ской улыбкой.
И от этой улыбки Роману сразу же стало как‑то не по себе. Он почти физически ощутил, как все его внутренности стали в каком‑то болезненном спазме неумолимо превращаться в твердый ледяной комок. И догадаться о причинах такой странной реакции было несложно. Достаточно было повнимательнее вглядеться в лицо полковника. За улыбкой Свиридова, за усталым выражением его глаз скрывалась, казалось, бездна отчаяния. «Ради Бога! — захотелось крикнуть Роману. — Не говорите, не говорите мне ничего!» — но он, чудовищным усилием заставив себя промолчать, приготовился слушать.
— Роман Васильевич, — заговорил наконец полковник, — я сейчас буду излагать факты, голые факты без каких‑либо выводов и комментариев, а вы, вы, Роман Васильевич, будете их внимательно слушать. И я вас очень прошу, постарайтесь при этом не задавать никаких вопросов. Пусть вас пока что не волнует, почему именно к вам мы обратились со всем этим. Хорошо?
Роман хотел было сказать в ответ что‑либо утвердительное, или же хотя бы кивнуть, но вместо этого он совершенно неожиданно и для гостей, и для самого себя произнес срывающимся голосом: «Секундочку… Я сейчас», — торопливо встал, отодвинув табуретку, и быстро вышел из комнаты. В ванной он открыл кран, постоял над ним некоторое время, упираясь ладонями в края раковины и навалившись на нее всей тяжестью тела, затем сунул под струю воды скомканное полотенце, выжал его не слишком сильно и с облегчением погрузил в приятную прохладу разгоряченное лицо. Он не пытался сейчас анализировать свои поступки, в этом не было необходимости, потому что уже и так было ясно, что его поспешное бегство из гостиной — не есть результат обдуманных действий, а всего лишь чисто рефлекторная реакция выдавливания из горячей точки. Какое‑то непонятное чувство — и не в первый уже раз Роман замечал в себе такую странную особенность — подсказывало ему, кто‑то или что‑то, что‑то сидящее внутри него, что‑то упорное и нахальное, может быть, ангел–хранитель души Романа или же, быть может, автономный полуразумный блок охраны тела, если есть такой, отчаянно и яростно, каким угодно способом пыталось оттянуть момент посвящения Романа в некую страшную тайну, носителями которой были, очевидно, эти странные гости. Он упорно гнал от себя всякие догадки и предположения, желая только одного — унять этот бешеный стук сердца в груди и избавиться от этой противной слабости в теле. Он не мог бы сейчас точно сказать, сколько времени провел в ванной, быть может, всего несколько, пять или десять, минут, быть может и час, но когда он вернулся в гостиную, странные посетители все еще находились там, сидели неподвижно и безмолвно на прежних местах и в прежних позах, как статуи, как судьи, как одни из главных актеров некоего спектакля, готовые после непредвиденного антракта продолжить свою игру.
Среди всеобщего молчания Роман пересек комнату, сел у окна, напротив полковника, и, бросив на последнего быстрый взгляд, сказал как можно более спокойным голосом:
— Я слушаю вас.
Полковник кашлянул и начал. Говорил он долго, минут двадцать, наверное, если не больше. Мысли свои он излагал ясно, отчетливо, как преподаватель в Высшей Военной Академии на курсах для старших офицеров, но Роман тем не менее все никак не мог уловить нити повествования. И это безмерно его раздражало. Ибо тема разговора была действительно серьезной. Во всяком случае, ему хотелось в это верить. Вместе с тем, параллельно с раздражением, дополняя его, в нем неукротимо росла волна протеста, протеста против той дикой и страшной, до абсурда нелепой информации, которая безжалостно коверкала сейчас его и без того воспаленное сознание, топила его в омуте безграничного отчаяния, и когда полковник закончил наконец свой рассказ, ему, Роману, вдруг до жути захотелось вдохнуть полной грудью, напружиниться, собрать все силы и, испепеляя Свиридова взглядом, заорать во все горло: «Это же чушь! Чушь! Я не хочу этому верить!»
И он так и сделал.
— Чушь, чушь собачья! — крикнул он во всю силу своих легких, но тут же спохватился, замолчал, испуганно глядя в темноту расширенными зрачками.
Внизу затихли, прислушиваясь, а потом сипловатый басок вежливо осведомился:
— Что, дядя, кошмарики приснились?
Не отвечая, Роман отступил в глубину комнаты и как подрубленное дерево рухнул на диван, сразу же зарывшись лицом в подушки.
«Я совсем перестал себя контролировать, — подумал он. — Но тогда, шесть часов назад, реакция была еще более бурная».
Полковник наконец закончил свой рассказ и закончил его такими словами:
— Роман Васильевич, я сейчас попрошу Александра Леонидовича высказать свои соображения, но прежде, если у вас имеются какие‑либо вопросы, готов на них ответить. — И он умолк, глядя на Романа.
Но тот и не думал задавать вопросы. Он сидел, не шевелясь, а где‑то, на самом дне его сознания, бушевала ярость. И эта ярость была настолько могучей, настолько дикой, что сила ее казалась необоримой; казалось, она вот–вот начнет выплескиваться наружу, сокрушая и сметая все на своем пути, но Роман тем не менее держал ее, держал крепко, умело, как опытный наездник норовистого жеребца, держал давно освоенным и уже не в первый раз опробованным способом — при расслабленном теле глубинным напряжением внутренних сил; лицо его при этом казалось со стороны спокойным, даже каким‑то равнодушным, только зрачки бешено сжимались и разжимались, как две пульсирующие черные капли. Сейчас он не видел полковника, он не способен был видеть что‑либо в эту минуту, все силы были брошены на подавление взбунтовавшихся эмоций, но каждой жилкой, каждой клеткой он ощущал тем не менее присутствие гостей в своей комнате. Каким‑то непостижимым способом он почувствовал, как вдруг судорожно напряглись тела полковника и майора, он словно бы увидел, как рука майора, отогнув край куртки, неторопливо поползла под мышку и задержалась там, вызывая какие‑то неприятные ассоциации. Словно набитая электричеством грозовая туча повисла в комнате на несколько секунд. А потом она как‑то само собой разрядилась, исчезла; ярость, проломив дно, стекла куда‑то в туманную, неподвластную осмыслению глубину, но не ушла совсем, осталась каким‑то неясным ощущением неудовлетворенности, готовая вернуться в любой момент. И тела полковника и майора сразу же расслабились, рука выскользнула из‑под мышки, опустилась мягко на широкую коленку и принялась барабанить по ней пальцами. И в это самое мгновение Роман поверил, поверил всему, что сказал сейчас полковник. И не потому, что эта информация исходила от такого высокопоставленного чина, и не потому, что он уже был морально к ней подготовлен — к чему‑то подобному он был подготовлен всегда, с самого своего рождения, с той минуты, когда его эго, импульсивное и жадное, утвердилось здесь, в этом мире, своим физическим материальным воплощением. Он сам не смог бы объяснить, почему он поверил. Это была мгновенная вспышка, озарение, озарение ослепительное и обнажающее, озарение долгожданное — закономерный результат непрерывного и, казалось, бесплодного трения бесформенных пластов эмоций и ассоциаций. И осмысление причин этого озарения никак не могло быть сиюминутным. Оно требовало многих часов, быть может дней, и оно требовало полного, безоговорочного одиночества. Сейчас же нужно было продолжать беседу. Его уже не удивляло присутствие этих странных людей. Что‑то они знали о нем, что‑то такое, о чем он пока лишь смутно догадывался. И эта тайна неудержимо разжигала его любопытство, побуждала изливать вопросы, но, подчиняясь какому‑то внутреннему наитию, он решил не торопиться. Не он пришел к ним, а они к нему. Не он от них ждет чего‑то, а они от него. Пусть они и ведут игру, а он форсировать события не намерен.
— Я вижу, вы в затруднении, — сказал полковник своим прежним проникновенным голосом. — Конечно, трудно сразу вот так принять все это, но… Неужели у вас нет ни одного вопроса?
Роман внутренне усмехнулся и, тщательно подбирая слова, сказал очень тихо:
— Допустим… Допустим, я поверил во все это… Допустим, все сказанное вами — правда, прошу прощения. И все эти непонятные убийства и выводы о катастрофе, на мой взгляд, изрядно преувеличенной. Все это теоретически возможно. Теоретически, если уж на то пошло, все возможно. Кстати, газеты трещат об этом уже третий месяц. Вторжение из космоса и конец света — их излюбленные темы… Но вот что мне, Андрей э–э… Валентинович, очень бы хотелось знать — какое я, рядовой обыватель и скромный учитель физики, могу иметь ко всему этому отношение? Я вот сижу тут, соображаю своим скудным умишком, и ничегошеньки мне в голову, окромя банальной фразы «спаситель человечества», не лезет. Но, честно говоря, природная скромность не позволяет мне заноситься столь высоко. Да и, признаться, превращаться в участника дешевого боевика тоже не возникает особой охоты… Может, вы все‑таки просветите меня в нужную сторону?
Лицо полковника с каждым словом Романа снова становилось все более и более виноватым. Когда Роман закончил, Свиридов шумно вздохнул и принялся барабанить пальцами по крышке стола.
— Напрасно вы иронизируете, Роман Васильевич, — сказал он тоже очень тихим голосом. — Я ведь предупреждал вас, что не нужно делать скоропалительных выводов. Через несколько минут вы все узнаете. Вопросов, касающихся моей информации, я так полагаю, вы не имеете?.. Ну, ладно. — Полковник повернулся к лысому, который с по–прежнему кротким видом разглядывал пространство перед собой. — Александр Леонидович, вам слово.
Александр Леонидович вскинулся, словно бы заснул вдруг с открытыми глазами и его совершенно бесцеремонно разбудили, полез зачем‑то в карманы, упорно нашаривая там что‑то, однако ничего не вытащил оттуда и, наконец, уложив нервные руки на коленях, заговорил. Голос у него был какой‑то надтреснутый, дребезжащий, будто плохо подогнанное стекло в мчащемся автомобиле, он постоянно запинался, экал, чуть ли не через каждое слово говорил «значит» и «так сказать» и в целом производил впечатление разболтанности и крайней неуверенности. Казалось, он вот–вот начнет разваливаться на отдельные части. Речь его, длинная и монотонная, была изрядно пересыпана многочисленными техническими и научными подробностями, формулировками и выводами. Уже к ее середине Роман полностью уяснил суть дела, и только остатки вежливости не позволяли ему прервать гостя. А суть была такова. Около года назад в одном из, кажется, столичных институтов, где профессор заведовал кафедрой генетики, группе молодых ученых вздумалось провести внеплановые работы по изучению парапсихических способностей человека. Тема эта, долгое время пребывавшая в загоне, была практически неизученная, могла по этой причине растянуться на годы, но исследователям сразу же повезло. И повезло, надо сказать, невероятно. Одному из привлеченных к работе экстрасенсов — профессор не назвал фамилии — удалось буквально после нескольких — трех или четырех — сеансов материализовать что‑то около двух граммов поваренной соли. Фурор это вызвало необычайный. Ведь до этого ни о чем подобном ни у нас, ни у них (на проклятущем, разумеется, Западе) официальные источники информации не сообщали. Экстрасенса, которого окрестили человеком–генератором, сокращенно — гетором, обяз