Эмиль прихватил с собой молоток и большой гвоздь, который тут же вбил в опорную балку, потом привязал суровую нитку к гвоздю. Все было готово.
— Теперь прыгай! — скомандовал Эмиль.
Бедная Лина сидела верхом на коньке крыши, глядела с ужасом вниз и громко стонала. Там, внизу, Альфред и сестренка Ида, задрав голову, глядели на нее: они ждали, что сейчас она, словно комета, пронесется по небу и угодит прямо в стог. А Лина стонала и стонала все громче:
— Я не решусь, я же знаю, ни за что не решусь!
— Тебе жаль расстаться с больным зубом? Ну и сиди с ним, мне-то что! — возмутился Эмиль.
Тут Лина заревела на всю Леннебергу. Но все же встала и подошла, хотя коленки у нее подгибались, к самому краю крыши, дрожа как осиновый лист.
Сестренка Ида закрыла лицо руками, чтобы не смотреть.
— Ой, ой, ой! — стонала Лина. — Ой, ой, ой!
Наверное, и в самом деле страшно прыгать с крыши, особенно если у тебя зуб привязан суровой ниткой к гвоздю. А представь, что ты к тому же еще знаешь, что во время прыжка вдруг раздастся "оп"… — и зуба как не бывало, тогда ты поймешь, что это испытание выше человеческих сил.
— Прыгай, Лина, — крикнул Альфред, — прыгай скорее! Но Лина только тряслась от страха и стонала.
— Сейчас я тебе помогу! — сказал Эмиль, всегда готовый оказать услугу. Он тихонько ткнул ее указательным пальцем в спину, и Лина с диким криком упала с крыши.
Раздалось "оп", но это вылетел не зуб, а гвоздь из балки.
Лина лежала, зарывшись в сено. Больной зуб, обвязанный суровой ниткой, был цел и невредим, а на другом конце нитки болтался здоровенный гвоздь.
И в довершение всего она еще разозлилась на Эмиля:
— Придумывать всякие дурацкие шалости — это пожалуйста, а как вырвать больной зуб, не знаешь!
Да, Лина разозлилась, и это было хорошо, потому что она с досады побежала прямо к кузнецу Сме-Пелле. Он схватил свои огромные щипцы — оп! — и вмиг вытащил зуб.
Но не думай, что Эмиль в это время сидел сложа руки. Альфред улегся под грушей поспать часок-другой, так что на его общество рассчитывать не приходилось. Поэтому Эмиль пошел к сестренке Иде, чтобы с ней поиграть до возвращения мамы и папы с гостями.
— Давай играть в доктора, — предложил Эмиль. — Ты — больной ребенок, а я буду тебя лечить.
Сестренка Ида была в восторге. Она быстро разделась и легла в постель, а Эмиль смотрел ей горло, слушал сердце и выстукивал ее, точь-в-точь как заправский доктор.
— Чем я больна? — спросила Ида. Эмиль задумался. И вдруг решил.
— У тебя тиф, — заявил он. — Очень опасная болезнь. Но тут он вспомнил, что ему говорила Крюсе-Майя: во время тифа лицо у больного становится синим. И так как Эмиль все делал основательно, он стал торопливо оглядывать комнату — нет ли чего-нибудь, что придало бы лицу Иды нужный цвет. Взгляд его тут же упал на конторку, где стояла чернильница с чернилами — мама ими пользовалась, чтобы писать письма и записывать в тетрадку все проказы Эмиля. Рядом лежал черновик приглашения на чашку кофе, которое мама разослала соседям. Эмиль прочел его и восхитился мамой — как она хорошо умеет писать письма, не то что Адриан! Выжал из себя только два слова: "Убил медведя".
Этот черновик был уже не нужен, поэтому Эмиль его скомкал, скатал из него шарик и окунул в чернила, а когда шарик хорошенько пропитался, вытащил его и понес к Иде.
— Ну вот, сейчас сделаем так, чтобы сразу видно было, что у тебя тиф, — сказал Эмиль, и Ида радостно засмеялась. — Закрой глаза, а то в них попадут чернила! — скомандовал Эмиль и принялся усердно красить лицо Иды в синий цвет.
Но из осторожности он все же не подводил шарик близко к глазам, так что вокруг глаз получились большие белые круги, и эти белые круги на синем лице придавали Иде такой страшный вид, что Эмиль даже сам испугался: она была на редкость похожа на привидение, которое Эмиль видел на картинке в какой-то книжке у пастора.
— Крюсе-Майя права, тиф и в самом деле ужасная болезнь! — решил Эмиль.
А тем временем Крюсе-Майя шла на хутор Катхульт. У ворот она встретила Лину, которая возвращалась от кузнеца Сме-Пелле.
— Ну, как дела? — с интересом спросила Крюсе-Майя. — Зуб все еще болит?
— Не знаю, — ответила Лина.
— Не знаешь? Как не знаешь? — изумилась Крюсе-Майя.
— Откуда мне знать? Я ведь выбросила его в кузне на помойку. Но надеюсь, что болит, — пусть помучается, гад!
Лина была в прекрасном настроении, и ее щеки уже не напоминали воздушные шары. Она направилась к груше, чтобы показать Альфреду дырку от зуба, а Крюсе-Майя пошла на кухню готовить кофе. Из комнаты до нее доносились голоса детей, и она решила пойти поздороваться со своей любимицей Идой.
Но когда Крюсе-Майя увидела, что сестренка Ида лежит в постели, вся посиневшая, с белыми кругами вокруг глаз, она на миг лишилась дара речи, а потом спросила прерывающимся от волнения голосом:
— Боже мой, что случилось?!
— Тиф, — ответил Эмиль и захихикал. В эту минуту во дворе послышался шум — приехали папа с мамой и их гости во главе с самим пастором. Все тут же двинулись к дому, потому что успели уже проголодаться и хотели поскорее сесть за стол. Но на крыльце стояла Крюсе-Майя и кричала не своим голосом:
— Уезжайте! Скорее уезжайте! В доме тиф! Испуганные гости в растерянности остановились, только одна мама Эмиля не потеряла голову:
— Да что ты болтаешь? У кого это здесь тиф? Тут из-за спины Крюсе-Майи выглянула сестренка Ида в ночной рубашке, вся посиневшая, со странными белыми кругами вокруг глаз.
— У меня, у меня тиф! — крикнула она и радостно засмеялась.
Все расхохотались, все, кроме папы Эмиля. Он только спросил каким-то особенным голосом:
— Где Эмиль?
Но Эмиль куда-то исчез. И все время, пока гости пили кофе, он не появлялся.
Когда гости встали из-за стола, пастор пошел на кухню, чтобы утешить Крюсе-Майю, которая сидела как в воду опущенная из-за того, что тиф оказался не настоящим тифом. А когда все ободряющие слова были сказаны, он обратил внимание на ту связку писем, которую Ида в свое время вынула из бархатной шкатулки и бросила на пол. Теперь она валялась на буфете.
Пастор взял ее в руки и вытащил письмо Адриана из Америки.
— Не может быть! — воскликнул он. — Прямо глазам своим не верю! У вас оказалась как раз та марка, которую я так давно ищу! Очень редкая марка. Она стоит не меньше сорока крон.
Дело в том, что пастор собирал марки. И хорошо в них разбирался.
Папа Эмиля ахнул, когда услышал, что такой крошечный кусочек бумаги стоит сорок крон. Он даже с некоторой досадой покачал головой.
— За сорок крон можно купить полкоровы, — сказал папа Эмиля, с упреком глядя на пастора.
Тут уж Эмиль не смог смолчать — он приоткрыл головой крышку сундука, в котором спрятался, и спросил:
— Папа, если ты купишь полкоровы, какую часть ты выберешь — переднюю, чтобы она мычала, или заднюю, чтобы била хвостом?
— Иди в сарай, Эмиль! — строго сказал папа. И Эмиль пошел. А пастор, уходя, взял марку и оставил четыре десятикроновые бумажки. На другой день Эмиль поскакал на хутор Бакхорва, вернул все письма и передал деньги от пастора. А хозяева в благодарность подарили ему фонарик — как раз такой, о каком он давно мечтал.
Вообще-то папу Эмиля было в данном случае даже немного жалко. Его сынишка сделал на последнем торге столько блестящих дел, а сам он приобрел на нем всего лишь одну свинью. И представь себе, его и тут преследовала неудача: свинья опоросилась ночью, когда никто этого не ожидал; у нее было одиннадцать поросят, но десять из них она съела — это иногда случается. Одиннадцатого постигла бы та же участь, если бы его не спас Эмиль, которого разбудил визг, доносившийся из свинарника. Он тут же кинулся туда и увидел страшную картину. Единственного еще живого поросеночка он вырвал буквально в последнюю минуту из пасти его матери. Да, что и говорить, это была не свинья, а настоящее чудовище, недаром она после этого заболела и не прожила и трех дней. Бедный папа Эмиля! От всех его сделок на торге у него остался теперь один-единственный крохотный поросеночек, да и тот полуживой. Надо ли удивляться, что папа был мрачно настроен!
— На хуторе Бакхорва все не как у людей, — сказал папа Эмиля его маме, когда они укладывались спать. — И даже над всей их скотиной тяготеет какое-то проклятье, это ясно. Погляди на поросенка!
Эмиль услышал этот разговор, уже лежа в кровати, и тут же оторвал голову от подушки.
— Дайте мне поросеночка, уж я его выхожу, — сказал он. Но предложение Эмиля не пришлось папе по душе.
— Я только и слышу от тебя: дайте да дайте! — сказал он с горечью. — А мне кто что даст?"
Эмиль промолчал. Некоторое время он не обращал на поросеночка никакого внимания. А бедняжка был такой плохонький и синенький, что казалось, недолго протянет.
"Наверное, он так слабеет оттого, что на нем лежит проклятье", — думал Эмиль, хотя плохо понимал, что это значит. Во всяком случае, он считал, что это ужасно несправедливо, потому что поросеночек не сделал ведь ничего дурного.
Мама Эмиля, видно, тоже так считала, потому что всегда называла его "бедная Капелька" — так в Смоланде обращаются к малышам, которых жалеют.
Лина питала слабость ко всем животным, а над этим жалким поросеночком все причитала: "Бедная Капелька! Миленький ты наш! Скоро ты сдохнешь, ой, скоро!"
Так наверняка и случилось бы, если б Эмиль в один прекрасный день не принес его на кухню, не уложил в корзинку, не накрыл мягким одеялом, не поил молоком из рожка, короче, не стал бы ему родной матерью.
На кухню вошел Альфред, поглядел, как Эмиль пытается накормить своего подопечного, и спросил:
— Что это с ним?
— Папа говорит, что он проклят, и поэтому не ест, — сказал Эмиль. — А мне наплевать, я все равно не дам ему погибнуть. Честное слово, не дам!