Странный человек, к которому я ехал, жил на берегах этой реки, посвященной мертвым. Али-Тобелени-Вели-Заде было в то время семьдесят два года. Отец его был Вели-Бей, который сжег двух своих братьев, Салика и Мехмета, и благодаря этому сделался первым агой города Тебелени, а мать Хамко, дочь одного конийского бея. Он провел первые годы своей жизни в тюрьме и в нищете, потому что после смерти его отца, племена, окружающие Тебелени, боясь предприимчивого духа Хамко больше, нежели боялись жестокости Вели, завлекли ее в засаду, и там старшина Кормово нанес ей в присутствии ее детей гнусное оскорбление и потом заключил с Али и Хаиницей в тюрьму Кардики. Оттуда они вышли тогда уже, когда один грек из Аргиро-Кастрона, по имени Маликоро, заплатил за них 22.800 пиастров выкупа и не воображал себе, что освободил тигрицу с детенышами.
Много лет прошло с тех пор и до того времени, когда Хамко умирала, но в сердце ее сохранилась ненависть столь живая, как будто она только накануне родилась в ней. Намереваясь сделать сыну некоторые поручения, она посылала к нему курьера за курьером, чтобы он приехал выслушать ее последнюю волю, но смерть, которая скачет на крылатом коне, неслась скорее их всех, и Хамко, убедившись, что надо отказаться от счастья видеть любимого сына, сообщила последний завет свой Хаинице, которая на коленях поклялась исполнить его. Тогда Хамко, собрав последние силы, приподнялась на постели и поклялась небом, что выйдет из могилы проклинать детей своих, если они не исполнят ее предсмертной воли, но, истощенная этим последним усилием, она тут же умерла.
Через час после этого приехал Али, сестра его еще стояла на коленях подле трупа. Он бросился к постели, думая, что Хамко еще жива, но, видя, что ее уже нет на свете, спросил, не поручила ли она ему чего-нибудь.
– Да, – отвечала Хаиница, – она сделала нам поручение по нашему сердцу: приказала истребить до последнего жителя Кормово и Кардики, у которых мы были в неволе, и обещала нам свое проклятие, если мы не исполним ее воли.
– Покойся в мире, матушка, – сказал Али, протягивая руку над трупом матери, – все будет сделано, как ты приказала.
Одно из этих поручений было вскоре исполнено: Али атаковал Кормово ночью, врасплох, и перебил мужчин, женщин, стариков, детей – всех жителей, за исключением только немногих, которым удалось убежать в горы. Примаса, который оскорбил Хамко, посадили на копье, рвали раскаленными щипцами и сожгли медленным огнем между двумя кострами.
Прошло тридцать лет, и Али все возвышался могуществом, почестями, богатством. Тридцать лет он, казалось, не вспоминал своей клятвы, и разрушенный Гоморр ждал развалин Содома. В эти тридцать лет Хаиница не раз говорила брату об его клятве, но он всегда, нахмурив брови, отвечал: «Подожди, все будет в свое время». И, обращаясь в другую сторону, производил другие убийства, другие пожары.
Посреди этого мнимого забвения материнской мести, Янина вдруг пробуждается от криков женщин.
Умирает Аден-Бей, последний сын Хаиницы, и мать, как безумная, в разодранных платьях, с растрепанными волосами, с пеной у рта, бегает по улицам и требует, чтобы ей выдали врачей, которые не спасли ее сына. В минуту все лавки запирают и повсюду распространяется страх и уныние. Хаиница хочет броситься в колодезь гарема, но ее удерживают, она вырывается и бежит к озеру, но и тут ее останавливают. Видя, что ей не дадут умертвить себя, она возвращается во дворец, разбивает молотком свои бриллианты и другие драгоценные камни, бросает в огонь свои шали и меха, клянется целый год не призывать имени пророка, запрещает своим служанкам поститься в рамазан, бьет и выгоняет из своего дворца дервишей, остригает гривы у коней своего сына, приказывает вынести диваны и подушки и ложится на рогоже, разостланной по полу. Потом она вдруг вскакивает: ей приходит в голову страшная мысль: причиной смерти ее сына – проклятие неотмщенной матери, Аден-Бея нет уже на свете потому, что Кардики еще существуют.
Она бежит к Али-паше, проникает в гарем и находит его там: он подписывает капитуляцию, заключенную с кардикиотами. Окруженные со всех сторон, в своих орлиных гнездах, они не сдались без условий. В этой капитуляции было поставлено, что семьдесят два бея, начальники знаменитейших скипетарских Фаресов, и все магометанского исповедания, приедут добровольно в Янину, где им окажут почести, приличные их званию, что семейства их будут наслаждаться безопасностью, что они могут свободно располагать своей собственностью и все без исключения жители Кардики будут почитаемы вернейшими друзьями визиря, что все прошедшее предается забвению и Али-паша признается повелителем города, который он принимает под свое особенное покровительство. Али клянется на Коране свято исполнять все эти условия и прикладывает к ним свою печать, тут Хаиница вбегает в комнату, крича:
– Будь ты проклят, Али! Ты стал причиной смерти моего сына, потому что ты не исполнил клятвы, которую мы дали покойной матери, я не стану называть тебя ни визирем, ни братом, пока Кардики не будет разрушен, а жители его истреблены. Женщин отдай мне и позволь мне делать, что я хочу: я буду спать на матрасе из их волос! Но нет, ты, как женщина, забыл свою клятву, а я ее помню.
Али не мешает ей говорить, а потом, когда она замолкает, он показывает ей капитуляцию, которую только что подписал. Хаиница ревет от радости: она знает, как брат ее исполняет договоры с неприятелями, и понимает, что живой город достанется ей на растерзание. С улыбкой на устах возвращается она в свой дворец.
А через неделю после этого Али-паша объявляет, что он сам отправляется в Кардики, чтобы восстановить там порядок, учредить суд и полицию для защиты собственности и жителей.
Я приехал накануне его отъезда, сразу же отправил к нему письмо лорда Байрона, в тот же вечер получил уведомление, что он примет меня на другой день.
С самого утра войска начали выступать, везя с собой страшную артиллерию англичан. В назначенное время я отправился в жилище Али-Тибелина, дворец внутри, крепость снаружи. Я уже издалека слышал жужжание этого каменного улья, вокруг которого носились на конях посланные, развозившие приказания, большой двор походил на огромный караван-сарай, куда съехались путешественники изо всех восточных стран. Больше всего было албанцев, которые в своих богатых костюмах, в фустанеллах белых, как снега Пинда, бархатных куртках и камзолах, алых, узорчато обшитых галунами, в своих шитых кушаках, из-за которых выставлялся целый арсенал кинжалов и пистолетов, казались князьями, тут были и дели в своих высоких, остроконечных шапках, и турки в широких шубах и чалмах, и македонцы с алыми перевязями, и черные как смоль нубийцы; все эти люди беспечно играли или курили и только время от времени, слыша топот коней под сводами, поднимали голову и глядели на посланных, которые отправлялись с какими-нибудь кровавыми повелениями.
Второй двор имел вид, если можно так сказать, более внутренний, домашний: пажи, евнухи, невольники занимались каждый своим делом, не обращая внимания на десяток свежих голов, воткнутых на пики, по которым текла еще кровь, и на другие головы, штук пятьдесят, уже не столь свежие, которые лежали по углам кучи, как ядра в арсенале. Я пробрался между этими кровавыми трофеями и вошел во дворец. Два пажа встретили меня у дверей и взяли из рук носильщиков подарки, которые я привез паше: пару пистолетов и прекрасный штуцер, весь в золоте, от лучшего в Лондоне оружейника, потом они ввели меня в большую, великолепно убранную комнату и оставили там одного, а сами, как видно, пошли представить Али-Тибелину мои подарки, с которыми, вероятно, будет сообразовываться и прием его.
Через несколько минут двери снова отворились и секретарь паши пришел спросить меня о здоровье. Подарки расположили Али-Тибелина в мою пользу.
Секретарь пошел вперед и провел меня по целому ряду комнат, убранных с неслыханным великолепием. Диваны были покрыты прекраснейшими индийскими и персидскими тканями, стены увешаны богатым оружием, а на деревянных полках, расположенных как в каком-нибудь лондонском магазине, стояли китайские и японские вазы и севрский фарфор. Наконец на краю коридора, обитого кашемиром, поднялся занавес из золотой парчи и я увидел Али-Тибелина. Он сидел, задумавшись, ноги его были спущены с дивана, пальцы унизаны каменьями и перстнями, и он опирался одной рукой на вороненую секиру. Секретарь, который привел меня, подошел к нему, сложил руки на груди, поклонился почти до земли и сказал, что я тот англичанин, которого прислал к нему благородный сын его, лорд Байрон, и который привез ему подарки. Лицо Али, которому длинная седая борода придавала удивительную важность, приняло неизъяснимое выражение кротости, он сделал знак драгоману и секретарю, чтобы они удалились, и сказал на франкском наречии, что было уже большой милостью, потому что обыкновенно Али-Тибелин говорил только по-турецки или по-гречески.
– Очень рад тебе, сын мой, я всей душой люблю твоего брата, лорда Байрона, люблю и вашу землю. Англия – моя верная союзница, она присылает мне оружие и добрый порох, а Франция только советы да представления.
Я поклонился.
– Ласковый твой прием, – сказал я, – придает мне смелости попросить тебя об одной милости.
– Какой это? – спросил Али, и чело его подернулось легким облаком беспокойства.
– Мне нужно как можно скорее оказаться в Архипелаге, а для этого надо проехать всю Грецию. Царь в Греции не султан Махмуд, а ты, так сделай милость, дай мне пропуск и конвой.
Лицо Али прояснилось.
– Сын мой получит все, что ни пожелает, но он ехал ко мне так далеко, рекомендован мне таким знатным господином и привез мне такие прекрасные подарки, что нельзя же ему уехать, не погостив у меня хоть немножко, сын мой поедет со мной в Кардики.
– Я уже говорил тебе, паша, – сказал я, – что мне крайне нужно как можно скорее быть в Архипелаге, и ты можешь поступить со мной великодушнее, чем царь, который отдал бы мне все свои сокровища. Не держи меня, дай мне конвой и пропуск.