Это был один из самых счастливых дней моей жизни. Свободный и оправданный, я снова очутился со своими добрыми товарищами, когда так долго думал, что мне уже не видать их. Капитан Стенбау был так рад, что с трудом поддерживал свое достоинство. Что касается Джеймса, то, поскольку ему важничать было ни к чему, он с ума сходил от радости. После обеда он рассказал мне, что сразу же догадался, зачем я поехал на берег в день дуэли моей с Борком. Боб сам утвердил его в этой догадке, рассказав, как я с ним прощался и что говорил ему при этом. Как только капитан возвратился, Джеймс просил позволения ехать на берег с Бобом по весьма важному делу, чтобы с него не взыскивали, если он вернется поздно ночью. Стенбау сначала не пускал было его, но Джеймс поклялся честью, что ему нужно быть на берегу, и тогда он согласился.
Джеймс пристал к берегу в том самом месте, где я простился с Бобом, и они пошли прямо на галатское кладбище. Они вскоре наткнулись на труп Борка, и тут Джеймс увидел, что догадка его была справедлива, да если бы он и мог еще сомневаться, то убедился бы, осмотрев шпагу, что это моя шпага.
Он поднял шпагу Борка, лежавшую рядом с ним, и осмотрел ее, чтобы видеть, не ранен ли я. Не заметив на ней крови, он успокоился. Джеймс, так же, как и я, не слыхал, что лейтенант переведен от нас, и потому догадался, что я, зная, какая судьба ждет меня на корабле, никогда уже не возвращусь.
Джеймс остался на кладбище, а Боб послал искать кого-нибудь, кто бы взялся вывезти труп Борка. Он скоро возвратился и привел с собой грека и осла, тело взвалили на животное и все трое отправились к воротам Топхане, где стоял наш баркас.
Все на корабле сразу же догадались, что Борка убил я. Притом на другой день еврей привез мои письма и, к большой радости экипажа, объявил, что я уже избежал наказания.
Капитан сразу же написал донесение об этом деле, стараясь, сколько можно, оправдать меня, но тут было обстоятельство, которого ничем смягчить было невозможно. Я убил своего начальника и, следовательно, по законам всех стран в мире, заслужил смертную казнь. Это очень огорчало доброго капитана, и он был весьма печален до тех пор, пока не получил предписания возвратиться в Англию, потому что при этом предписании приложено было уведомление о том, что Борк переведен на другой корабль. Это, как я уже говорил, придало совсем другой оборот моему делу, и с тех пор все были уверены, что я буду оправдан.
Мы вернулись домой довольно поздно. Прощаясь с матушкой, я напомнил ей, что она обещала постараться за меня, и оставил ее одну с батюшкой.
Я провел очень беспокойную ночь: в это самое время решалась судьба моя, и в новом процессе дело шло уже не о теле, а о сердце моем. Правда, я очень надеялся на доброту и любовь ко мне моих родителей, но просьба моя была так неожиданна, что отказ не удивил бы меня.
Утром я, по обыкновению, пришел в батюшкину комнату: он сидел в своих больших креслах, насвистывал свою старинную арию и бил такт палкой по своей деревянной ноге, читатели уже знают, что это были у него несомненные признаки душевной тревоги.
– Ага, это ты! – сказал он, увидев меня, и по одному уже тону этих слов я догадался, что он все знает.
– Я, батюшка, – сказал я робко, потому что сердце билось у меня так сильно, как не билось в самых опасных случаях моей жизни.
– Поди-ка сюда, – продолжал он тем же тоном.
Я подошел. В это самое время вошла и матушка.
Я вздохнул: это была подмога мне.
– Ты задумал жениться, в твои годы?..
– Батюшка, – отвечал я, улыбаясь, – крайности сходятся. Вы женились поздно, и ваш брак так счастлив, что я хочу жениться в молодости, чтобы с двадцати лет наслаждаться блаженством, с которым вы познакомились только в сорок.
– Но я был свободен! У меня не было родителей, которых брак мой мог бы огорчить. Притом, та, на которой я женился, вот она – твоя мать.
– А у меня, благодаря Богу, – сказал я, – есть добрые родители, которых я люблю и уважаю. Они не захотят отказом лишить меня счастья всей жизни. Мне очень хотелось бы, если можно, взять ту, которую я люблю, за руку и подвести ее к вам, как вы бы подвели матушку к своим родителям, если бы они у вас были. Я уверен, что вы тогда сказали бы мне то же, что они сказали бы вам: «Будь счастлив».
– А если бы мы не согласились, что бы ты тогда сказал?
– Я сказал бы, что сердце мое отдано, и что сверх того я дал слово: а вы же, батюшка, всегда учили меня, что честный человек – раб своего слова.
– И что же тогда?
– Выслушайте меня, батюшка, и вы, матушка, – сказал я, став на колени и взяв их обоих за руки. – Богу известно, да и вы сами знаете, что я всегда был почтительным и усердным сыном. Расставаясь с Фатиницей, я обещал ей вернуться через три месяца, потому что хотел дождаться в Смирне благословения, о котором теперь прошу вас. Я только что собирался писать вам, как получил ваше письмо. Матушка приказывала мне ехать сразу же и говорила, что умрет с тоски, если я не скоро приеду. Я решился в ту же минуту, выехал из Смирны, не повидавшись с Фатиницей, не простившись, не написав даже, я был уверен, что она совершенно полагается на мое слово. Я поехал – и вот я у ваших ног. Согласитесь, что я до сих пор вполне жертвовал любовью привязанности моей к вам. Будьте же, батюшка, и вы добры столько же, как я покорен вам, и не ставьте моего сердца между страстной любовью к Фатинице и глубоким уважением к вам.
Батюшка встал, покашлял, повторил свою арию, прохаживаясь вокруг комнаты и поглядывая на гравюры, наконец остановился против меня и сказал:
– И ты говоришь, что эта девушка может сравниться с твоей матерью?
– Никто не может сравниться с матушкой, – сказал я, улыбаясь, – но, клянусь вам, после нее Фатиница больше всех других женщин приближается к совершенству.
– И она согласится покинуть отечество, родных и приехать сюда?
– Она все для меня покинет, а вы и матушка замените ей все, чего она лишится.
Батюшка еще три раза, посвистывая, обошел вокруг комнаты, потом опять остановился и сказал:
– Ну, ну, хорошо, посмотрим.
Я бросился к нему.
– О нет, нет, батюшка, ради бога, теперь же. О, если бы вы знали, я считал минуты с таким же нетерпением, как приговоренный к смертной казни, который ждет помилования. Вы согласны, вы согласны, батюшка?
– Э, братец, – вскричал отец мой с неизъяснимым выражением нежности, – да разве я тебе когда в чем-нибудь отказывал?
Я вскрикнул и кинулся в его объятия.
– Ну, ну, потише, ты меня задушил, – сказал он. – Дай мне, по крайней мере, полюбоваться на моих внучков.
Я выпустил из рук батюшку и побежал к матери.
– Матушка, благодарю вас, и этим я вам обязан, вы разгадали своим сердцем сердце моей Фатиницы. Вам я обязан был счастьем в детском возрасте, вам же обязан буду им и в зрелых летах.
– Если так, – сказала она, – так сделай же что-нибудь и ты для меня.
– О, только прикажите, матушка!
– Я тебя почти совсем не видела. Проживи с нами еще месяц.
Это было очень просто, но между тем сердце мое сжалось и дрожь пробежала по всему телу.
– Неужели ты мне откажешь? – сказала она, сложив руки и почти с умоляющим видом.
– О нет, матушка! – вскричал я. – Но дай бог, чтобы то, что я теперь почувствовал, было не предчувствием.
И я прожил в Уильямс-Хаузе еще месяц.
Глава XXXII
В это время, как нарочно, ни один корабль не отходил в Архипелаг, да и вообще на восток шел один только фрегат «Изида», который вез командира королевского корсиканского полка, полковника сэра Гудсона Лоу в Бутринто, откуда он должен был отправиться в Янину. Я выпросил позволения ехать на этом корабле. «Изида» везла меня не прямо туда, куда я так торопился, но, попав в Албанию, я мог, благодаря письму лорда Байрона к Али-паше, получить конвой, проехать Ливадию, добраться до Афин, а там сесть в лодку и отправиться наконец на Кеос. Мы решились дождаться в Портсмуте отправления «Изиды», наконец фрегат вышел в море, через двадцать семь дней после обещания, данного мною матушке, и через восемь месяцев с тех пор, как я покинул остров Кеос. Я был уверен в Фатинице, как она во мне, и теперь ехал, чтобы уже никогда с ней не расставаться.
В этот раз погода тоже чрезвычайно нам благоприятствовала. Через десять дней по выходе из Портсмута мы были уже в Гибралтаре и останавливались там только для того, чтобы запастись водой и отдать депеши. Потом мы сразу же снова пустились в путь, оставили Балеарские острова слева, прошли между Сицилией и Мальтой и наконец увидели Албанию – «страну скал, кормилицу людей бесстрашных и безжалостных, откуда крест изгнан, где возвышаются минареты, где бледное полулуние блестит в долине, посреди кипарисной рощи, окружающей каждый город», – как говорит Байрон.
Мы вышли на берег в Бутринто, и, пока мои спутники делали приготовления, чтобы достойным образом явиться к Али-паше, я взял только проводника и сразу же отправился в Янину.
Передо мной были в том самом виде, как описал их поэт, дикие холмы Албании, мрачные сулийские скалы, полузакрытые туманами, и вершина Пинда, орошаемая снеговыми ручьями и увенчанная багровыми полосами, которые перемежаются с полосами темного цвета. Редко были видны человеческие следы, и трудно было представить себе, что приближаешься к главному городу столь могущественного пашалыка[12]; время от времени виднелись только уединенные хижины, прилепленные на краю пропасти, или пастух, который, закутавшись в свой белый плащ, сидел на скале, свесив ноги в пропасть, и беззаботно посматривал на свое стадо, которое тщедушностью защищалось от воровства. Наконец мы перебрались через ряд холмов, за которыми скрывается Янина, увидели озеро, на берегах которого сидела некогда Додона и в котором отражались вершины величественных дубов, мы следовали глазами за течением Арты, древнего Ахерона, который прячется в крутых холмах своих.