Не стану описывать второй комнаты, здесь только один предмет приковал к себе все мое внимание: сама больная, в которой я сразу же узнал Фатиницу. Она лежала на шелковых подушках, опустив головку на спинку дивана, как будто не в состоянии была ее поддерживать. Я остановился у дверей, а отец подошел к ней и стал говорить по-гречески, так что я между тем мог на свободе рассмотреть ее.
На лице у нее, как всегда у женщин в Турции, была маленькая вуаль, уголком, как бывает у масок, унизанная внизу рубинами, на голове – шапочка с цветами, вышитыми по золотому полю, а сверху, вместо-обыкновенной шелковой кисти, висела кисть жемчужная. Волосы на висках были завиты по-английски и лежали на щеках, а сзади, заплетенные и покрытые маленькими золотыми монетами в виде чешуи, висели до самых колен. На шее у нее было ожерелье из венецианских цехинов, соединенных между собой колечками; чуть ниже ожерелья, которое не доходило до груди, а обвивалось вокруг шеи, был шелковый корсаж, который так плотно охватывал плечи и грудь, что нисколько не скрывал обворожительных форм. Рукава этого корсажа, начиная с локтя, были разрезные и с одной стороны завязаны золотыми шнурками, а с другой застегнуты жемчужными запонками, сквозь отверстия рукавов виднелись белые кисти с множеством браслетов, а потом и восхитительные ладони с ноготками, выкрашенными вишневым цветом. Одна из этих миленьких ручек небрежно держала янтарный мундштук наргиле, богатый кашемировый кушак – сзади повыше, спереди пониже – придерживался застежкой из драгоценных камней. Под кушаком были шальвары из индейской кисеи, широкие, все в складках, они оканчивались у щиколотки, а из-под них выставлялись обнаженные ножки, на которых ногти были выкрашены так же, как на руках. Но когда я вошел, эти беленькие ножки скрылись, как испуганные маленькие лебеди прячутся под крылья матери.
Я в минуту рассмотрел все это и догадался, что она с намерением оделась так, чтобы открыть все, что не вынуждена была прятать. Тут Константин знаками подозвал меня к себе. Видя, что я приближаюсь, Фатиница, как лань, вздохнула и сжалась, глаза ее, единственная часть лица, которую я мог видеть сквозь покрывало, приняли выражение беспокойного любопытства, которому выкрашенные черные веки придавали что-то дикое. Я однако же не остановился, но приближался медленно и почти с умоляющим видом.
– Что вы чувствуете? – спросил я по-итальянски. – Где у вас болит?
– Ничего не болит, я здорова, – отвечала она с живостью.
– Дурочка, – сказал Константин, – ты уже целую неделю жалуешься, ты стала совсем не та, все тебе надоедает: горлицы, гусли и даже наряды. Полно капризничать, моя милая, ты говорила, что у тебя голова тяжела.
– О да, очень тяжела, – отвечала Фатиница, как будто вспомнив о своей болезни и опустив головку на спинку дивана.
– Дайте мне вашу ручку, – сказал я.
– Мою руку? Это зачем?
– Иначе я не могу угадать вашей болезни.
– Не дам, – отвечала Фатиница, спрятав руку.
Я обернулся к Константину, как бы призывая его на помощь.
– Не удивляйтесь, – сказал он, как будто боясь, чтобы я не обиделся затруднениями, которые делала больная, – наши девушки не принимают никогда других мужчин, кроме отца и братьев, со двора они ходят пешком или ездят верхом, но всегда под покрывалом и со множеством провожатых, и они привыкли к тому, что все встречные отворачиваются, пока они не проедут.
– Но я здесь не мужчина, а врач, – сказал я. – Когда вы будете здоровы, я, может быть, ни разу вас не увижу, а вам надо выздороветь поскорее.
– Это отчего?
– Да ведь вы выходите замуж?
– О нет, сестра моя, – отвечала Фатиница с живостью.
Я вздохнул с облегчением, и сердце мое радостно забилось.
– Все равно, – сказал я, – вам надо поскорее выздороветь
– Да я бы и сама рада поскорее выздороветь, – сказала она, вздыхая. – Но на что вам моя рука?
– Чтобы пощупать пульс.
– Нельзя ли сквозь рукав?
– Никак нельзя, сквозь шелковую материю биение пульса будет казаться гораздо слабее.
– Не страшно, – сказала Фатиница, – ведь он очень сильно бьется.
Я улыбнулся.
– Послушайте, – сказал Константин, – нельзя ли сделать так, чтобы помирить вас?
– Как же это? Я готов на все.
– Нельзя ли вам пощупать пульс сквозь газ?
– Можно.
– Ну так и прекрасно.
Константин подал мне газовое покрывало, которое лежало на диване вместе со многими другими вещами. Я подал его Фатинице, она обернула им свою руку, и наконец я кое-как взял ее.
Руки наши, коснувшись, передали одна другой странный трепет, так что трудно было бы сказать, у кого из нас больше лихорадка. Пульс Фатиницы был сильным и неровным, но это могло происходить и не от болезни, а от душевного волнения. Я спросил, что она чувствует.
– Да батюшка говорил вам, у меня голова болит и мучит бессонница.
Эта же самая болезнь была уже несколько дней и у меня, но теперь мне меньше, чем когда-нибудь, хотелось выздороветь. Я обернулся к Константину.
– Ну, что же у нее?
– В Лондоне или в Париже, – отвечал я, улыбаясь, – я бы сказал, что это мигрень, и посоветовал бы больной ездить почаще в театр или отправиться на воды, но здесь этого нельзя, и я только посоветую вашей больной сколько можно расслабиться и выходить почаще на воздух. Почему бы вам не прогуляться верхом? – прибавил я, обращаясь к Фатинице. – Вокруг горы святого Илии есть много прелестных долин и, между прочим, одна, в которой течет ручей, и есть грот, где очень приятно читать и мечтать. Вы знаете эту долину?
– Да, я прежде всегда там гуляла.
– Отчего же нынче не гуляете?
– С тех пор как я вернулся, – сказал Константин, – она совсем не выходит, все сидит взаперти.
– Так завтра я вам советую прогуляться.
Но предписать вместо лекарства прогулку значило бы унизить в их глазах медицину, и потому я велел Фатинице поставить ноги в воду как можно погорячее. Мне очень бы хотелось остаться подольше, но, чтобы не навлечь на себя подозрения слишком долгим посещением, я встал и раскланялся. Затворив дверь, я заметил, что занавес напротив зашевелился, это была Стефана, вероятно, она не смела быть при моем посещении и теперь бежала, чтобы узнать, что было на консультации. Но что мне до Стефаны? Я думал только о Фатинице!
Константин проводил меня до самой моей комнаты и все просил извинить Фатиницу, а я, право, и не думал на нее сердиться. Эта робость, стыдливость, чуждая нашим западным женщинам, казалась мне совсем не недостатком, а изумительной прелестью. Это придало нашему первому свиданию такую странность, что я, кажется, во всю жизнь свою не забуду ни малейшей из его подробностей. И точно, теперь уже прошло лет двадцать пять с тех пор, как я первый раз вошел в ее комнату, но мне стоит только закрыть глаза, и я снова вижу, как она лежит на своих подушках, вижу ее золотую шапочку, ее длинные волосы, унизанные золотыми монетами, ожерелье, шелковый корсаж, кашемировый кушак, широкие вышитые шальвары, маленькие беленькие ножки и обворожительные ручки, мне кажется, что стоит только протянуть руки, чтобы обнять ее.
Глава XXVII
Я не в состоянии рассказать, что происходило со мной весь этот день. Как только я вернулся в свою комнату, горлицы вылезли из-под решетки и начали летать вокруг моего окна. В первой рождающейся любви все исполнено таинственной значительности: мне казалось, что горлицы посланы Фатиницей, и сердце мое трепетало от радости.
После обеда я взял книгу Уго-Фосколо, пошел в конюшню, сам оседлал Претли и пустил ее идти куда хочет, а она повезла меня прямо в грот, в который на другой день должна была приехать Фатиница.
Я провел там два часа в сладостных мечтах, целовал страницы, до которых дотрагивались ее пальчики, где бродили глаза ее, мне казалось, что, открыв снова эту книгу, она увидит на ней мои поцелуи. Уезжая, я оставил книгу на том самом месте, где нашел ее, и заложил цветами дрока страницу, которую читал.
Я вернулся домой уже под вечер, но мне не сиделось в комнате, все хотелось подышать свежим воздухом. Я снова обошел стены сада. Теперь они уже казались мне совсем не такими высокими, и мне пришло в голову, что если бы была веревочная лестница, то не трудно было бы перелезть через них. Я всю ночь не спал, впрочем, уже не в первый раз. Но есть сладостные грезы наяву, которые лучше крепкого сна восстанавливают силы человека.
На другой день в восемь часов Константин опять пришел за мной, чтобы идти вместе к Фатинице. Я, как и вчера, был совсем готов, я не ждал его, но надеялся, что он придет. Мы сразу же пошли в павильон.
Отворив дверь комнаты Фатиницы, я было остановился в недоумении. Они были тут обе со Стефаной, и обе совершенно одинаково одеты. Обе лежали, облокотившись на подушки, в этом положении по росту распознать нельзя, а лица их были закрыты, и потому даже Константин, по-видимому, не мог сразу же различить их. Однако же по блеску глаз сквозь отверстия маски я угадал, которая из них Фатиница, и прямо подошел к ней.
– Каково вы себя чувствуете? – спросил я.
– Лучше.
– Дайте мне вашу ручку.
Она протянула мне ее без всяких затруднений и не прикрывая ни шелковой материей, ни газом. Видно было, что Константин говорил с ней и что увещания его подействовали. Я не нашел никакой перемены в состоянии ее здоровья: пульс был таким же сильным и неровным, как и накануне.
– Вы говорите, что вам лучше, а мне кажется, что вам хуже, – сказал я. – Вам непременно надо прогуляться верхом: горный воздух и свежесть леса вам помогут.
– Я буду делать все, что вы велите, батюшка сказал мне, что он на время моей болезни передал вам все права свои надо мной.
– Поэтому-то вы и хотели сейчас меня обмануть, уверяя, что вам лучше?
– Я не обманывала вас, а говорила то, что чувствую. Мне, право, сегодня лучше: голова у меня не так уже болит, и я дышу свободнее.
То же самое чувствовал и я, видно, у нас была одна и та же болезнь.