мне и хвалил меня с искренностью старого моряка, с тех пор мы всегда с ним раскланивались и разговаривали, когда нам случалось встретиться.
Он сидел на корме, облокотившись о борт, и, когда я подошел, подал мне ночную зрительную трубу, в которую перед тем смотрел.
– Извините, – сказал он, – что я вас побеспокоил, но мне хотелось бы знать, что вы думаете об этом белом пятнышке, которое виднеется на северо-западе? Мне как-то сдается, что это – судно, которое, когда солнце садилось, вышло из-за мыса Колгино и показалось мне очень подозрительным. Оно или идет по одному пути с нами, или за нами гонится, а в таком случае мне гораздо приятнее было бы повиноваться вам, чем нашему шкиперу.
– Разве у вас нет боцмана?
– Есть, но он захворал в Скутари, и мы принуждены были его там оставить. Жаль, шкипер наш ничего не смыслит, а тот был человек знающий, мы, я думаю, скоро будем в таких обстоятельствах, что его совет очень бы пригодился. Впрочем, – продолжал штурман, – если вы приметесь за дело, так это будет ничуть не хуже, даже лучше.
– Вы оказываете мне честь, – сказал я, улыбаясь, – посмотрим.
Я направил зрительную трубу на то место, которое указал мне штурман. Луна ярко озаряла все море, и при свете ее я очень хорошо рассмотрел греческую фелуку, которая шла на всех парусах, она была милях в трех от нас и, по-видимому, шла скорее, чем мы, в это время ее можно уже было различить простыми глазами, и вахтенный на грот-марсе закричал:
– Судно!
– Ну да, разумеется, судно!.. Он что думает, мы спим, что ли, или ослепли? – пробормотал штурман. – Да, да, судно, и хорошо бы, если бы мы теперь были миль на двадцать западнее, в стороне Митилена.
– Однако же, не другое ли судно он видит?
– А что вы думаете, ведь немудрено!.. Эти негодяи пираты, как шакалы, подчас охотятся и не в одиночку.
Потом он закричал:
– Эй, вахтенный! В которой стороне судно?
– На северо-западе, прямо у нас под ветром.
– Это хорошо, – сказал я штурману, – по крайней мере, если придется бежать или огрызаться, так мы будем иметь дело с одним неприятелем. Однако же не худо бы, я думаю, разбудить шкипера.
– Конечно, придется разбудить, а жаль, пусть бы его себе спал, а вы бы стали командовать. Между тем все же, я думаю, не мешало бы прибавить несколько парусов.
– Да, недурно бы, и шкипер, верно, то же велел бы. Притом, – продолжал я, снова поглядывая в трубу, – мешкать некогда, потому что фелука идет гораздо скорее нас. Пошлите разбудить вашего капитана, да велите, чтобы вахтенные были готовы к работе. Вы знаете, где мы теперь?
– Я эти места знаю, как наш город Мессину, то есть я, зажмурившись, проведу корабль от Тенедоса до Чериго.
– Как «Прекрасная Левантийка» носит паруса?
– Прекрасно. Словно как испанка свою мантилью. Распускай хоть до последнего, ей, голубушке, все мало.
– По крайней мере, это хорошо, – сказал я.
– Оно, конечно, хорошо, да этого мало.
– Отчего вы так думаете? Опасаетесь, что разбойничья фелука догонит нас?
– Если простая фелука, так куда ей!.. Да только по бокам этого проклятого судна я заметил пену, которая мне очень не нравится.
– Да, видно, у этой фелуки, кроме крыльев, есть еще и лапы, а тогда уж от нее не уйти.
– Ага, немудрено, что она идет так скоро, – сказал я, поняв, что хотел сказать штурман, и разделяя его опасения.
Я снова приставил зрительную трубу к глазу: фелука была, по-видимому, уже не более как милях в двух от нас и я мог явственно рассмотреть ее.
– Точно, вы угадали! – вскричал я. – Теперь и я уже вижу движения весел. Мешкать нечего. Эй, за работу!.. Готово?
– Есть! – отвечали матросы.
– Спустить паруса грота и бизань-мачты и поднять парус крюйсель!
– Кто здесь без меня распоряжается? – спросил шкипер, между тем как матросы исполняли команду.
– Тот, кто заботится о корабле, когда вы спите, – сказал я. – Теперь извольте распоряжаться сами. Только нельзя ли получше, чем в тот раз?