– Продолжайте, капитан, только, если можно, вернемся к нашему общему знакомому.
– Извольте, граф. Лузиньян оказался честным и храбрым молодым человеком. Он рассказал мне свою историю, и я узнал, что он был сыном близкого приятеля вашего отца и что, оставшись после его смерти без денег и круглым сиротой, был принят к вам в дом за два года до того, как по какой-то таинственной причине маркиз лишился рассудка. Что он воспитывался вместе с вами и с самого начала вы возненавидели его, а сестра ваша полюбила. Он рассказал, как вместе с Маргаритой они росли в этом уединении и замечали свое одиночество только тогда, когда не были вместе, о своей юношеской страсти и чувстве вашей сестры. Вы знаете, ведь она, как Юлия, – помните, у Руссо? – сказала ему: «Я буду принадлежать тебе или могиле».
– О, она, не сомневайтесь, сдержала свое слово!
– Знаю! И вы, благородный – ведь так считает свет? – молодой человек, безудержно поносите чувство молоденькой девушки, которая по своей чистоте и невинности не могла устоять против природного влечения и любви? Из рассказа Лузиньяна я понял, что ваша мать, постоянно ухаживающая за больным мужем, не могла наблюдать за дочерью… Я знаю не только о слабостях вашей сестры, граф, но и о необыкновенной преданности вашей матери, хотя, на мой взгляд, она женщина строгая. Может быть, потому, что ей никогда в жизни не случалось совершать проступка… Однажды ночью ваша матушка услышала приглушенные стоны. Она зашла в комнату Маргариты и, подойдя к постели несчастной, вырвала у нее из рук младенца, который только что родился. Маргарита потеряла сознание при виде матери, и ребенок бесследно исчез из вашего замка. Так ли это было, ваше сиятельство? Верно ли рассказали мне эту страшную историю?
– Да, – ответил Эммануил, совершенно пораженный, – я должен признаться, что вам известны все подробности.
– Дело в том, – сказал Поль, вынимая из кармана портмоне, – дело в том, что обо всем этом говорится в письмах вашей сестры к Лузиньяну. Готовясь занять между ворами и убийцами место, которое получил по вашей протекции, он отдал их мне и просил возвратить Маргарите.
– Отдайте письма, капитан! – Эммануил быстро протянул руку к портмоне. – Вы можете быть уверены, что они будут в целости возвращены сестре, которая была так безрассудна, что…
– Что смела жаловаться единственному на свете человеку, который по-настоящему ее любил? – Поль отдернул портмоне и спрятал его в карман. – В самом деле, какое безрассудство! Мать отнимает у нее ребенка, а она поверяет свои чувства по этому поводу отцу этого ребенка! Какая безрассудная сестра! Не найдя опоры в брате, она унижает свое знатное имя, выставляя его под письмами, которые могут в глазах света… как это у вас называется?.. покрыть все семейство позором.
– Если вы так хорошо понимаете всю важность этих писем и не хотите отдать их мне, – сказал Эммануил, покраснев от нетерпения, – то исполните поручение вашего приятеля – отдайте их сестре или матушке.
– Так я и хотел было сделать, когда вышел на берег в Лорьяне, но дней десять или двенадцать назад я зашел в церковь…
– В церковь?
– Да, граф, в церковь.
– Зачем же это? Вы верите в Бога?
– А на кого же мне надеяться в шторм или бурю? Вам никогда, граф, не доводилось увидеть шторм не с берега, а в море?
– Нет, капитан. Так что же в этой церкви?..
– А в этой церкви я услышал, как аббат объявлял о скором бракосочетании Маргариты д’Оре с бароном Лектуром. Я спросил о вас. Мне сказали, что вы в Париже, а мне самому было необходимо ехать туда, чтобы доложить его величеству королю об исполнении данного мне поручения.
– Королю!
– Да, ваше сиятельство, самому королю, его величеству Людовику XVI. Я поехал, встретил вас у Сен-Жоржа, узнал, что вы торопитесь, и постарался поспеть сюда сразу после вас… И вот я здесь, но намерения мои изменились.
– Что же вы теперь хотите делать? Говорите, надо же нам когда-нибудь кончить этот разговор!
– Мне пришло в голову, что если уж все покинули несчастного ребенка, даже мать, то кроме меня некому о нем позаботиться. В вашем положении, граф, учитывая ваше желание вступить в родство с бароном Лектуром, который только один, по вашему мнению, может помочь вам в исполнении ваших честолюбивых замыслов, вы охотно дадите за эти письма любую сумму, например сто тысяч франков. Это не много при доходе в двести тысяч ливров.
– Но кто же поручится мне за то, что эти сто тысяч…
– Понимаю. Дайте мне письменное обязательство выплачивать ежегодно Гектору Лузиньяну проценты от этих ста тысяч, и я отдам вам письма вашей сестры.
– Больше вам ничего не надо?
– Кроме того, я требую, чтобы вы отдали этого ребенка в мое распоряжение: на деньги, которые получу от вас, я буду его воспитывать вдалеке от матери, которая забудет сына, и от отца, которого вы отправили в ссылку.
– Хорошо. Если б я знал, что дело идет о такой мелкой сумме и что вы приехали по такому ничтожному поводу, я не стал бы и беспокоиться. Однако вы мне позволите поговорить об этом с маркизой?
– Ваше сиятельство… – начал было слуга, отворяя дверь.
– Меня дома нет, я не принимаю, пошел вон! – сказал Эммануил с досадой.
– Мадемуазель Маргарите угодно поговорить с вашим сиятельством.
– Мне некогда, пусть придет в другое время.
– Они изволят говорить, что им нужно непременно сейчас же с вами повидаться…
– Пожалуйста, из-за меня не стесняйтесь, – сказал Поль.
– Но сестра не должна вас видеть. Вы понимаете, что это решительно невозможно.
– Согласен, но и мне никак нельзя уехать отсюда, не завершив дéла, за которым я приехал… Позвольте мне войти в этот кабинет.
– Очень хорошо, – ответил граф, отворяя дверь. – Но только поскорее.
Поль вошел в кабинет, Эммануил захлопнул за ним дверь, и в ту же минуту с другой стороны вошла Маргарита.
Глава VI
Маргарита д’Оре, печальную историю которой читатель уже знает из разговора Поля с Эммануилом, была одной из тех нежных и бледных красавиц, которые носят на себе явственный отпечаток знатного происхождения. Благородная кровь предков заметна была и по мягкой гибкости ее стана и матовой белизне кожи, и по совершенству тоненьких пальчиков, оканчивающихся розовыми, прозрачными ноготками. Ясно было видно, что ножки эти, такие маленькие, что обе влезли бы в башмак простой женщины, умеют ходить только по мягким коврам или по ухоженной лужайке в парке. В осанке, грациозной походке Маргариты было, впрочем, что-то надменное, как в изображениях на фамильных портретах. При взгляде на нее можно было догадаться и о ее готовности к самопожертвованию, и о гордости и стойкости натуры. Видно было, что удары судьбы могут согнуть ее как лилию, а не как тростинку.
Когда хрупкая фигурка сестры возникла на пороге комнаты, Эммануил обернулся. Лицо ее выражало глубокое страдание, глаза покраснели от слез. Видно было, что она собрала все свои силы, чтобы казаться спокойной. Увидев брата, Маргарита сделала болезненное усилие совладать с собой и уже довольно уверенно подошла к креслу, на котором он сидел. Гримаса нетерпения на лице Эммануила остановила ее, и эти дети одной матери посмотрели друг на друга как чужие: один глазами честолюбия, другая – глазами страха. Однако Маргарита быстро справилась со своими чувствами.
– Наконец ты приехал, Эммануил, – сказала она. – Я очень ждала тебя, но по тому, как ты принимаешь сестру, догадываюсь, что напрасно я на тебя надеялась.
– Если моя сестра опять стала такой, какой она должна была всегда быть, – высокопарно произнес Эммануил, – то есть покорной и почтительной дочерью, она, конечно, подумала за время моего отсутствия о своем положении, поняла, чего требует от нее место, занимаемое нами в свете, забыла свои романтические бредни, которые компрометируют не только ее и о которых, следовательно, нечего и вспоминать. В таком случае я готов обнять ее, и сестра всегда будет мне сестрой.
– Выслушай меня, – сказала Маргарита, – и не принимай слов моих за упреки кому бы то ни было. Я хочу оправдаться только перед собой. Если б матушка… нет, я никогда не стану осуждать своей матери! Долг перед отцом заставил ее забыть о нас… Если б матушка была для меня тем, кем бывает обычно мать для своих дочерей, я бы открывала ей свое сердце, как книгу, а она могла бы сразу, как только в ней появлялись не те мысли, предостеречь меня, и я бы избежала искушения. Если бы я была воспитана в большом свете, а не как дикий цветок росла в тени этого замка, я бы с детства понимала свое положение, о котором ты мне теперь напоминаешь, и, вероятно, не нарушила бы приличий, которых оно от меня требует. Если б я общалась со светскими женщинами с веселым умом и холодным сердцем, которых ты мне часто расхваливаешь, но которых я никогда не видела, то, следуя их примеру, смогла бы кем-нибудь увлечься… Да! Может быть, тогда я забыла бы прошлое, посеяла на нем новые воспоминания, как сажают цветы на могилах, а потом нарвала этих цветов и сделала себе из них бальный букет и свадебный венок. Но, к несчастью, меня стали предостерегать, когда уже нельзя было избежать опасности, мне напомнили о моем имени и положении в свете, когда я уже стала недостойной их, и теперь требуют, чтобы я думала о радостном будущем, когда сердце плачет о прошлом!..
– Что ж из этого следует? – спросил Эммануил с досадой.
– Ты должен это понять, Эммануил, ты один можешь помочь мне. Я не могу прибегнуть к помощи отца, увы! Он вряд ли узнал бы во мне свою дочь. Нет надежды у меня и на доброе отношение матушки: от одного ее взгляда кровь застывает в моих жилах, одно ее слово убивает. К тебе одному я могу обратиться, тебе одному могу сказать: «Брат, теперь ты у нас старший в доме, ты теперь должен заботиться о чести нашего имени. Я совершила недостойный поступок и наказана за него, как за преступление. Не достаточно ли этого?»
– Что же далее? – Эммануил холодно смотрел на сестру. – Говори яснее, чего ты от меня хочешь?