А учительница никак не могла понять, почему она должна взять у Эмиля какие-то исписанные тетрадки.
— Зачем они мне? Объясни! — допытывалась она.
— Чтобы учить детей не быть на меня похожими, — не задумываясь ответил Эмиль.
Да-да. Эмиль отлично понимал, какой он скверный мальчишка, а если когда-нибудь и забывал, то Лина никогда не упускала случая ему это напомнить.
Лина считала, что лучше держаться подальше от Эмиля, и, когда отправлялась в полдень на выгон доить коров, брала с собой только сестрёнку Иду, которая собирала там землянику и нанизывала спелые ягоды на длинные травинки. Когда Ида приносила домой целых пять травинок, Эмиль выманивал у неё всеми правдами и неправдами лишь две из них. А ведь мог бы все пять!
Только ты не подумай, что Эмилю была охота ходить вместе с Линой и Идой на выгон к коровам. Как бы не так! Разве это занятие для мальчишки? Он хватал свой кепарик и свой ружарик и летел сломя голову на луг, где паслись лошади. С маху вскакивал он на Лукаса и таким бешеным галопом мчался меж кустов, что трава стелилась словно от сильного ветра. Он играл в «Гусаров Смоланда, бросающихся в атаку». Он видел такую картинку в журнале и потому точно знал, как в это надо играть.
Лукас, кепарик и ружарик — вот чем, как ты знаешь, Эмиль дорожил больше всего на свете. Как он раздобыл себе Лукаса на ярмарке в Виммербю ты, конечно, помнишь. А ружарик Эмилю выстругал Альфред просто потому, что очень его любил, но Эмиль прекрасно мог бы и сам смастерить себе такое ружьё. Уж кто-кто, а Эмиль умел вырезывать из дерева разные штуки. И он занимался этим даже чаще, чем ему хотелось. Оно и понятно. Вот посиди так часто, как он, в сарае, тоже начнёшь вырезать из чурочек разные забавные фигурки, чтобы не умереть со скуки. Одним словом, за год у него скопилось ни много ни мало — 365 деревянных фигурок, то есть столько, сколько дней в году. А это значит, что он баловался и проказничал весь год напролёт, не зная ни отдыха, ни срока, и зимой, и летом, и осенью, и весной, а я читала подряд все синие тетрадки, исписанные его мамой, и потому совершенно точно могу сказать, чем он занимался в тот или другой день. И когда я тебе об этом расскажу, ты убедишься, что Эмиль не только валял дурака и безобразничал. И если уж начинать о нём рассказывать, то надо быть честной и говорить обо всём, и о его хороших поступках тоже, а не только об его ужасных проделках, которые, к слову сказать, не всегда были такими уж ужасными, а иногда даже вполне безобидными. Правда, то, что произошло 3 ноября, и вообразить нельзя… Но нет, нет, и не пытайся выспросить у меня, что он сделал 3 ноября, всё равно я ни за что не скажу, потому что обещала его маме: никому ни слова. И вот давай-ка лучше начнём с того дня, когда Эмиль вёл себя вполне хорошо, хотя его папа был на этот счёт другого мнения. Ты спросишь, что же это за день? А это была…
СУББОТА, 12 ИЮНЯ,
Торг в Бакхорве назначили на субботу, и все окрестные крестьяне туда отправились, потому что торг был для всех жителей этих мест любимым развлечением. Папа Эмиля, Антон Свенсон, тоже собрался в путь, а с ним увязались Альфред и Лина, ну и, уж конечно, Эмиль.
Если ты никогда не бывал на таком вот торге, ты и представить себе не можешь, что это такое. В старину было так: когда кто-нибудь в деревне хотел почему-либо продать своё добро, то в назначенный день весь скарб и скотина выставлялись напоказ, и отовсюду съезжался народ, чтобы поглядеть на всё это и поспорить о цене. Кто давал больше, тот и уходил с покупкой.
Семья, жившая на хуторе Бакхорва, решила всё распродать, потому что, как и многие другие шведские семьи в те давние времена, уезжала в Америку. Нельзя же было везти с собой за океан диваны и сковородки, кур и поросят. Вот потому в Бакхорве и устроили торг.
Папа Эмиля надеялся купить там по дешёвке корову, а может быть, и свинью, а если представится случай, то и кур. Вот для чего он поехал в Бакхорву и охотно взял с собой Альфреда и Лину: они помогут переправить домой скотину, которую он купит.
— Но что там делать Эмилю, ума не приложу, — сказал папа Эмиля.
— Нам и без Эмиля хлопот хватит, — поддакнула Лина.
Лина знала, что обычно творилось на торге в Лённеберге, да и повсюду в Смоланде, и она, наверное, была права, но мама Эмиля поглядела на неё и строго сказала:
— Если Эмиль хочет поехать на торг, пусть едет, это, Лина, не твоя забота. Лучше о себе подумай, веди себя там поскромней и не заводи знакомств, как ты любишь, с каждым встречным-поперечным.
Когда Лина нападала на Эмиля, мама всякий раз его защищала.
Эмиль вмиг был готов — нахлобучил свой кепарик, и всё.
— Купи и мне там что-нибудь, — попросила Ида и с улыбкой наклонила головку.
Она сказала это просто так, ничего не имея в виду, но папа тут же нахмурил брови:
— «Купи, купи»! Только это я и слышу! Разве я не купил тебе недавно на десять эре леденцов? На твой день рождения, в январе, неужели ты забыла?
Эмиль как раз собирался попросить папу дать ему немного мелочи, потому что смешно ехать на торг, не имея ни эре в кармане. Но тут он передумал. Он понимал, что сейчас не стоит просить у папы денег. Только не сейчас, когда все спешат и папа уже сел в телегу, чтобы тронуться в путь.
«Всё равно я добьюсь своего», — подумал Эмиль. Он немного помешкал, а потом крикнул:
— Не ждите меня! Я догоню вас на Лукасе!
Папа Эмиля очень удивился, но спорить не стал, так как хотел поскорее уехать.
— Лучше всего тебе просто остаться дома, — сказал он, щёлкнув кнутом, и они укатили со двора.
Альфред помахал на прощание Эмилю, Лина помахала маленькой Иде, а мама Эмиля крикнула его папе:
— Глядите в оба, а то вам там руки и ноги переломают!
Мама Эмиля хорошо знала, что обычно творится на торге.
Телега исчезла из виду на повороте дороги, а Эмиль всё стоял в облаке пыли и задумчиво глядел ей вслед. Не прошло и минуты, как он придумал способ раздобыть деньги. Вот послушай какой.
Если бы ты жил в Смоланде в те годы, когда Эмиль был ещё маленьким, то знал бы, что дороги там очень часто перерезались изгородями с воротами. Делалось это для того, чтобы коровы, быки и овцы паслись только на лугах своих хозяев и не переходили к соседям, а может, и для того, чтобы смоландские мальчишки могли иной раз заработать пятиэровую монетку, распахивая ворота перед ленивым крестьянином, которому неохота слезать с телеги, чтоб самому их открыть.
Вот такие-то ворота преграждали и дорогу, ведущую через Катхульт, но, поверь мне, Эмилю не удалось ещё заработать ни эре, потому что Катхульт был в такой глухомани, что никто туда никогда не ездил ни по каким делам. Один только хутор был за Катхультом, как раз тот самый хутор Бакхорва, где сегодня устраивали торг.
«Значит, всем, кто туда поедет, не миновать наших ворот», — подумал хитрый Эмиль.
За тот час, что Эмиль простоял у изгороди, он заработал ни много ни мало целых пять крон и семьдесят четыре эре. Представляешь? Телеги ехали одна за другой, и Эмиль едва успевал притворить ворота, как их уже надо было снова распахивать. Крестьяне были в тот день в отличном настроении, и к тому же они торопились попасть на торг и были рады, что можно не останавливаться в пути. В благодарность за услугу все кидали Эмилю в кепку монетки — кто две, а кто пять эре. А некоторые даже раскошеливались на блестящую десятиэровую монетку, хотя потом, наверно, простить себе этого не могли.
Только хуторянин из Кроксторна разозлился, когда Эмиль захлопнул ворота перед его гнедой кобылкой.
— Эй, малый, чего затворяешь? — крикнул он.
— А как же я их открою тебе, если сперва не закрою? — удивился Эмиль.
— Да в такой день ворота должны стоять распахнутыми! — ещё пуще разъярился возница.
— Дураков мало! — возразил Эмиль. — Пусть эта рассохшаяся скрипуха хоть раз в жизни мне послужит.
Хозяин Кроксторна замахнулся кнутом и не кинул Эмилю ни эре.
Когда все, кто отправился на торг, проехали через Катхульт и стоять у ворот больше не было смысла, Эмиль вскочил на Лукаса и поскакал на хутор Бакхорву таким галопом, что монетки в его кармане зазвенели, забренчали и зазвякали.
Торг был в самом разгаре. Люди теснились вокруг вытащенного из дома, расставленного и разложенного во дворе имущества. От яркого солнечного света каждая вещь казалась намного лучше, чем была на самом деле. На бочке, окружённой толпой, стоял глашатай и по очереди поднимал над головой то чашку, то сковородку, то продавленный плетёный стул, то ещё какую-нибудь рухлядь. Ведь как бывает на торге: выкрикиваешь цену, которую ты готов дать за тот или другой предмет, и если не находится покупателя, предлагающего больше, то, скажем, диван или там качалка остаются за тобой.
Когда Эмиль влетел на взмыленном Лукасе во двор хутора, толпа так и ахнула.
— Гляди-ка, да это же малый из Катхульта! — забеспокоились люди. — Явился не запылился! Пожалуй, самое время отправляться восвояси.
Но Эмиль приехал сюда не баловаться, а дела делать, и денег у него было столько, что просто голова кружилась. Не успев ещё соскочить с Лукаса, он тут же предложил три кроны за колченогую железную кровать, которая ему и даром была не нужна. К счастью, какая-то старушка согласилась отдать за неё четыре кроны, и таким образом Эмиль был спасён.
Но он не унимался, с яростью назначал свои цены на всё подряд и вскоре оказался владельцем трёх предметов: во-первых, шкатулки, обитой выгоревшим бархатом, с крышкой, украшенной маленькими голубыми ракушками; во-вторых, здоровенной деревянной лопаты, которой сажают хлеб в печь; и в-третьих, старого ржавого насоса. Я должна тебе сказать, что никто во всей Лённеберге не дал бы за него и десяти эре, но Эмиль тут же выкрикнул: «Двадцать пять!» — и ему вручили насос.
— Караул! — в ужасе завопил Эмиль. — На что он мне!