Приключения Эмиля из Лённеберги — страница 29 из 32

— Где это ты так долго пропадал? — недовольно спросила мама Эмиля своего мужа, когда он вернулся к гостям.

— Об этом мы потом поговорим, — хмуро ответил папа.

Вечер на хуторе подходил к концу. Пастор запел псалом, и все присутствующие его подхватили, каждый на свой лад.

— «Настанет день, пробьёт наш час…» — пели они. А потом пришло время расходиться по домам. Но когда гости вышли в прихожую, то первое, что они увидели, была огромная гора галош, освещённая слабым светом керосиновой лампы.

— Это работа Эмиля, сразу видно, — в один голос сказали все.

А потом каждому, в том числе и пастору с супругой, пришлось по очереди садиться на скамеечку и долго перебирать и мерить галоши. На это ушло ещё добрых два часа, а потом гости сухо поблагодарили хозяев, попрощались и исчезли в темноте и дожде.

С Эмилем они не смогли попрощаться, потому что он ведь сидел в сарае и, пыхтя, выстругивал своего сто восемьдесят четвёртого человечка.

СУББОТА, 18 ДЕКАБРЯ,

когда Эмиль сделал нечто такое, от чего вся Лённеберга пришла в восторг, и ему простили все его шалости, вернее, просто о них забыли

Близилось Рождество. Когда темнело, все обитатели хутора Катхульт собирались на кухне, и каждый занимался своим делом. В тот вечер мама Эмиля пряла на прялке, папа чинил башмаки, Лина чесала шерсть, Альфред и Эмиль стругали колышки для граблей, а сестрёнка Ида мешала Лине работать, пытаясь втянуть её в новую игру.

— Понимаешь, это выходит только с тем, кто боится щекотки, — объяснила Ида, а значит, ей годилась только Лина. Ида водила своим маленьким пальчиком по юбке Лины и говорила:

Дорогие папа с мамой,

Дайте мне муки и соли,

Заколю я поросёнка!

Заколю, а он как вскрикнет!

Когда Ида доходила до слова «заколю», она тыкала указательным пальцем в Лину, и Лина всякий раз, к великой радости Иды, вскрикивала и хохотала.

Видно, эта невинная детская присказка про поросёнка изменила ход мыслей папы Эмиля, потому что он сказал вдруг нечто совершенно ужасное:

— Да, Эмиль, ведь скоро Рождество, пора тебе заколоть твоего поросёночка.

У Эмиля нож выпал из рук. Он уставился на отца.

— Заколоть Свинушка? Нет, этого не будет, — твёрдо сказал он. — Это ведь мой поросёнок, ты мне его подарил, когда я дал обет быть трезвенником, разве ты забыл?

Нет, этого папа не забыл. Но он сказал, что во всём Смоланде никто ещё не слыхал про чудаков, которые выращивали поросят для забавы. Он надеется, что Эмиль уже крестьянин, а это значит, он понимает, что поросят держат для того, чтобы потом заколоть.

— Разве ты этого не знаешь? — с удивлением спросил папа Эмиля.

Нет, Эмиль это, конечно, знал и сперва даже не нашёлся что ответить, но потом всё же сообразил:

— Я уже крестьянин, это верно, и потому знаю, что некоторых поросят растят на племя. Вот, папа, чего ради я вожусь со Свинушком.

Ты, наверное, не знаешь, что значит «растить на племя». А вот Эмиль знал: это значит растить поросёнка, чтобы он потом стал папой многих крошечных поросят. Эмиль понимал, что только это может спасти Свинушка.

— Нам надо только завести маленькую свинку, — объяснил он свой план отцу, — а когда мы их вырастим, у них будут поросята! Много прекрасных поросят, — уверял Эмиль папу.

— Что же, это неплохо, — согласился папа Эмиля. — Но тогда у нас на хуторе Рождество будет постное. Без ветчины, без колбасы, вообще без всякого мяса.

…Дайте мне муки и соли,

Заколю я поросёнка!.. —

твердила сестрёнка Ида, но Эмиль на неё цыкнул:

— Да замолчи ты со своими глупыми стишками!

Нет, кровь Свинушка не прольётся, это уж точно! Пока Эмиль жив, он этого не допустит.

На кухне долго царило молчание, мрачное молчание. Но вдруг Альфред выругался. Стругая, он поранил себе палец, и у него потекла кровь.

— Тебе легче не стало оттого, что ты выругался, — строго сказал папа Эмиля. — А я не желаю слышать такие слова у себя в доме.

Мама Эмиля достала из ящика чистый льняной лоскуток, перевязала Альфреду руку, и он снова стал стругать колышки для грабель. Это было зимнее занятие — за долгие вечера всегда перебирали все грабли и заменяли сломанные зубья новыми, загодя готовясь к весне.

— Значит, решено… У нас на хуторе будет постное Рождество, — сказал папа Эмиля и мрачно уставился в одну точку.

В тот вечер Эмиль долго не мог заснуть, а наутро он разбил свою свинью-копилку, отсчитал тридцать пять крон, запряг Лукаса в старую телегу и поехал в Бастефаль, где все занимались свиноводством. Домой он вернулся с великолепным поросёнком, которого он тут же оттащил в свинарник к Свинушку. А потом Эмиль пошёл к отцу.

— Теперь в свинарнике два поросёнка, — сказал он. — Можешь заколоть одного к Рождеству, но только, советую тебе, не ошибись, когда будешь выбирать.

Эмиль был в бешенстве, с ним такого никогда ещё не случалось. Он выпалил всё это, словно забыв, что говорит с отцом. Он ведь понимал, что, спасая жизнь Свинушку, обрекает на смерть другого бедного поросёнка, и это казалось ему ужасным, но выхода не было; он знал, что иначе отец не оставит его в покое.

Два дня Эмиль не ходил в хлев, он попросил Лину кормить обоих поросят. А на третий день он проснулся, когда было ещё совсем темно, оттого, что визжал поросёнок. А потом этот пронзительный визг вдруг смолк.

Эмиль дышал на замёрзшее стекло, пока не оттаял кружочек, и поглядел во двор. У входа в хлев висел фонарь, и в его свете он увидел двигающиеся тени людей. Поросёнка закололи, это он знал. Отец и Альфред ошпарят его кипятком, соскребут щетину, а потом придёт Крёсе-Майя, и они вместе с Линой пойдут в прачечную промывать кишки, чтобы делать колбасу. Так закончил свои дни поросёнок из Бастефаля, которого купил Эмиль.

— «Заколю, а он как вскрикнет…» — пробормотал Эмиль, а потом снова забрался в кровать и долго плакал.

Но человек так устроен, что умеет забывать о своих печалях, и Эмиль не был исключением. После обеда он заглянул в хлев, почесал Свинушка и задумчиво сказал:

— Ты жив, Свинушок! У каждого своя судьба. Ты остался жив!

Но Эмилю хотелось поскорее забыть поросёнка из Бастефаля. И когда на следующий день Крёсе-Майя и Лина сидели на кухне и быстро-быстро резали кубиками мясо, а мама Эмиля перемешивала фарш для колбасы и обрезала окорок, чтобы положить его в рассол, и Лина запела «С моря дуют студёные ветры», а Крёсе-Майя стала рассказывать про привидение без головы, которое живёт на чердаке в доме пастора, Эмиль рассмеялся. Он уже думал не о поросёнке из Бастефаля, а только о том, что скоро Рождество, и радовался, что пошёл наконец снег.

— Снег засыпал белый свет, — распевала на все лады сестрёнка Ида. Так говорят в Смоланде, когда выпадает много снега.

И снег в самом деле всё засыпал. К концу дня снег повалил пуще прежнего, началась настоящая метель — из дома теперь нельзя было разглядеть скотный двор.

— Валом валит, всё заметёт, — сказала Крёсе-Майя. — Как я до дома доберусь?

— Оставайся ночевать! — предложила мама Эмиля. — Ляжешь на диванчике вместе с Линой.

— Да, только, будь добра, лежи не шевелясь, я ведь так боюсь щекотки, — сказала Лина.

После ужина Альфред пожаловался, что у него болит палец, всё дёргает и дёргает, сил нет, и тогда мама Эмиля развязала повязку, чтобы поглядеть, что там.

Ничего хорошего она не увидела: палец опух, воспалился и краснота поползла вверх по руке.

Глаза у Крёсе-Майи засверкали.

— Заражение крови! — воскликнула она. — Это очень опасно!

Мама Эмиля вынула бутылку раствора сулемы из шкафа и сделала Альфреду примочку.

— Если к утру не станет легче, придётся тебе поехать к доктору в Марианнелунд, — сказала она.

Всю ночь валил снег — над всем Смоландом бушевала метель, такая метель, какой никто и не припомнит, и наутро оказалось, что хутор Катхульт почти погребён под снегом. А метель всё не унималась. Снег валил и валил, и дул такой ветер, что из дому носа не высунешь. Ветер гудел и завывал в трубе — у-у-у! Да, такая метель бывает, может, раз в сто лет!

— Альфред весь день будет снег разгребать, — сказала наутро Лина. — А может, ему и браться за это не стоит, всё равно бесполезно.

Но Альфред не разгребал снег в этот день. Когда все сели завтракать, его место за столом пустовало, и вообще его никто ещё сегодня не видел. Эмиль забеспокоился. Он нахлобучил кепарик, надел толстую куртку из домотканого сукна и вышел из кухни. За дверью он взял лопату и стал быстро прокапывать дорогу к пристройке у сарая, где жил Альфред.

Лина увидела Эмиля из кухонного окна и удовлетворённо закивала.

— Эмиль всё-таки умница! Знает, что первым делом надо расчистить тропинку к сараю. Тогда можно озорничать со спокойной душой.

Глупая Лина, она не поняла, что Эмиль пробивается к Альфреду.

Когда Эмиль вошёл в каморку Альфреда, он удивился, до чего там холодно. Альфред не затопил печку. Он лежал на топчане и не хотел вставать. Есть он тоже не хотел.

— Не хочется, — сказал он.

Тут Эмиль ещё больше встревожился. Если Альфред не хочет есть, значит, он серьёзно заболел.

Эмиль растопил печь, а потом побежал за мамой. Она пришла, а с ней и все остальные — папа Эмиля, и Лина, и Крёсе-Майя, и сестрёнка Ида, все они встревожились за Альфреда.

Бедный Альфред, он лежал и дремал. Он был горячий, как печка, но его знобило. Красные пятна шли теперь по всей руке к плечу — глядеть было страшно.

Крёсе-Майя деловито закивала.

— Я вам говорю, такие пятна — это конец, теперь он умрёт.

— Да замолчи ты, — сказала мама Эмиля, но не так-то легко было заставить замолчать Крёсе-Майю.

Она знала не меньше полдюжины людей в одной Лённеберге, которые погибли от заражения крови, и принялась их перечислять.

— А теперь вот ещё и Альфред, — закончила она.